Тяжело вздохнув, Джейми продолжил рассказ:
– Вскоре я почувствовал его руку на голове, но не двинулся с места. Он очень нежно гладил меня по волосам. Было тихо, слышалось лишь его хриплое дыхание да треск огня в жаровне… кажется, я ненадолго уснул.
Когда Джейми пришел в себя, Рэндолл стоял перед ним. «Вам лучше?» – спросил он вежливо, даже участливо. Джейми молча кивнул и встал. Рэндолл, оберегая раненую руку Джейми, подвел его к походной кровати.
– Я дал слово не оказывать сопротивление, но я не был намерен ему помогать и лишь стоял на месте как столб. Я думал, что позволю ему делать все, что оно пожелает, но сам не буду в этом участвовать, сохраню дистанцию между ним и собой – по крайней мере в мыслях…
Рэндолл усмехнулся и дернул Джейми за больную руку – достаточно сильно для того, чтобы тот повалился на кровать от неожиданной оглушительной боли. Рэндолл опустился перед кроватью на колени и в считаные минуты доказал Джейми, что его представление о дистанции иллюзорно…
– Он… он сказал мне, что я восхитителен, – говорил Джейми, не смотря на меня и с диким усилием вцепившись пальцами не поврежденной руки в край постели.
Я было собралась остановить его, заметить, что ему необязательно продолжать рассказ, что он не должен его продолжать, но вместо этого с силой сжала губы и стиснула руки, чтобы не коснуться его.
И Джейми поведал об остальном: о неторопливых, с наслаждением, ударах кнутом, перемежаемых поцелуями; о невыносимой боли от ожогов, которая выводила его из обморока к новым мучениям и унижениям… Он рассказал все, иногда с трудом подбирая слова, иногда плача, рассказал больше, чем я, казалось, могла вынести, – но я все вынесла, молча слушая его, как исповедник.
– Клэр, я не хотел думать о тебе… такой, обнаженный, беззащитный, униженный… вспоминать, как я тебя любил. Это было бы все равно что богохульство. Я хотел исторгнуть тебя из своего сознания и… просто существовать, сколько смогу. Но он этого не допустил.
Щеки Джейми повлажнели, но он не плакал.
– Он говорил со мной. Говорил постоянно. Иногда угрожал, иногда произносил нежности, но часто упоминал тебя.
– Меня?
После долгого молчания голос скорее напоминал хриплое воронье карканье.
Джейми кивнул и вновь ткнулся лицом в подушку.
– Да, – спустя минутную паузу сказал он. – Он ужасно к тебе ревновал, ты же понимаешь.
Нет, я не понимала.
– О да. – Он опять кивнул. – Когда он ласкал меня, то спрашивал: «А она делала так?»
Голос дрогнул.
– Я ничего не отвечал, я не мог ответить. И тогда он спрашивал, что, как я думаю, ты бы почувствовала, если бы увидела, как я… как я…
Он с силой прикусил губу, не способный продолжать.
– И так постоянно, – овладев собой, продолжил Джейми. – Он словно удерживал тебя возле меня. Я боролся, всеми силами своего рассудка боролся с этим наваждением… пробовал отделить разум от тела, но боль терзала меня вновь и вновь, она была выше того барьера, который я мог преодолеть. Я боролся, Клэр, я храбро бился, однако…
Он склонил голову на руки, сжал висок пальцами и неожиданно вновь заговорил:
– Мне ясно, отчего повесился юный Алекс Макгрегор. Я поступил бы точно так же, если бы не боялся смертного греха.
По комнате разлилась тишина. Я машинально обратила внимание на то, что подушка Джейми абсолютно мокрая, и попробовала ее отнять, чтобы сменить. Он очень медленно покачал головой и уставился в пол, куда-то себе под ноги.
– Это всегда будет со мной, Клэр. Я не могу ни подумать о тебе, я не могу ни поцеловать тебя или взять за руку, чтобы не почувствовать страх, боль и тошноту. Я лежу здесь и чувствую, что умираю без тебя, без прикосновений твоих рук, но только ты дотрагиваешься до моего тела, мне кажется, что меня одолевает рвота от стыда и отвращения к себе. Я даже не могу смотреть на тебя без…
Он уперся лбом в сжатый кулак здоровой руки.
– Клэр, я хочу, чтобы ты меня оставила. Поезжай обратно в Шотландию, взойди на Крэг-на-Дун. Вернись на родину, к своему… мужу. Мурта отвезет тебя по моему приказу.
Джейми замолчал. Я продолжала сидеть не двигаясь. Затем он вновь поднял голову и с отчаянной решительностью просто сказал:
– Я буду любить тебя до конца дней своих, но больше не в силах быть твоим мужем. А быть никем другим для тебя я не желаю. – Он стиснул зубы. – Клэр, я так хочу тебя, что у меня все поджилки дрожат, но, Господь всемогущий, я так боюсь до тебя дотронуться!
Я хотела подойти к нему, но он движением руки меня остановил. Исказив внутренней борьбой лицо, он глухим голосом сказал:
– Клэр, прошу тебя! Уезжай! А сейчас, пожалуйста, уйди прочь. Мне будет очень худо, я не хочу, чтобы ты это видела. Пожалуйста!
В его голосе я услышала мольбу и поняла, что на этот раз следует пощадить его гордость. Встала и в первый раз за всю свою практику оставила беспомощного больного одного полагаться на собственные силы.
Словно каменная, я вышла из комнаты и прижала горящее лицо к холодной и твердой белой стене, не обращая внимания на удивленные взгляды Мурты и брата Уильяма. «Господь всемогущий, – сказал он. – Господь всемогущий, я так боюсь до тебя дотронуться!»
Я выпрямилась. Ну что же еще остается? Ведь больше некому.
В час, когда бег времени замедлился, я пришла в часовню Святого Жиля. Кроме отца Ансельма, изящно выглядевшего даже в рясе, в часовне никого не было. Монах стоял неподвижно и даже не обернулся; меня захватила живая тишина, царившая в часовне.
Я ненадолго встала на колени, чтобы отрешиться от дневной суеты и впитать покой. Почувствовав, что мое сердце стучит по-ночному, я встала и уселась на заднюю скамью. Выпрямив спину, я, не знакомая с традициями, нерешительно размышляла, как начать молитву. Что нужно говорить? В конце концов я тихо прошептала, что молю о помощи. Пожалуйста.
Потом я сидела и ждала, чтобы волны тишины укутали меня, словно покрывалом, защитили от холода, как плащ. Ждала, как учил меня Ансельм, и минуты текли нескончаемой чередой.
В часовне стоял небольшой столик, накрытый полотном. Там стояла чаша со святой водой, рядом лежали Библия и другие духовные сочинения. Я встала, подошла к столику и взяла Библию, затем села обратно и положила книгу перед собой на пюпитр. Я не первая в минуты сомнений и беспокойства обращалась к этому великому путеводителю. Света свечей хватало для чтения, я стала осторожно переворачивать тонкие страницы и вчитываться в ровные напечатанные строки.
Двадцать первый псалом[24]…
«Я же червь, а не человек… Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей»[25].
Что ж, вполне профессиональный диагноз, слегка нетерпеливо подумала я, но где же совет, как справиться с недугом?
«Но Ты, Господи, не удаляйся от меня; сила моя! поспеши на помощь мне. Избавь от меча душу мою и от псов одинокую мою»[26].
Хм-м.
Я открыла «Книгу Иова», которую так любил Джейми. Должен же был отыскаться полезный совет…
«Но плоть его на нем болит, и душа его в нем страдает»[27].
Пожалуй, да, подумала я и перелистнула еще несколько страниц.
«И ныне изливается душа моя во мне; дни скорби объяли меня. Ночью ноют во мне кости мои, и жилы мои не имеют покоя»[28].
Так оно и есть, но что с того? Ага, вот и ободрительное:
«Если есть у него Ангел-наставник, один из тысячи, чтобы показать человеку прямой путь его, – Бог умилосердится над ним и скажет: освободи его от могилы; Я нашел умилостивление. Тогда тело его сделается свежее, нежели в молодости; он возвратится к дням юности своей»[29].
Что же это за умилостивление такое, как и чем можно выкупить душу человеческую, как избавить моего любимого от псов?
Я закрыла книгу и смежила веки. Прочитанные слова путались в голове, переплетались с моими неотступными мыслями. Когда я назвала вслух имя Джейми, меня вновь объяла великая печать. Тем не менее когда я многократно затем повторила: «Боже мой, в руки твои предаю душу раба твоего Джеймса», мне стало существенно легче.
Неожиданно я подумала: возможно, Джейми лучше умереть? Он же сам говорил, что хочет смерти. При этом я совершенно определенно понимала, что если, как он требует, оставлю его, то очень скоро он погибнет: или умрет от последствий пыток и болезни, или погибнет на виселице, или будет убит в бою. И мне было совершенно точно известно, что сам он знает это, как и я. Следует ли мне поступать так, как велит мой муж? Ни черта, сказала я себе. Ни черта, повторила я, обратив лицо к сверкающему золотом алтарю.
Не сразу, но у меня появилось вполне определенное ощущение, что в мои руки вложили какой-то невидимый предмет. Прекрасный, как опал, гладкий, как нефрит, тяжелый, как речная галька, и хрупкий, как птичье яйцо. Не дар, но залог. О нем нужно изо всех сил заботиться и бережно хранить. Мне показалось, что из неоткуда появились эти слова и затем пропали в темноте под куполом.
Я еще раз преклонила колени, встала и покинула часовню, ни на секунду не сомневаясь, что в миг, когда по воле вечности замерло время, я получила ответ, – но что он значит, совершенно не понимала. Мне было известно только одно: тот невидимый предмет, что я держала в руках, был душа человеческая. Моя или чужая – я не знала.
Когда я на следующее утро проснулась как обычно и услышала от монаха-прислужника, оказавшегося у моей кровати, что у Джейми жар, то не сочла это откликом на свою ночную молитву.
– Как долго он уже в таком состоянии? – спросила я, привычным жестом прикладывая руку ко лбу Джейми, трогая затылок, подмышку, пах.
Ни капли пота, только сухая блестящая кожа, от которой пышет огнем. Джейми не спал, но его сознание было спутано. Источник лихорадочного состояния был абсолютно ясен: искалеченная рука распухла, от мокрых бинтов исходил тяжелый гнилостный запах. Темно-багровые полосы угрожающе шли от запястья к плечу. Сепсис. Ужасная гнойная инфекция, ставящая под угрозу жизнь.