Мила щелкнула пультом. На экране появился большой двухэтажный дом. Это был удивительный дом. Такого Мила не видела никогда. Его нельзя было даже сравнивать с домом Гладышевых. На втором этаже над входом виднелась открытая терраса с белой мебелью. По ограждению из навесных ящиков спадали вниз розы, белые, кремовые, совсем без стеблей, как свечки на темной зелени листьев. Открылась резная входная дверь с золотистой изогнутой ручкой. Огромная прихожая казалась бесконечной — ее увеличивали зеркальные шкафы по обе стороны. Большой овальный ковер в центре окружало несколько поменьше, каждый у кресла или пуфика.
Кресла были обтянуты чем-то бледно-розовым и были похожи на большие воздушные зефирины. Центром прихожей был стол. Черные, изогнутые в сложном узоре ножки просвечивали сквозь прозрачную столешницу и, соединяясь под столешницей, казалось, сливались в высокую черную вазу с единственной розой в ней.
Арка из двух легких симметричных лестниц с парящими в воздухе ступенями вела наверх. Перед шкафами слева и справа были полуоткрыты две вишневых двери с витражами — цветущие ветви яблонь.
За левой дверью располагалась столовая: строгая темная мебель, похожий на витрину, высокий и широкий, наверное, буфет с посудой. Крохотные белые чашечки в ряд светились в шоколадной глубине, как ландыши. Ниже на полке сверкающим каскадом выстроились рюмки, бокалы, еще что-то, чему Мила даже не знала названия. Она не знала и как называется длинный на всю стену, но невысокий, до пояса, то ли шкаф, то ли комод на витых ножках со многими створками. Над этим шкафом в тяжелых золотых рамах висели натюрморты.
Длинный овальный стол окружали стулья с высокими резными спинками и подлокотниками. И бархат обивки тоже отливал золотом. На столе в хрустальной корзинке с ручкой и на таком же хрустальном подносе (или плоском блюде?) смешались темно-синие, розовые и золотисто-зеленые кисти винограда. И по тому, как сверкали на них капельки воды, Мила поняла, что виноград настоящий.
Слева от входа — огромные напольные часы с длинным, медленно движущимся маятником. От тяжелых шелковых штор в комнате полумрак.
Дверь справа вела в гостиную. Зеленый радостный свет из сада заполнял ее через огромные французские окна, заменявшие две стены, справа и в торце. Двустворчатые двери были распахнуты на террасу. У дальнего окна стоял рояль, настоящий, белый. И по тому, каким небольшим он казался, воспринимались размеры комнаты. Кресла, диваны, еще длинные диваны без спинок, кресла-качалки, столики, большие и маленькие, в каком-то веселом беспорядке заполняли гостиную. Слева перед бело-голубым камином располагалось огромное кожаное кресло, темное, массивное, но оно не нарушало, а, скорее, подчеркивало радостный легкий дух этой комнаты. Телевизора в комнате не было. Вместо него на стене за камином висел огромный экран, Мила никогда не видела такого. «Счастливые люди, построили такой дом и живут в нем», — подумалось Миле, и она задремала. Во сне они с мамой, молодой, веселой, бродили по дому, любовались им и знали, что это их дом.
Прошло три дня. До родов оставалось две недели. Мила втянулась в просмотр кассеты как в наркотик. Она досадовала, когда приходилось отвлекаться на осмотр, уколы, капельницы. Она смотрела кассету от начала и до конца и включала отрывки: сад, беседка, бассейн, кухня, библиотека, тренажерный зал, ванная, вторая ванная, джакузи, спальни наверху, терраса в сад, терраса с розами наверху.
Самым любимым отрывком была детская. Голубой потолок с мерцающими звездами и веселой круглой луной, на стенах под зелеными пальмами львята, тигрята, обезьянки, разноцветные птицы и бабочки. Слева — синее море и кораблик. В стену вмонтирован большой аквариум с цветными рыбками. Игрушки в широких мягких корзинах из бархатного жгута, висящих на стойке в углу: дергаешь за ручку-шарик — и корзина опускается на пол. Кружевное одеяльце в детской кроватке похоже на кукольное. Пеленальный столик. Рядом на открытой полке — стопки ярких ползунков, распашонок, чепчиков. Слева от аквариума — зеленый в ромашках и подсолнухах комод с пинетками, башмачками побольше и красными резиновыми сапожками величиной в пол-ладони. В верхнем ящике — пушистый меховой спальный мешок с рукавами, капюшоном и кулиской. Рядом у двери на балкон — ванная. Нагреватель с регулятором температуры. Ванночки, тазики, лейки. В длинной, во всю стену, необычно узкой ванне с широкими бортиками — крохотный надувной жилетик и красный резиновый круг, на бортиках — лягушата, утята, рыбки…
— К тебе гости, Жемчужникова, — заглянула в палату медсестра. Мила с досадой нажала «стоп». В палату с пакетом и корзинкой клубники вошел незнакомый пожилой мужчина:
— Здравствуй, Людмила, — поставил клубнику на столик у кровати, по-хозяйски выложил в холодильник какие-то свертки.
— Здравствуйте. Простите, но вы кто? Вы точно ко мне? — Мила встревожилась.
— К тебе. Мы незнакомы, вернее, ты меня не знаешь. Меня зовут Анатолий Николаевич, и я к тебе по делу.
— Если вы от Анны Викторовны, то можете уходить сразу и клубнику свою заберите!
— Я не от Анны Викторовны и даже не знаю, о ком ты говоришь. Так что выслушай сначала, — он приспустил жалюзи, подвинул стул к окну, сел. Мила молчала.
— Ты меня не знаешь, — повторил он, — а я знаю о тебе многое, если не сказать, все, — гость наклонился, опершись локтями о колени, опустил голову и обхватил ее руками. — Даже не знаю, с чего начать, — он поднял голову и пристально посмотрел Миле в глаза.
— Вы от моего отца?! — ахнула Мила.
— Нет. Ваш Балашовский суд признал твоего отца умершим 7 лет назад. По заявлению твоей матери. — Он торопливо вытащил из пластиковой папки файл, протянул Миле и пояснил: — Это было перед приватизацией вашей квартиры. Она, видимо, беспокоилась, чтобы потом не было претензий.
Мила взяла документ, молча прочитала.
— Там второе решение. Посмотри внимательно.
Мила вынула второй лист, также внимательно прочитала, возмущенно воскликнула:
— Но я не продавала нашу квартиру. Я сдала ее до конца года! И квартплату получала! Что это за ерунда?
— Нет. Вот копия договора купли-продажи. Ее от твоего имени по выданной тобой генеральной доверенности продал Гладышев Игорь Викторович. Ты ведь выдала ему доверенность?
— Кажется, да, — смутно припомнилось: по дороге с кладбища (какой это был день — второй, третий, четвертый?) Игорь привел ее в нотариальную контору, сказал, что до отъезда нужно оформить заявление о вступлении в права наследства. В кабинете нотариуса она отказалась: казалось кощунственным тогда думать и говорить о наследстве. Нотариус (или Игорь?) предложил подписать доверенность, чтобы ей не нужно было заниматься всем этим самой. И она с облегчением подписала.
Мила с ужасом прочитала договор:
— А что за Стрелкова? Почему указано, что выплата в ее пользу?
— Это ваша соседка.
— Баба Вера. Да, я забыла. И она согласилась?! — ахнула Мила.
— Погоди-погоди. Оплата-то частями. Это такой юридический фокус, чтобы она могла получать деньги. Платеж в пользу третьего лица. Да что я тебе объясняю, ты же сама юрист. Она ведь тебе деньги отдавала?
— Да, — подняла глаза Мила, — пока не все, но остальные отдаст, когда приеду. Значит, это была не квартплата. Но Игорь мне даже ничего не сказал… Но тогда получается, что у меня нет квартиры… Только деньги?
— Боюсь, что дела еще хуже. Твоя соседка умерла три недели назад. Есть копия свидетельства о смерти. Что там с твоими деньгами и у кого они, неизвестно. Их могут включить в состав наследства, и тебе трудно будет доказать, что они твои.
Мила с подозрением посмотрела на Бразгуна:
— А Вы для чего эти документы собирали? Что Вы хотите?
В палату вошла пожилая медсестра со штативом:
— Все, пора, загостились. Милочка, давай, детка, поставим капельницу…
Бразгун поднялся:
— Я подожду.
— У нас после капельницы отдых, потом обед, потом тихий час — не натерпитесь ждать, — предупредила сестра и стала перетягивать руку Милы жгутом. — Ну и гости тебя проведывают! Да еще с такой клубникой! — она плотно прикрыла дверь. — Понятно, почему тебя в отдельную палату перевели.
— А кто это?
— Своих гостей не знаешь? Это друг нашего губернатора. Все время при нем. Говорят, скоро назначат заместителем. У нас его жена лежит, тоже скоро рожать, так он еще зимой почти все оборудование в отделении поменял на свои деньги. Вот как жен надо любить и жалеть. А твой и не навестил ни разу.
— Он не знает, что я в больнице, он за границей сейчас.
— Да, они все такие, мужики. Сделал свое дело — и за границу, а ты расхлебывайся, как сумеешь.
В это время Бразгун в кабинете Поплавского раздраженно втолковывал недоумевающему Александру Яковлевичу:
— Да поймите Вы, никогда она не откажется от одной. У нее на лице это написано. Даже если откажется, то потом сгрызет себя из-за выбора и ринется отыскивать. Срочно нужна вторая семья. Только так ее можно будет убедить…
— Ну, Анатолий Николаевич! Побойтесь бога! Я к Вам со всем уважением и благодарностью, но нельзя же так! Все списки потенциальных усыновителей у представителя банка данных о детях. Чтобы выдали предложение, данные о ребенке нужно внести в банк, о рожденном уже ребенке, заметьте. После его будут предлагать желающим, а не наоборот. А Вы хотите, чтобы мы до родов предоставили усыновителей. Вы даже не представляете, какая это волокита с чиновниками — усыновление. Святые люди, герои, кто это выдержал и не отказался. Вы, конечно, можете ускорить процесс…
— Да не могу! Нельзя, чтобы даже имя мое у кого-то в памяти было связано с этими вопросами. Вы что, не понимаете?
— Вы перестраховываетесь. Вы известны своей благотворительностью. Ничего удивительного, что, расчувствовавшись с появлением своей дочери, хотите помочь другим, — Поплавский даже руки прижал к груди.
— Ладно. Подумаю. Пойду, наверное, они уже закончили. Да, Александр Яковлевич, там постоянно крутится такая пожилая сестра с цветком на шапочке. Любопытная до крайности, и лицо знакомое. Нельзя ли ее куда-нибудь на день-другой перевести?