А Мила вдруг осознала, что это последняя возможность съездить к маме на кладбище. Она не сумеет одна до отъезда в Москву, а потом до отъезда в Штаты вряд ли сможет вернуться, даже на день. Да, они были на кладбище в апреле, установили скромный памятник с оградкой, оставили бабе Вере деньги на цветы и велели брать еще из оплаты за сданную квартиру. Но сейчас эта поездка казалась ей такой необходимой и важной. Она сказала об этом Игорю. Он представил себе 3 часа туда и 3 часа назад в вонючей электричке в такую жару, на сквозняках, представил пыльный и грязный Балашов, суетливо-подозрительную бабу Веру с ее липкими чашками и мятным чаем, заросшее, какое-то неопрятное кладбище, плачущую потную на солнцепеке Милу в ее огромном белом сарафане, который непременно испачкается по дороге, и жестко ответил, что это каприз и блажь, опасные для нее и детей.
— У тебя все съедят мыши, — тихо сказала Мила.
— Что ты сказала? — ему показалось, что он ослышался.
— Беременным нельзя отказывать в просьбах, иначе в доме все съедят мыши. Примета такая, — пояснила она. — Уезжай, пожалуйста, сейчас. При тебе мне в голову лезут одни глупости, ты меня отвлекаешь.
Он понимал, что она обиделась, что вовсе не хочет, чтобы он уезжал сейчас, напротив, согласившись уехать, он еще усугубит обиду. Но так захотелось сократить эти 72 тягостных часа, избежать слез, несчастного неотрывного взгляда вслед, что он сказал:
— Ты права, солнышко. Зайду на минутку к деду и еще успею на вечернюю лошадь. Извинись за меня перед ребятами, что не проставил «отвальную». Веди себя хорошо, не балуй без меня наследников! — наклонился, поцеловал выпирающий живот. И уехал.
Петр Иосифович молча стоял на пороге кабинета и смотрел, как с ним прощается его единственный внук, который «заскочил на минутку» перед отъездом навсегда. Он понимал, что видятся они, вероятно, в последний раз, смотрел, как молодой, статный, полный сил и жизни, так похожий на погибшего сына Егора чужой человек никак не может снять с тугого кольца ключ от его квартиры и что-то говорит, говорит… А Рори внимательно слушает на дверце шкафа, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону.
Ничто не отозвалось в сердце. Ключ звякнул о металлический крючок над полкой. Донеслись последние слова: «…мы с ней сразу прилетим. Прощай, дед». Захлопнулась входная дверь. Спохватившийся Рори прокричал вдогонку: «Пр-р-рощай! Кр-р-асавец! Пр-р-ро-щай!» — и после паузы, потише: «Мер-р-р-завец…» Петр Иосифович усмехнулся.
Анна Викторовна ехала на вокзал встречать Милу и думала, что все-таки недооценила девочку. «В такую жару в ее состоянии за неделю-полторы решить все проблемы мало кто сумел бы. Слава богу, Игорь уже улетел. Конечно, держать ее в доме три лишних недели — большая нагрузка для нервов, но выхода нет: надо, чтобы сын был спокоен, успел втянуться, прочувствовал элитарность окружения, оценил атмосферу, ощутил перспективы, не рвался вернуться. Его тщеславие и беспечность, которые всегда так огорчали ее, теперь были во благо. Теперь главное — не допустить ненужных контактов.
А как все хорошо, последовательно складывалось: к приезду Милы в конце июня Виктор улетел бы с Локтионовым в Бахрейн на месяц, она сама — на две недели на Кипр, все три недели до родов Семишникова душила бы девочку занятиями, а перед родами ситуация разрешилась бы по любому из вариантов.
Стоп! Как же она раньше не сообразила! Никакого дома, никакой Семишниковой! Она отвезет девочку на московскую квартиру. Их дубровицкого адреса у нее нет, знакомых в Москве тоже, интернет отключен. Подышать и на балконе можно. Если правильно сориентировать Вельветовну… А через недельку можно и поговорить. Вот уж, действительно, нет худа без добра…»
Начался последний этап.
Мила пыталась собраться с мыслями, сидя на стульчике в самой прохладной комнате квартиры — в ванной. Живот, казалось, отдельно лежал на коленях, как огромный тяжелый мяч. С ее приезда все шло совсем не так, как представлялось еще месяц назад. Все ее усилия, все унижения впустую…
Проснувшись утром, после отъезда Игоря, она вдруг сообразила, что не увидит его до осени, целых 5 месяцев, потому что к ее приезду в Москву он уже будет в своем Массачусетсе. Это осознание наполнило ее таким ужасом и паникой, что она бросилась собирать вещи. Остановила острая пронизывающая боль в животе, пришлось прилечь. Когда через полчаса девочки (а она уже знала об этом после УЗИ в апреле) успокоились, пришло единственно правильное решение: сделать все, что планировалось здесь на этот месяц, быстро, за неделю и тогда можно будет уехать в Москву 10-го июня, тогда она будет с Игорем еще целых пять дней.
Она скандально заставила Колю с его девицей разбирать вещи и учебники, шантажируя декана преждевременными родами, заставила подписать ей ведомости на досрочную сдачу экзаменов и сразу свое заявление и приказ об отчислении, она, спекулируя прежними отличными оценками и своим плохим самочувствием, бесстыдно выклянчила у всех четверых преподавателей-предметников тройки по экзаменам, не сдавая их вообще, а в выходной день, тратя на такси последние деньги, искала и нашла на дачах, на берегу Волги, в пансионате членов экзаменационных комиссий по каждому предмету и, рыдая, выпросила их подписи в ведомостях.
Любимая песцовая шубка — подарок Игоря — была продана по дешевке бывшей лучшей подруге Танечке Шестаковой. Она же должна была запаковать все оставшиеся вещи Милы и отправить их в Подольск ближайшим попутным рейсом с отцом-дальнобойщиком, а Анна Викторовна или сама Мила потом забрали бы их в дом Гладышевых, который был недалеко от Подольска.
10-го в понедельник все было готово. И, главное, обменная карта была на руках. До отхода поезда оставалось еще 3 часа, и Мила, блаженно приподняв на подушку отекшие ноги, рассказывала Татьяне и вездесущей Аллочке Патрусевой о своих планах на будущее и возможностях работы над собой, которые ей уже предоставила будущая свекровь.
Ей не нужно было больше экономить, поэтому билет она купила в купейный вагон.
Сутками раньше самолет Игоря Москва — Бостон по расписанию приземлился в международном аэропорту Логан…
По-прежнему ласковая, но чем-то очень озабоченная, даже расстроенная Анна Викторовна привезла Милу в московскую квартиру Гладышевых и не появлялась. 3-й день с утра до вечера злобная Вельветовна бубнила про наволочь[7], тех, которые разевают рот на чужое богатство, про шлюх, что раздвигают ноги, лишь бы зацепиться в Москве, про гадюк, вползающих в чужие семьи, и при этом так посматривала на Милу, словно говорила о ней. В огромной, богато обставленной квартире было интересно, но душно. Помогать по дому Вельветовна не позволила, даже альбом «Кембридж» на английском, который Мила взяла в книжном шкафу в кабинете, забрала, мол, не было разрешения брать чужие вещи без спроса. Выходить на улицу Мила не решалась, а на балконе было так жарко, что сидеть там можно было только ночью.
Терпеть дольше эту неизвестность она не будет. Оставалось одно: потребовать у старой карги телефон Анны Викторовны.
Девочка надвигалась на нее своим огромным животом и кричала:
— Вы подлая! Подлая! Вы хуже суки! Та своих щенков не бросает! Это же Ваши внучки! Это дочки Игоря! Я ему все расскажу! Сейчас же! Давайте его телефон немедленно! Я сейчас милицию вызову и покажу им этот паспорт! В тюрьму сядете за подделку документов!
На кухне Вельветовна злорадно прислушивалась к крикам Милы («Во режет девка!») и прикидывала, что хозяйка сделает с ней после таких слов.
— Выкричалась? А теперь послушай, — Анна Викторовна мягко толкнула замолкшую Милу в кресло:
— Ты мать и я мать! Ты своих детей защищаешь, а они ведь и не родились еще, а я своего. Это кажется, что если матери, то на равных. Нет, мы на равных будем, когда ты, девочка, своих через 23 года вырастишь. Тебе никто ничего не должен. Почему я должна о тебе и твоих байстрюках заботиться? Потому что ты под Игорем удовольствие получала? Чем ты тогда думала? Головой или другим местом? — спохватилась и продолжила спокойнее: — Ты мне понравилась, я говорю правду. Игоря ты любишь. Но знаешь, сколько в тебя надо вложить, а главное, сколько тебе работать нужно, чтобы ты стала на человека похожа, на женщину, чтоб могла помочь ему, а не виснуть камнем на шее? Ты думаешь, что тебя Игорь и такой любит? Так он вообще таких много любил и любит, пока других не видел. Вельветовна не даст соврать. Когда там последняя была, а, Вельветовна? — крикнула она в кухню.
— В мае, когда на День Победы приезжал. Две сразу были. Одна утром Виктора Петровича рубашку напялила и потом чуть не сперла.
— Это когда он на следующий день нас с тобой познакомил, — напомнила Анна Викторовна, села в кресло рядом и повернулась к Миле: — Нам жена для сына нужна, а не мать его детей. Поняла разницу? Я свое слово держу и что обещала — выполню. Хочешь вперед и вверх, с Игорем вместе — начинай работать. Это очень тяжелая жизнь, малышам в ней места нет. Я, заметь, на аборте не настаивала. Я не убийца. И родителей им подберем самых лучших. У вас дети будут, но позже. И Игорь с этим согласен. Или рожаешь по чужому паспорту и подписываешь отказные, или вот тебе пятьдесят тысяч и доброго пути. Думай, девочка. До утра. Да, хочу предупредить. Мысли — если будут возникать — об установлении отцовства, экспертизах ты из головы выброси, эти экспертизы очень вредны для здоровья и мам, и детей. Бывает, до летального исхода. Я точно знаю… — Анна Викторовна тяжело поднялась и вышла.
Мир рухнул. «Игорь согласен… У него таких много… И сейчас две были… Летальный исход… Игорь согласен… Значит, он знает и согласился, чтобы я отдала наших детей чужим людям… Согласен. Самому сказать было стыдно. Поэтому и уехал раньше…» — мысли вспыхивали, гасли в надвигающейся темноте. Из кухни доносилось как сквозь вату: