Он почесал в затылке, потом поднял на меня взгляд, и губы его растянулись в широкой улыбке.
– Но это так замечательно! – тихо воскликнул он. – Как необыкновенно и потрясающе!
– Пожалуй, я бы не стала называть это словом «замечательно», – холодно сообщила я. – Но что необыкновенно – точно.
И потянулась за вином.
– Но это же… чудо, – тихо сказал Ансельм словно самому себе.
– Как пожелаете, – вздохнув, согласилась я. – Мне хочется знать лишь одно: как мне быть и что делать? Виновна ли я в убийстве? А в прелюбодеянии? Сделать с этим ничего нельзя, но мне бы хотелось знать. И раз уж я оказалась здесь, как мне себя вести? Могу ли я… то есть должна ли я использовать свои знания и изменять ход событий? Я даже не понимаю, осуществимо ли это. Но если осуществимо, есть ли у меня такое право?
Ансельм опять откинулся на спинку стула и погрузился в раздумья. Медленно подняв указательные пальцы, свел их вместе и очень долго на них смотрел. Затем покачал головой и одарил меня улыбкой.
– Не знаю, ma bonne amie[33]. С такими делами нечасто приходится сталкиваться на исповеди. Мне следует пораздумать и помолиться. Да, обязательно помолиться. Этой ночью я подумаю о вас и ваших вопросах во время бдения у Святого Причастия. Вероятно, завтра утром или днем я уже смогу что-то вам посоветовать.
Легко дотронувшись до моего плеча, он приказал мне встать на колени.
– Теперь, дитя мое, даю вам отпущение. Каковы бы ни были грехи ваши, верьте, что они будут прощены вам.
Положив руку мне на голову, он перекрестил меня другой, сказал:
– Те absolvo, in nomine Patris, et Filii…[34] – И выпрямился вместе со мной, подняв меня с пола.
– Благодарю, отец мой, – сказала я.
Исповедуясь отцу Ансельму, я, неверующая, всего лишь мечтала, чтобы он отнесся ко мне всерьез, внимательно, и весьма удивилась, когда ощутила в душе облегчение. Впрочем, вероятно, что оно появилось после того, как я поделилась всем, что мучило меня, с другим. Однако монах только махнул рукой.
– Я увижусь с вами завтра, дорогая мадам. А сейчас продолжайте свой отдых, если вы того желаете.
Он ровно сложил епитрахиль и пошел к двери. Остановился у порога, повернулся ко мне и улыбнулся. В его глазах светилась подлинная детская радость.
– Возможно, завтра… – начал он, – возможно, вы сможете поведать мне… как это было?
Я улыбнулась ему в ответ.
– Да, отец мой. Я расскажу вам.
Он ушел, а я почти сразу после этого выползла в коридор: хотела увидеть Джейми. Выглядел он в точном соответствии с поговоркой, что краше в гроб кладут, однако грудная клетка размеренно поднималась и опускалась, а грозная зелень на коже пропала.
– Каждые несколько часов я его будил, чтобы он мог выпить пару ложек супа, – тихо сказал мне брат Роджер.
Он воззрился на меня с откровенным изумлением; да, перед приходом мне, вероятно, надо было хотя бы причесаться.
– Возможно, вы хотите… что вы собираетесь делать?
– Что собираюсь… С вашего позволения, я собираюсь еще немного поспать.
Меня уже не терзала вина, по всему телу растеклась какая-то скорее приятная тяжесть. Не знаю, появилась ли она после исповеди или выпитого вина, но я стремилась лишь к одному: как можно скорее лечь в кровать.
Склонившись, я коснулась тела Джейми. Он был теплый, но температура явно была нормальная. Я бережно пригладила свалявшиеся рыжие кудри. Угол рта чуть заметно дернулся. Не больше чем на миг, но дернулся без всякого сомнения. Я это точно знала.
В зимнем пасмурном небе серые облака слились с серым туманом, севшим на холмы, даже выпавший в последние дни снег казался серым – аббатство будто укутало большое и грязное серое покрывало. Угнетающая зимняя тишина охватила и обитателей монастыря. Из часовни неслись глухие песнопения, мощные стены поглощали любые звуки.
Джейми проспал около двух суток; время от времени его будили, чтобы напоить супом и вином. После того как он пришел в себя, он стал выздоравливать совершенно так же, как все молодые люди, внезапно для себя временно потерявшие силы и возможность передвижения – то есть те способности, которые они по незнанию считали неотъемлемыми. То есть примерно сутки он был смиренным как агнец, а затем стал раздраженным, злобным, нервным, вспыльчивым, занудным и капризным существом с отвратительными манерами.
Рубцы на плечах болели. Шрамы на ногах чесались. Постоянно лежать на животе было невыносимо. В комнате было ужасно жарко. От дыма жаровни болели глаза, поэтому он не мог читать. Ему надоел суп, надоели поссет[35] и молоко. Он требовал мяса.
Все эти признаки выздоровления я отлично знала и радовалась им, но мне все же стоило запастись терпением. Я растворила окно, сменила простыни, наложила на спину компресс из мази календулы и растерла ноги Джейми соком алоэ. Потом кликнула прислужника и попросила его принести супа.
– Я больше не буду есть эту отраву! Я хочу настоящей еды! – воскликнул больной и с такой страстью оттолкнул от себя поднос, что суп вылился на салфетку, которой была накрыта миска.
Я сложила руки и оглядела его. Джейми вытаращил глаза от злости… Боже мой, худ как палка, лицо – череп, обтянутый кожей. Он довольно уверенно шел на поправку, но раздраженный желудок требовал продолжения довольно длительного лечения. Джейми не всегда мог удержать в себе даже суп и молоко.
– Настоящую еду, как ты ее называешь, тебе дадут не прежде, чем я это разрешу, – заявила я.
– Мне дадут ее немедленно! Ты что, думаешь, что можешь решать, чем меня кормить?!
– Да, черт возьми, именно так я и думаю! Не надо забывать, что я врач!
Он свесил ноги с кровати, очевидно, собравшись подняться и куда-то идти. Упершись рукой в грудь, я уложила его на постель.
– Твое дело – лежать в постели и хотя бы единственный раз в жизни слушаться и делать то, что сказано, – прорычала я. – Тебе еще рано вставать и рано употреблять грубую пищу. Брат Роджер сказал, что утром у тебя опять была рвота.
– Пусть брат Роджер займется своими делами, да и ты тоже! – сквозь стиснутые зубы прошипел он, вновь пробуя встать.
Протянув руку, он схватился за край стола, с видимым усилием сумел встать и замер, качаясь из стороны в сторону.
– Ложись в кровать! Ты же сейчас упадешь!
Он сильно побледнел и покрылся холодным потом даже от небольшого усилия, требующегося для того, чтобы удержаться на ногах.
– Не лягу! – заявил он. – А если лягу, то когда пожелаю.
Тут уж я разгневалась всерьез.
– Ах вот как! А кто, по-твоему, спас твою ничтожную жизнь? Кто о тебе заботится, а?
Я схватила руку Джейми, пытаясь уложить его в постель, но он вырвался.
– А я тебя об этом не просил, поняла? Я сказал тебе уехать или не сказал? Не понимаю, для чего ты спасала мне жизнь, если намерена уморить меня голодом! Тебе это нравится!
Нет, это было уже слишком.
– Неблагодарный боров!
– Вздорная баба!
Я распрямила плечи и злобно ткнула рукой на постель. Собрав в кулак всю волю, выработанную за время работы медсестрой, я приказала:
– Немедленно ложись в кровать, ты, дурной, строптивый, полоумный, дикий…
– Шотландец, – закончил он за меня.
Шагнул к двери – и наверняка бы рухнул, если бы не схватился за стул. Сел на него и стал покачиваясь смотреть в никуда косым затуманенным взором. Я стиснула кулаки и оглядела его.
– Великолепно! – сказала я. – Прямо дьявольски превосходно! Я прикажу принести тебе хлеба и мяса, и когда тебя вырвет прямо на пол, ты встанешь на четвереньки и уберешь за собой сам! Я не буду этого делать, а если уберет брат Роджер, то я сдеру с него живьем шкуру.
Я вихрем унеслась в коридор и успела захлопнуть за собой дверь до момента, когда внутри комнаты в нее влетел и вдребезги раскололся фаянсовый умывальный таз. Я обернулась и обнаружила, что за мной наблюдает чрезвычайно заинтересованная публика, которую, несомненно, привлек производимый нами шум. Брат Роджер и Мурта стояли плечом к плечу и глядели на мое пламеневшее лицо и вздымающуюся грудь. Роджер выглядел очевидно огорченным, а Мурта тихонько посмеивался, прислушиваясь к отборной гэльской брани, доносившейся из-за двери.
– Он чувствует себя лучше, – довольно заметил он.
Я прислонилась к стене и ощутила, что мое лицо тоже расплывается в улыбке.
– Пожалуй, да, – согласилась я.
Когда я, навестив утром аптеку – хранилище трав, шла обратно в основное здание, я встретила Ансельма, покинувшего библиотеку. Францисканец чрезвычайно мне обрадовался и торопливо подошел. Беседуя о различных незначительных предметах, мы стали неторопливо прогуливаться по территории аббатства.
– Знаете, ваши вопросы действительно крайне занимательны, – неожиданно произнес он и обломил ветку с куста, росшего возле стены.
Он пристально вгляделся в зимние жесткие почки, отбросил ветку прочь и воздел глаза к небу, где сквозь редкие облака иногда проглядывало бледное солнце.
– Теплеет, но для весны еще рано, – сказал он. – Однако карпы, похоже, уже резвятся; давайте подойдем к рыбным садкам.
Садки эти совершенно не походили на красивые домики, изукрашенные резьбой, как я почему-то их себе представляла, а были находившимися неподалеку от кухни обыкновенными прудами, облицованными камнем. Там жили карпы; по пятницам и в пост, если из-за шторма улов морской рыбы – пикши, сельди и камбалы – не доходил до монастыря, их употребляли в пищу.
В полном соответствии с замечанием Ансельма карпы резвились; упитанные веретенообразные тела так и мелькали, а их серебристая чешуя сверкала под лучами утреннего солнца. Рыбы плавали так бодро, что маленькие волны от их движения плескались о камни. Только наши тени упали на воду, карпы понеслись к нам так же точно и уверенно, как стрелка компаса указывает на север.
– Как только они замечают людей, они сразу же ожидают корма, – сообщил Ансельм. – Не будем обманывать их ожидания.