– Я заглянул к нему после утренней литургии и обнаружил в таком состоянии, – рассказывал прислужник, поднявший меня с постели. – Я дал ему воды, но сразу после рассвета у него открылась рвота.
– Нужно было без промедления меня разбудить, – заметила я. – Впрочем, сейчас это уже не важно. Как можно скорее принесите мне горячей воды, малинового листа и приведите брата Полидора.
Монах сразу отправился выполнять поручение, уверив, что принесет и завтрак для меня, но я лишь отмахнулась от сказанного и схватила кувшин с водой.
До появления брата Полидора я попыталась напоить Джейми холодной водой; не добившись успеха, пришлось заменить питье мокрым холодным обертыванием: я намочила простыни и осторожно положила их на воспаленную кожу. В то же время я опустила пораженную инфекцией руку в кипяченую воду, остудив ее до такой температуры, чтобы не устроить ожог. В отсутствие сульфаниламидов и антибиотиков единственным средством борьбы с бактериальным поражением становится тепло. Тело больного потому и пылает жаром, что борется с заражением, но жар сам по себе очень опасен для организма, поскольку уничтожает мышцы и разрушает нервные клетки, в том числе клетки мозга. Идея заключается в том, чтобы нагреть для борьбы с инфекцией пораженное место, а прочие части организма держать в холоде и снабжать достаточным для него количеством воды. Одним словом, одновременно решать три плохо совместимые задачи, дьявол их побери.
Ни душевное состояние Джейми, ни страдания его тела в тот момент не стоило особенно учитывать. Велась самая жестокая борьба за сохранение его жизни, противодействие лихорадке и сепсису. Сохранение жизнь – все прочее стало не важно.
К концу второго дня у Джейми начался бред. Чтобы он не упал с кровати, мы привязали его широкими полосами мягкой ткани. Я решилась на крайнее средство, чтобы сбить жар: потребовала принести большую корзину снега, которым мы обложили больного. Его стало трясти, он обессилел, но на время лихорадка спала.
К несчастью, такую процедуру приходилось повторять каждый час. К закату келья, в которой лежал Джейми, была больше похожа на болото: пол был залит талой водой, повсюду валялись скомканные мокрые простыни, а над жаровней, стоявшей в углу, поднимался плотный белый пар. Мы с братом Полидором, мокрые от пота и замерзшие от постоянного контакта со снегом и холодной водой, изнывали от усталости, несмотря на непрерывную существенную помощь Ансельма и других монахов. Жаропонижающие средства вроде цветков рудбекии, золотой печати, кошачьей мяты и иссопа не помогали. Настой ивовой коры у Джейми не получалось заставить проглотить в нужном количестве.
В один из все более редких моментов просветления Джейми попросил, чтобы я дала ему умереть спокойно. Я лишь повторила то, что прошлой ночью само вырвалось из моих уст: «Ни черта!» – и продолжила делать свое дело.
Только закатилось солнце, в коридоре послышался шум шагов. Дверь отворилась, и вошли дядя Джейми, настоятель аббатства, отец Ансельм и еще трое монахов, один из которых держал небольшой кедровый ларец. Настоятель подошел ко мне, благословил и взял мою руку в свои.
– Мы пришли, чтобы совершить соборование, – сказал он тихим и очень ласково. – Не бойтесь, прошу вас.
Он пошел к постели, а я непонимающе взглянула на брата Ансельма.
– Таинство последнего причастия, – пояснил он, наклонившись к моему уху, чтобы не беспокоить и не отвлекать собравшихся у постели монахов. – Последнее помазание.
– Последнее помазание! Но это же для тех, кто скоро умрет!
– Тш-ш. – Брат Ансельм отвел меня от кровати. – Точнее это было бы называть елеепомазанием болящего, но эта церемония действительно проводится в случаях, когда существует опасность смерти.
Тем временем монахи перевернули Джейми на спину и с огромными предосторожностями положили так, чтобы раненым плечам было не очень больно.
– Цель у этого таинства двойная, – наблюдая за приготовлениями, продолжал шептать мне Ансельм. – Первая: моление об исцелении страждущего, если на то будет воля Господня, – ведь елей, то есть освященное масло, есть символ жизни и здоровья.
– А что же вторая? – спросила я, заранее зная ответ.
– Если Господь не дает своей воли на то, чтобы человек остался на этом свете, то ему отпускают грехи и поручают его Богу, дабы душа отошла в мире.
С этими словами Ансельм, заметив, что я намерена сказать что-то протестующее, на всякий случай положил ладонь мне на предплечье.
Приготовления закончились. Джейми лежал на спине, целомудренно укрытый простыней до пояса; в головах и в ногах горело по две свечи, что вызывало самые недвусмысленные ассоциации с гробом. Настоятель Александр уселся возле кровати; рядом с ним стоял монах, державший поднос с закрытым потиром, чашей со Святыми Дарами, и двумя серебряными бутылочками – с елеем и святой водой. На предплечьях монаха висело белое полотенце.
«Прямо как у официанта, который подает вино», – недовольно подумала я: зрелище неприятно действовало мне на нервы.
Молитвы по-латыни читали нараспев; негромкое антифонное пение[30] успокаивало, хоть я и не понимала слов. Одни части службы мне шепотом переводил Ансельм, другие казались очевидными и понятными. Но вот настоятель жестом призвал Полидора, тот выступил вперед и поднес к носу Джейми какой-то флакончик, в котором, вероятно, был нашатырный спирт или другое подобное средство, потому что Джейми дернулся и, не открывая глаз, отвернулся.
– Для чего они его будят? – спросила я.
– Если это еще возможно, желательно, чтобы больной находился в сознании и покаялся в совершенных грехах. К тому же это дает возможность принять Святое причастие, которое поднесет ему настоятель.
Настоятель осторожно прикоснулся к щеке Джейми и повернул его голову, чтобы тот снова понюхал флакончик. Александр перешел с латыни на родной гэльский и очень ласково сказал:
– Джейми! Джейми, родной! Это Алекс, милый мой. Я здесь, я с тобой. Ты должен ненадолго очнуться, совсем ненадолго. Я дам тебе отпущение грехов и причащу тебя. Сделай глоточек, чтобы ты мог отвечать, когда требуется.
Брат Полидор поднес чашку к губам Джейми и стал осторожно понемногу вливать воду в пересохший рот. Глаза Джейми были открыты – блестевшие в лихорадке, но в них вполне светился разум.
Аббат стал спрашивать по-английски, но так тихо, что я еле слышала: «Отрекаешься ли ты от сатаны и всех деяний его? Веруешь ли в Воскресение Господа нашего Иисуса Христа?» – и так далее. Джейми хриплым шепотом отвечал «да» на все вопросы.
Когда таинство окончилось, Джейми откинулся на подушки и закрыл глаза. Ребра резко выступали; за время болезни и особенно лихорадки он крайне похудел. Настоятель, поочередно обращаясь к бутылочкам с елеем и святой водой, наносил кресты на тело, включая лоб, губы, нос, уши и веки. Он нанес елеем знаки креста во впадине под сердцем, на обеих ладонях и на сводах стоп. Особенно бережно поднял раненую правую руку и положил Джейми на грудь.
Причастие совершилось быстро и необыкновенно аккуратно: всего лишь легкое прикосновение большого пальца настоятеля.
«Магия и суеверия», – сообщила рациональная часть меня, таившаяся где-то внутри, однако любовь, которую выражали лица молившихся монахов, меня чрезвычайно тронула.
Джейми вновь открыл глаза – очень спокойные; впервые после того, как мы покинули Лаллиброх, я увидела у него такое мирное выражение лица.
Завершила церемонию короткая молитва на латыни. После нее настоятель возложил на голову Джейми руку и произнес по-английски:
– Господи, в руки Твои предаю душу раба Твоего Джеймса. Молим Тебя об исцелении, если на то есть Твоя воля, и об укреплении его души, дабы со смирением познала она мир Твой в вечности.
– Аминь, – отозвались и монахи, и я.
С наступлением темноты больной вновь впал в сумеречное состояние сознания. Силы Джейми таяли; мы могли лишь поддерживать их маленькими порциями воды. Губы у него пересохли и потрескались, говорить он не мог, но если его встряхивали, открывал глаза. Он нас не узнавал; глаза застывали, затем медленно закрывались, и он со стоном отворачивался.
Я стояла у кровати и смотрела на Джейми, так измученная бедами прошедшего дня, что не чувствовала больше ничего, кроме тупого отчаяния. Брат Полидор, осторожно коснувшись моей руки, вывел меня из ступора.
– Вы больше ничего не можете для него сделать, – сказал он и увел меня от кровати. – Вам надо пойти и отдохнуть.
– Но… – начала я и тут же замолчала.
Он был прав. Мы совершили все, что могли. Теперь либо отступит лихорадка, либо Джейми умрет. Даже самый сильный организм не может выдержать разрушительное воздействие такого жара больше двух дней, а у организма Джейми почти не осталось сил, чтобы сопротивляться.
– Я побуду с ним, – сказал Полидор. – Идите и ложитесь. Я позову вас, если…
Он не договорил и махнул рукой на дверь.
Я не спала: лежала на постели, уставившись в потолок. Глаза были сухими и горели, горло болело, словно и у меня самой начиналась лихорадка. Может, в этом и заключался ответ на мою молитву: умереть вместе?
В конце концов я встала, взяла со столика у двери кувшин и таз. Поставила в центре комнаты на пол тяжелую глиняную миску и осторожно наполнила ее водой до краев.
По дороге в свою комнату я заходила в кладовую брата Амброза. Я раскрыла пакетики с травами и высыпала содержимое в свою жаровню; от красных углей поднялся аромат горящих миртовых листьев, а кусочки коры камфарного лавра загорелись голубыми огоньками.
Я поставила свечу в подсвечнике рядом с моим водяным зеркалом и уселась на пол – вызывать духа.
Каменный коридор был холодный и темный, освещенный масляными лампами, которые висели у потолка. Когда я проходила под лампой, моя тень пряталась под ногами, а затем постепенно росла.
Невзирая на холод, я была боса, в одной сорочке из грубого полотна. Сорочка хранила тепло тела, но от каменного пола по ногам поднимался ледяной холод.