– Позвольте мне спросить вас следующим образом, – начала я, аккуратно подбирая выражения. – Как вы думаете, если бы я, к примеру, знала об опасности, угрожающей большому числу людей, должна ли я попробовать ее предотвратить?
Ансельм автоматически утер рукавом нос, потекший в теплой кухне после холодного двора.
– Вероятно, да, – ответил он. – Однако это зависит от массы обстоятельств. Скажем, велик ли риск лично для вас, имеете ли вы другие обязательства, а также насколько велики шансы на успех?
– Не знаю ни о каких подобных обязательствах, конечно же, кроме моего долга перед Джейми. Однако он относится к этому большому числу людей, которым грозит опасность.
Ансельм отломил кусок горячего пирога и протянул мне. Я так глубоко задумалась, уставившись в кружку, что даже не заметила этого.
– Я убила двоих человек, – начала я. – Если бы не я, у каждого из них могли родиться дети. Они могли совершить…
Я растерянно отодвинула от себя кружку.
– Кто их знает, что они могли в жизни совершить. Я могла повлиять на будущее… да я точно на него повлияла, но не знаю как, и это меня пугает.
Ансельм хмыкнул и махнул рукой бежавшему мимо нас монаху; тот сразу же притащил новый пирог и еще один кувшин эля. Ансельм наполнил наши кружки и только после этого заговорил:
– Одну жизнь вы отобрали, а чью-то другую спасли. А скольких больных вы вылечили – это те люди, что без вашей помощи умерли бы! И это тоже оказывает влияние на будущее. А вдруг человек, которого вы спасли, впоследствии сделает нечто очень злое? Разве в этом будет ваша вина? Разве вы могли допустить его смерть, даже учитывая это обстоятельство? Разумеется, нет.
Для большей убедительности Ансельм даже постучал по столу кружкой.
– Вы говорите, что опасаетесь совершить здесь какие-то поступки, поскольку боитесь повлиять на будущее. Мадам, это нелогично. На будущее влияют все поступки каждого из нас. Если бы вы остались там, у себя, ваши поступки без сомнения оказывали бы на течение событий не меньшее влияние, чем они повлияют на него здесь. Вы несете за них такую же ответственность, что несли бы там – в той же мере, что и все остальные. Есть лишь одна разница: здесь вы точнее понимаете, какие именно последствия повлекут ваши поступки, а там у вас такого преимущества не имелось бы.
Он покачал головой и уверенно глянул на меня через стол.
– Пути Господни для нас неисповедимы, что прекрасно. Вы правы, ma chere, церковь не могла предвидеть ситуации вроде вашей, поэтому единственное, чем вы можете руководствоваться, это ваше собственное разумение и помощь Божья. И я не смею учить вас, что вы должны делать и чего не должны. У вас есть свободный выбор – как и у любого человека на земле. А история, как мне кажется, представляет собой совокупность всех поступков человеческих. Отдельных рабов своих Бог наделяет возможностью влиять на судьбы многих других. Возможно, вы одна из них, а возможно, нет. Мне неизвестно, почему вы здесь оказались, и вам это неизвестно. Похоже на то, что мы оба никогда этого не узнаем.
Он насмешливо вытаращил глаза.
– Порой, я сам не имею представления, для чего я тут оказался!
Я рассмеялась, а он пригнулся ко мне через стол, и его лицо оказалось возле моего.
– Ваше знание будущего – орудие, данное вам так же, как Провидение дает жертве кораблекрушения нож или леску, чтобы ловить рыбу. Пользоваться этим орудием вполне нравственно, если вы действуете согласно законам, что дал нам Господь, и не употребляете его во зло.
Он помолчал, глубоко вдохнул и сделал резкий выдох, от которого его шелковистые усы взлетели вверх.
– Я могу сказать вам, дорогая мадам, те же слова, что говорю всякому, кто приходит ко мне за советом в минуту смятения: положитесь на Бога и молите Его, чтобы он вас направил.
И Ансельм придвинул ко мне свежий пирог.
– Однако какое бы решение вы ни приняли, вам потребуются силы. Поэтому примите еще один небольшой совет: когда вас охватывают сомнения, ешьте.
Вечером я зашла навестить Джейми; он спал, положив голову на локоть. На подносе аккуратно стояла пустая миска из-под супа, подле нее уместились тарелки, полные нарезанного хлеба и мяса. Я посмотрела на спавшего с невинным видом больного, на тарелки, потом обратно. Потрогала хлеб. На корочке осталась вмятина от пальца. Хлеб свежий.
Я вышла из комнаты и отправилась на поиски брата Роджера, обнаруженного в кладовой.
– Он ел хлеб с мясом? – спросила я с места в карьер.
Брат Роджер улыбнулся в свою лохматую бороду.
– Да.
– Удержал себе?
– Нет.
– Надеюсь, вы не убирали за ним?
Мой вопрос его насмешил: пухлые щеки монаха порозовели.
– Я бы не осмелился. Нет, он на всякий случай заранее приготовил таз.
– Ну, хитрый шотландец!
Я против воли рассмеялась. Затем вернулась в комнату и легко поцеловала Джейми в лоб. Он зашевелился, но не проснулся. Припомнив совет отца Ансельма, я взяла с подноса тарелки с хлебом и мясом и отправилась с ними в свою комнату, чтобы там поужинать.
Мне казалось, что нервность Джейми и его желудочная болезнь пройдут быстрее, если я меньше стану его беспокоить, поэтому почти весь следующий день я сидела у себя и читала выданный мне братом Амброзом «Травник». Во второй половине дня я все же отправилась проведать своего буйного пациента, но вместо Джейми обнаружила в комнате лишь довольно смущенного Мурту, который сидел на стуле, придвинутом к стене.
– Где он? – спросила я, оглядываясь.
Мурта ткнул пальцем на окно. День был морозный и пасмурный, в комнате горели свечи. Холодный воздух, проникавший сквозь незанавешенное окно, колебал маленькие язычки пламени.
– Он пошел во двор? – с сомнением спросила я. – Куда? Зачем? И что он на себя надел, черт бы его побрал?
Все предыдущие дни Джейми, как правило, лежал в постели обнаженный: в комнате было тепло, а прикосновение ткани к ранам было весьма болезненно. Если ему по необходимости требовалось ненадолго выйти из комнаты, с помощью и поддержкой брата Роджера, он надевал широкую монашескую рясу – но аккуратно свернутая ряса лежала в ногах кровати.
Мурта вместе со стулом подвинулся чуть вперед и совершенно как сова на меня уставился.
– Сколько вопросов? Четыре? – Он поднял указательный палец. – Значит, первый: да, он ушел. Второй. – Мурта прибавил к указательному пальцу средний. – Куда? Черт меня возьми, коли я знаю. Третий. – Вверх поднялся безымянный палец. – Зачем? Он заявил, что сил его больше нет торчать взаперти. Четвертый. – Поднялся мизинец. – Тоже черт меня возьми, коли я знаю. Когда я видел его в последний раз, на нем ничего не было.
Мурта сложил четыре пальца и выставил вверх большой.
– Вы не спросили, но говорю: ушел приблизительно час тому назад.
От полнейшей беспомощности я вскипела. А раз уж злоумышленник пропал, накинулась на Мурту:
– Вы что, не знаете, что на дворе мороз! Снег идет! Почему вы его не задержали? И что вы подразумеваете под утверждением, что на нем ничего не было?
Маленький человек хранил совершенную невозмутимость.
– Разумеется, знаю. Думаю, и он знал, чай, не слепой. Остановить я пробовал. Когда он собрался выйти, я сказал, что он к этому еще не готов и что вы мне голову оторвете, если он уйдет. Схватил его рясу и загородил спиной дверь. Сказал, что он выйдет только через мой труп.
Мурта помолчал и абсолютно некстати сказал:
– У Элен Маккензи была самая замечательная улыбка из всех, какие я видел. Любого мужчину пробирала до нутра.
– И поэтому вы разрешили ее сыну-кретину выйти, чтобы замерзнуть до смерти? – взвилась я. – Какое отношение к этому имеет улыбка его матери?
Мурта задумчиво потер нос.
– Да, вот как я ему сказал, что не пропущу, он на меня этак и поглядел. Улыбнулся точь-в-точь как матушка и прямо как был голый выбрался в окно. Когда я опомнился, он уже был таков.
Я совершенном ужасе воздела очи горе.
– Он приказал сообщить вам, куда он направился, и сказать, чтобы вы о нем не тревожились, – закончил объяснение Мурта.
– Чтобы я о нем не тревожилась! – в бешенстве приговаривала я под нос, когда неслась к конюшне. – Надо бы ему самому о себе потревожиться, когда окажется в моих руках!
В тех краях от побережья во внутренние области страны вела только одна большая дорога. Я скакала по ней крупной рысью, время от времени осматривая окрестные поля. Французские земли вокруг монастыря были плотно населены крестьянами, и леса, к счастью, неплохо вырублены; там не было серьезной опасности нападения ни волков, ни медведей.
Джейми обнаружился приблизительно в миле от монастыря. Он сидел на мильном камне – дорожном знаке, одном из многих оставленных древними римлянами по всей стране.
Он был бос, но одет в короткую куртку и тонкие штаны – судя по пятнам, принадлежавшим кому-то из конюхов. Я натянула поводья и несколько минут смотрела на него, опершись о переднюю луку седла; затем как бы между делом проговорила:
– У тебя нос посинел. Ноги, между прочим, тоже.
Он ухмыльнулся и утер нос тыльной стороной ладони.
– И яйца. Может, ты мне их погреешь?
Может, он и замерз, но настроение у него было явно неплохое. Я сошла с лошади и встала перед ним, укоризненно качая головой.
– Выходит, это бессмысленно? – спросила я.
– Что?
– Сердиться на тебя. Тебя, погляжу я, вовсе не волнует, что ты можешь схватить воспаление легких, что тебя съедят медведи, что меня ты извел до полусмерти…
– О медведях я совершенно не волнуюсь. В это время года они спят в берлогах.
Я окончательно потеряла самообладание и замахнулась, чтобы дать ему по уху, но он перехватил мою руку и без труда отвел ее, потешаясь над моим гневом. После нескольких мгновений безуспешного противостояния я сдалась и тоже расхохоталась.
– Ты намерен возвращаться? – спросила я. – Или будешь что-то еще доказывать?
Он подбородком показал мне на дорогу:
– Поезжай к тому старому дубу и жди меня там. Я желаю сам до него дойти.