— Так он сидел немного, ничего не говоря, только покачивал ногой из стороны в сторону. Я не имел представления, чего он хочет, да и не намерен был строить предположения. Я устал, мне было дурно от боли в руке. Чуть погодя я просто опустил голову на руки и отвернулся. — С тяжелым вздохом Джейми продолжал: — Скоро я почувствовал его руку на голове, но не пошевелился. Он гладил меня по волосам, очень ласково. В комнате слышно было только его хриплое дыхание да потрескивание жаровни… и, по-моему, я на какое-то время уснул.
Когда Джейми очнулся, Рэндолл стоял перед ним. «Вы чувствуете себя лучше?» — спросил он вежливо и даже любезно. Джейми молча кивнул и поднялся. Рэндолл, оберегая его раненую руку, подвел Джейми к постели.
— Я дал слово не сопротивляться, но я не собирался ему помогать и просто стоял на месте как деревянный. Я думал, что позволю ему делать все, как он захочет, но не стану сам принимать в этом участия, сохраню дистанцию между ним и собою — по крайней мере мысленно…
Рэндолл усмехнулся и дернул Джейми за больную руку — достаточно сильно для того, чтобы тот повалился на постель от внезапного приступа боли. Рэндолл опустился перед постелью на колени и в несколько считанных мгновений доказал Джейми, что его представление о дистанции иллюзорно…
— Он… он сказал мне, что я восхитителен, — говорил Джейми, не глядя на меня и с неимоверным, напряжением вцепившись пальцами здоровой руки в край кровати.
Я хотела остановить его, сказать ему, что нет нужды продолжать, что он не должен продолжать, но вместо этого крепко сжала губы и стиснула одну руку другой, чтобы не дотрагиваться до него.
И он поведал мне все остальное: о медленном, с наслаждением, избиении плетью, перемежаемом поцелуями; о невыносимой боли от ожогов, которая выводила его из бессознательного состояния для новых мук и унижений… Он рассказал все, запинаясь, порой со слезами, рассказал больше, чем я, казалось, могла перенести, но я перенесла и слушала его молча, как исповедник.
— Клэр, я не хотел думать о тебе… вот так, нагой, беспомощный, униженный… вспоминать, как я любил тебя. Это было бы равно богохульству. Я хотел вычеркнуть тебя из своего сознания и… просто существовать, сколько выдержу. Но он этого не допустил. — Влага выступила у Джейми на щеках, но он сейчас не плакал. — Он разговаривал со мной. Он все время разговаривал. Иногда это были угрозы, иногда — любовные слова, но часто он говорил о тебе.
— Обо мне? — После долгого молчания голос мой прозвучал словно хриплое карканье.
Джейми только кивнул, снова опустив глаза на подушку.
— Да, — помолчав минуту, заговорил он. — Он чудовищно ревновал к тебе, ты же понимаешь.
Нет, мне это не было понятно.
— О да. — Он кивнул еще раз. — Лаская меня, он спрашивал: «А она ласкала тебя так?» — Голос у Джейми дрогнул. — Я не отвечал ему, я не мог бы ответить, И тогда он спрашивал, что, по-моему, почувствовала бы ты, увидев, как я… как я… — Он крепко прикусил губу, не в силах говорить дальше.
— И так все время, — справившись с собой, продолжал он, — он как бы держал тебя возле меня. Я боролся, всем своим разумом я боролся с этим наваждением… я пытался отключить разум от тела, но боль пронизывала меня, снова и снова, она была выше того барьера, который я мог преодолеть. Я боролся, Клэр, о, я сражался жестоко, но… — Он опустил голову на руки, уперся кончиками пальцев в виски, внезапно заговорил опять: — Я понимаю, почему юный Алекс Макгрегор повесился. Я сделал бы то же самое, если бы не страшился совершить смертный грех.
Наступило молчание. Совершенно механически я обратила внимание на то, что подушка у Джейми совершенно мокрая, и хотела ее сменить. Он медленно-медленно покачал головой, глядя куда-то вниз, себе под ноги.
— Все это остается со мной, Клэр. Я не могу думать о тебе, я не могу поцеловать тебя или взять за руку, чтобы не испытывать надвигающиеся на меня страх, боль и дурноту. Я лежу здесь и чувствую, что умираю без тебя, без твоих прикосновений, но, едва ты касаешься меня, мне начинает казаться, что у меня вот-вот начнется рвота от стыда и отвращения к себе. Я даже не в силах смотреть на тебя без… — Он уперся лбом в сжатый кулак здоровой руки. — Клэр, я хочу, чтобы ты оставила меня. Возвращайся в Шотландию, подымись на Крэг-на-Дун. Вернись на родину, к своему… мужу. Мурта тебя отвезет, я ему велел.
Он умолк. Я сидела неподвижно. Но вот он поднял голову и заговорил с решимостью и простотой отчаяния:
— Я буду любить тебя всю оставшуюся жизнь, но я больше не могу быть твоим мужем. А никем другим для тебя я быть не хочу. — Он стиснул челюсти. — Клэр, я так хочу тебя, что у меня даже кости содрогаются, но, да поможет мне Господь, я страшусь дотронуться до тебя!
Я хотела подойти к нему, но он остановил меня движением руки. Внутренняя борьба исказила лицо, голос звучал глухо, задушевно:
— Клэр, пожалуйста! Уезжай! А сейчас уйди, прошу тебя. Мне будет очень плохо, я не хочу, чтобы ты это видела. Пожалуйста!
Я услышала в его голосе мольбу и поняла, что должна на этот раз пощадить его гордость. Встала и впервые за всю мою профессиональную практику оставила больного человека одного и без помощи, в расчете лишь на его собственные силы.
Я вышла из его комнаты оцепенелая и припала пылающим лицом к холодной и неумолимо твердой белой стене, не обращая внимания на изумленные взгляды Мурты и брата Уильяма. «Да поможет мне Господь, — сказал он. — Да поможет мне Господь, я страшусь дотронуться до тебя!»
Я выпрямилась. Ну что ж, почему бы и нет? Ведь больше некому.
В час, когда время замедлило свой ход, я преклонила колени в часовне Святого Жиля. Кроме отца Ансельма, элегантного даже в монашеском мешковатом одеянии, в часовне никого не было. Он не двигался и даже не обернулся, но живое молчание часовни охватило меня.
Я ненадолго опустилась на колени, чтобы вобрать в себя покой сумрака и отрешиться от суеты житейской. Ощутив, что сердце мое бьется в ритме ночи, я поднялась и села на одну из последних скамеек. Я сидела выпрямившись, скованная, не зная, как обратиться к молитве, не имея представления о ритуале. С чего начать? Наконец я произнесла тихо и глухо, что прошу о помощи. Пожалуйста.
Потом я сидела и ждала, пока тишина, наплывая волнами, окутает меня своим покрывалом, оградит от холода, словно плащом. Ждала, как говорил мне Ансельм, и минуты проходили несчитанной чередой.
В часовне стоял небольшой столик, накрытый полотняной скатертью. На столике находилась чаша со святой водой, рядом с чашей — Библия и еще какие-то духовные сочинения. Я встала, подошла к столику и взяла Библию; вернулась на прежнее место и положила ее на подставку перед собой. Не я первая обращалась к этому великому путеводителю в момент сомнения и тревоги. Света свечей было вполне достаточно для чтения, я начала осторожно перевертывать тонкие страницы и вчитываться в строчки прекрасной темной печати.
Двадцать первый псалом…
«Я же червь, а не человек… Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей…»
Что ж, вполне компетентный диагноз, подумала я с некоторым нетерпением, но есть ли тут совет, как исцелить недуг?
«Но ты, Господи, не удаляйся от меня; сила моя поспеши на помощь мне. Избавь от меча душу мою и от псов одинокую мою».
Хмм.
Я открыла «Книгу Иова», любимую Джейми. Где-то же должен найтись действенный совет…
«…плоть его на нем болит, и душа его в нем страдает». Ммм, пожалуй, да, подумала я и перевернула еще несколько страниц. «И ныне изливается душа моя во мне; дни скорби объяли меня. Ночью ноют во мне кости мои, и жилы мои не имеют покоя». Все так, но что же из этого следует? А, вот и нечто ободряющее: «Если есть у него Ангел-наставник, один из тысячи, чтобы показать человеку прямой путь его, — Бог умилосердится над ним и скажет: освободи его от могилы; Я нашел умилостивление. Тогда тело его сделается свежее, нежели в молодости; он возвратится к дням юности, своей». Что же это за умилостивление, как и чем можно выкупить душу человеческую, как избавить моего любимого от псов?
Я закрыла книгу и опустила веки. Слова путались в голове, смешивались с моими неотвязными мыслями. Главная моя печаль снова потрясла меня, когда я выговорила вслух имя Джейми. И все же мне стало чуть лучше, когда я выговорила, а потом много раз повторила: «О Боже, в твои руки предаю душу раба твоего Джеймса».
Внезапно ко мне пришла мысль: не лучше ли Джейми умереть? Он сам говорил, что хочет смерти. Я была совершенно уверена в том, что, если я оставлю его, как он просит, он очень скоро погибнет: либо умрет от последствий пыток и болезни, либо его повесят, либо убьют в сражении. И я не сомневалась, что он сам это понимает так же ясно, как и я. Должна ли я поступить так, как он требует? Черта с два, сказала я себе. Черта с два, повторила я, обратив лицо к сияющему золотым блеском алтарю.
И у меня возникло — отнюдь не внезапно, однако совершенно определенно — чувство, что мне в руки вложен некий невидимый предмет. Прекрасный, словно опал, гладкий, словно нефрит, тяжелый, словно речная галька, и более хрупкий, чем птичье яйцо. Не дар, но залог. Его надо жарко лелеять и бережно хранить. Слова эти как бы прозвучали сами собой и растаяли в темной тени под крышей.
Я преклонила колени, встала и покинула часовню, ни капли не сомневаясь, что в момент, когда время остановилось по воле вечности, я получила ответ, но не имею ни малейшего представления о том, какой это ответ. Знала я лишь одно: то, что я держала, было душой человека. Моей ли собственной или чужой — я не могла бы ответить.
Когда я проснулась наутро в обычное время и услышала от стоящего возле моей постели брата-служителя, что Джейми горит в лихорадке, это не показалось мне откликом на мою молитву.
— Сколько времени он находится в таком состоянии? — спросила я, прикладывая привычными жестами руку ко лбу Джейми, трогая затылок, подмышку, пах. Ни капли пота, только сухая натянутая кожа, пылающая жаром. Он не спал, но сознание его было тяжело затуманено. Источник лихорадки совершенно очевиден: искалеченная рука распухла, от промокших бинтов шел тяжелый запах гниения. Грозные темно-красные линии поднимались вверх от запястья. Заражение крови. Отвратительная, угрожающая жизни гнойная инфекция.