— Ma chere, — сказал он, наконец, — вы помните условия, необходимые для совершения греха, о которых я говорил вам вчера?
Каковы бы ни были мои моральные недостатки, с памятью все было в полном порядке.
— Во-первых, это дурной поступок, во-вторых, ты даешь на его совершение полное согласие, — отрапортовала я.
— Ты даешь на него полное согласие, — повторил он. — Но это, mа chere, так же и условие, чтобы на тебя снизошла благодать.
Мы стояли, прислонившись к стене монастырского свинарника, и смотрели на больших коричневых кабанов, сбившихся в кучку под нежарким зимним солнцем. Ансельм повернул голову и уткнулся лбом в скрещенные на стене руки.
— Не понимаю, как это может быть, — заспорила я. — Уж наверное благодать — это то, что у тебя есть или отсутствует. Я хочу сказать… — тут я замялась, не желая показаться грубой, — для вас то, что лежит на алтаре в часовне — это Бог. А для меня это просто кусок хлеба, и не имеет значения, насколько прекрасно то, в чем он лежит.
Он нетерпеливо вздохнул, выпрямился и потянулся.
— Когда я шел на ночное бдение, то заметил, что ваш муж плохо спит, — сказал он. — И, соответственно, вы тоже. Поскольку вы все равно не спите, я приглашаю вас присоединиться сегодня ночью ко мне, на этот час в часовне.
Я прищурилась.
— Зачем?
Он пожал плечами.
— А почему нет?
Мне было нетрудно проснуться для встречи с Ансельмом, в основном потому, что я и не засыпала. Джейми тоже. Когда бы я ни высунула голову в коридор, из полуоткрытой двери в его комнату мерцал свет, и я слышала шелест переворачиваемых страниц и недовольное ворчание — он менял положение.
Поскольку отдыхать я была не в состоянии, то и раздеваться не стала, поэтому, когда стук в дверь возвестил о появлении Ансельма, я была готова.
В монастыре стояла тишина, очень похожая на ночную тишину в любом крупном заведении. Быстрое биение пульса дневных дел успокоилось, но биение сердца не останавливалось: оно сделалось неспешным, тихим, но никогда не заканчивалось. Всегда кто-то бодрствует — тихо проходит по холлу, охраняет, поддерживает жизнь. Настала и моя очередь охранять.
В часовне было темно, горела только красная лампада и несколько белых восковых свечей. Их пламя ровно поднималось вверх перед укрытыми тенями усыпальницами святых. Я последовала за Ансельмом по короткому центральному проходу. Он преклонил колена. Худощавый брат Бартоломей тоже стоял на коленях впереди, опустив голову. Он не обернулся на наши легкие шаги, так и стоял, склонившись.
Сами Святые Дары были скрыты в великолепии своего вместилища. Огромная монстранция[1] в виде золотого солнца с лучами высотой в фут, невозмутимо покоилась на алтаре, охраняя скромный кусок хлеба, лежащий в ней.
Чувствуя себя довольно неловко, я села туда, куда показал Ансельм, и услышала за спиной, как слегка затрещало сиденье — Ансельм тоже садился.
— И что я должна делать? — спросила я, понижая голос из уважения к ночи и тишине.
— Ничего, mа chere, — бесхитростно ответил он. — Просто быть здесь.
И вот я сидела, прислушиваясь к собственному дыханию и тихим звукам этого молчаливого места, тем почти неразличимым звукам, которые обычно скрываются среди дневных шумов. Осел камень, треснуло дерево. Шипит огонь в лампаде. Прошелестел какой-то мелкий зверек, забредший их своего дома в храм величия.
Надо отдать должное Ансельму, это было умиротворяющее место. Несмотря на усталость и тревогу о Джейми, я чувствовала, как расслабляюсь, как напряженное сознание мягко раскручивается, словно пружина в часах. Как ни странно, я совершенно не ощущала сонливости, невзирая на поздний час и напряжение последних дней и недель.
В конце концов, подумала я, что такое дни и недели перед лицом вечности? А это именно вечность для Ансельма и Бартоломея, для Эмброуза, для всех монахов, включая самого грозного настоятеля Александра.
В своем роде мысль оказалась весьма утешительной: если бы у человека было впереди все время мира, деяния настоящего момента стали бы не такими уж и важными. Возможно, я поняла, как можно немного отступить в сторону и найти отдохновение в размышлениях о бесконечности Бытия, что бы ты себе ни думал о его природе.
Красный огонек в лампаде горел ровно, отражаясь в гладком золоте. Языки пламени белых свечей, стоявших перед статуями святого Жиля и Пресвятой Девы иногда метались и вспыхивали, если фитили натыкались на небольшое препятствие вроде попавшего в них воска или влаги.
Но красная лампада горела безмятежно, и казалось, что ничто не может всколыхнуть ее пламя.
А если это вечность или хотя представление о ней, то Ансельм, возможно, прав: сейчас возможно все. А любовь? — задумалась я.
Я любила Фрэнка, и сейчас люблю. И люблю Джейми, больше собственной жизни. Но, связанная границами времени и плоти, я не могу удержать обоих. А за этими пределами? Есть ли такое место, где больше не существует времени или оно остановлено?
Ансельм считает, что есть. Место, где все возможно. И ничего не нужно.
Так есть ли там любовь? За пределами плоти и времени — возможна ли любовь? Нужна ли она?
Голос моих мыслей как будто принадлежал дяде Лэмбу. Моей семье, тому, что я знала о любви, когда была ребенком. Человеку, который никогда не говорил мне о своей любви, и в этом не было нужды, потому что я знала, что он любит меня, так же твердо, как знала, что живу. Потому что там, где есть любовь, слова не нужны. Любовь — это все. Она не умирает. И ее достаточно.
Время шло, но я не осознавала этого и вздрогнула, когда передо мной внезапно возник Ансельм, вышедший из маленькой дверцы около алтаря. Но ведь он сидел у меня за спиной? Я обернулась и увидела у задних рядов коленопреклоненного юного монаха, чьего имени не знала Ансельм низко поклонился перед алтарем и поманил меня к выходу.
— Вы уходили? — спросила я, когда мы вышли из часовни. — Но мне казалось, что вы не должны были оставлять… э-э… Святые Дары в одиночестве?
Он невозмутимо улыбнулся.
— Я этого и не сделал, mа chere. Там были вы.
Я подавила желание немедленно начать доказывать, что я не в счет. В конце концов, подумала я, не существует никакого Квалифицированного Официального Поклоняющегося. Нужно только быть человеком, а мне казалось, что я все еще человек, хотя иногда в этом и сомневалась.
Свеча у Джейми еще горела, когда мы шли мимо его двери, и я услышала шелест страниц. Мне хотелось остановиться, но Ансельм пошел дальше и остановился только у двери моей комнаты. Я задержалась, чтобы пожелать ему спокойной ночи и поблагодарить за то, что он взял меня в часовню.
— Это было… успокаивающе, — попыталась я подыскать правильное слово.
Он кивнул, глядя на меня.
— Oui, madame. Так и есть. — Я повернулась к двери, и тут он произнес: — Я сказал вам, что Святые Дары не остались в одиночестве, потому что там были вы. А что насчет вас, mа chere? Вы были в одиночестве?
Я замерла и какое-то время смотрела на него, прежде чем ответить.
— Нет, — сказала я. — Не была.
Глава 39Умилостивление, что выкупит душу человека
Поутру я, как обычно, пошла проверить, как там Джейми, в надежде, что он хоть немного позавтракал. Но перед его комнатой из ниши в стене вышел Муртаг, перекрыв мне дорогу.
— В чем дело? — резко спросила я. — Что случилось?
Сердце мое сильно заколотилось, а ладони внезапно вспотели.
Должно быть, то, что я впала в панику, было очень заметно, потому что Муртаг затряс головой.
— Нет, с ним все хорошо. — Он пожал плечами. — Ну, не хуже, чем обычно. — Подхватил меня под руку и повел назад по коридору. С мгновенным потрясением я сообразила, что Муртаг впервые сознательно прикоснулся ко мне, и его рука на моей была легкой и сильной, как крыло пеликана.
— Так что с ним случилось? — требовательно воскликнула я. Непроницаемое лицо маленького человечка, как всегда, ничего не выражало, но в уголках глаз собрались морщинки.
— Он не хочет тебя видеть, — ответил он. Я резко остановилась и вырвала свою руку.
— Почему?
Муртаг замялся, словно подбирая нужные слова.
— Ну… просто… он решил, что тебе лучше оставить его здесь и вернуться в Шотландию. Он…
Больше я ничего не услышала, потому что грубо оттолкнула его и бросилась бежать.
Тяжелая дверь закрылась за мной с приглушенным стуком. Джейми дремал, лежа на животе. Он был в короткой ночной рубашке послушника, не прикрыт одеялом. Жаровня в углу уютно согревала комнату, хотя слегка дымила.
Когда я прикоснулась к нему, он отчаянно дернулся. Глаза, еще подернутые дремотой, глубоко запали, а лицо оставалось во власти сновидений. Я взяла его руку своими, но он выдернул ее и с выражением отчаяния закрыл глаза и зарылся лицом в подушку.
Стараясь не показывать своего беспокойства, я подтянула табурет и села у изголовья.
— Я не буду касаться тебя, — произнесла я, — но ты должен со мной поговорить.
Джейми несколько минут лежал неподвижно, ссутулив плечи, словно защищаясь от меня. Наконец он вздохнул и сел, медленно и мучительно, опустив ноги с кровати.
— Ага, — бесцветно произнес он, не глядя на меня. — Ага, думаю, что должен. Я должен был сделать это давно, но все трусил, надеялся, что обойдется. — В голосе звучала горечь, он не поднимал голову, зажав руки между коленями. — Я никогда не считал себя трусом, а все-таки я трус. Должен был заставить Рэндалла убить себя, но не сделал этого. У меня не оставалось причин, чтобы жить, но не хватило мужества умереть. — Голос его упал, он говорил теперь так тихо, что я едва различала слова. — И я знал, что должен увидеть тебя в последний раз… чтобы сказать тебе… но… Клэр, любовь моя… о, любимая.
Джейми взял подушку и прижал к себе, словно для защиты, как замену того утешения, что он не мог найти во мне. Он прижался к подушке лбом, будто собираясь с силами.