— И что?
— И ничего. Не узнал меня, я тоже промолчала.
— Ну, он же не просто так к нам ездил…
— Не просто. Он тогда развелся с женой. Стерва была еще та. Вот и ездил к нам…
— И что? Предложение не делал? Ты бы как-то сама ему намекнула, что ли…
— Нет, он сразу предлагал. Ну, подумай, дочуша, какой замуж, как бы ты себя чувствовала при отчиме? С родными отцами сколько скандалов. Это кажется, что просто, а начнет тобой командовать чужой человек, а я, мать, защитить уже не могу, потому что не только мать, но и жена. Сердце не выдержит. Зачем нам это? Разве мы плохо живем вдвоем?
Миле так хотелось ответить, что очень плохо, что это не жизнь, а существование на грани нищеты, и что совсем незачем было жертвовать собой ради такой жизни. Но взгляд матери был таким привычно-виноватым, что она сдержалась, сказала:
— Это сейчас вдвоем. А когда я выйду замуж? Я всегда говорила, что возвращаться сюда не буду. Как ты тогда одна?
— Ну, выйдешь и слава богу. Будете в гости приезжать. А я не одна… Мы тут с бабой Верой. Ничего, лишь бы за хорошего человека. Главное, чтоб был добрый и честный, чтобы тебя уважал и ценил. Может, есть кто-нибудь?
Миле вдруг расхотелось рассказывать матери об Игоре. Они никак не соединялись, будущие теща и зять.
— Нет, мама. Пока никого.
— Присматривайся, Милочка. Не торопись. Красивых много. Помни, не с красотой жить… Наш папа тоже был красавец, и я, дура сопливая, понеслась замуж не думая. А в нем, кроме красоты и самомнения, ничего и не было. Знаешь, от павлина, кроме яркого хвоста, никакой пользы. Так и у нас получилось. Уехал и слава богу. Хорошо, хватило совести, квартиру не делил. Давай завтра закончим, что-то меня в сон клонит…
Прибирая фотографии, Мила думала: «Нет, никогда так жить не буду. Не знаю, что сделаю, но так мизерно тратить свою жизнь не буду. Прав Игорь, нужно жить ярко, увидеть мир, кругом столько возможностей, столько интересного».
Антонина Федоровна умерла через два месяца от инфаркта. Последние сутки Мила была при ней.
— Знаете, и инфаркт был небольшой, и рубец хорошо сформировался. Просто организм был очень ослаблен, буквально все функции, особенно почек. Не было сил выздороветь, так бывает. Мы делали все, что могли. Соболезную. Справку Вам зарегистрируют в приемной, — молодой кардиолог сочувственным взглядом проводил красивую заплаканную девушку.
Похороны, поминки слились в один черный страшный кадр: скользкая обледеневшая дорога к кладбищу, не тающий на маминых волосах снег, какие-то пьяные мужики, плачущие дети, толстый, в черном костюме, мамин начальник, сующий ей конверт с деньгами, перешептывающиеся соседки, запах свечей, засохший хлеб на рюмке, который почему-то нельзя было выбрасывать…
Мила чувствовала, что жива, но реагирует только какая-то ее часть. Мама, как оказалось, была частью самой Милы, как палец или рука, незаметной, не ощущаемой, пока не потеряешь. Теперь этой части не было.
Надо было жить дальше. Денег после похорон не осталось совсем, даже на дорогу.
Приехал Игорь. Остался на несколько дней, такой чужой, неуместный в их квартире, среди маминых вещей. По ночам Мила чувствовала, как запах его дезодоранта заглушает домашний запах маминых простыней, и ей становилось почему-то обидно, неудержимо катились слезы. Ей не было дела до осуждающих взглядов бабы Веры, поджатых губ соседок, перешептываний за спиной: «У матери ноги не остыли, а она уже хахаля привела…»
Игорь о чем-то договаривался с бабой Верой, несколько раз давал ей деньги, потом приходили соседки, втолковывали ему, что что-то делается не так, — все это прошло мимо Милы. Только в поезде она поняла, что Игорь заказал службы на девять и сорок дней, оплатил поминальные столы в кафе, разрешил соседкам забрать вещи и мебель, сдал квартиру и даже получил аванс. А ей приезжать больше не нужно.
— Как? Это же мой дом… А мамина могила?.. — Мила не верила ушам.
— Я знаю, родная, тебе больно, трудно. Но лучше сразу… Солнышко мое, ты пойми, у тебя совсем другая жизнь. Та, старая, кончилась, и лучше о ней не вспоминать. Все начинается сначала… А на могилу мы, конечно, съездим. Весной. Надо будет памятник установить, ограду, наймем человека, чтобы ухаживал… Ты пойми, солнышко, у нас с тобой такое будущее впереди. А прошлое пусть так и останется в вашем Урюпинске.
— Балашове, — механически поправила Мила.
— Ну, тем более, в Балашове. Тебе надо сейчас отвлечься, а то ты как замороженная. Давай на недельку съездим в Сочи. Там и в ноябре еще можно купаться. Ты же не была у моря?
— Нет, не была.
— Вот, поедем завтра…
— Как завтра? А пары? Я и так много пропустила…
— Я уже оформил нам две справки по 10 дней, всего 100 баксов, так что все в порядке.
— Подожди, Игорь, какие справки, при чем здесь справки? Я говорю, что лекции пропустила…
— Я понял, возьмешь у Статищева конспекты, он все подробно пишет.
С Игорем все было легко, не было неразрешимых проблем. Нашлись места на какой-то чартерный полугрузовой рейс на Адлер. — Быстро и дешево, — сказал Игорь.
В круглосуточном бутике в аэропорту купили фирменные купальники, шорты, шапочки, ласты, синюю дорожную сумку и через шесть часов смотрели, как огромное красное солнце медленно погружается в море.
Море уже было холодным, галька на пляже чуть согревалась только после обеда, купаться было поздно. Но были длинные прогулки у прибоя, ласковые бирюзовые бассейны, сверкающие фонтаны, вяжущее молодое вино за столиками уличных кафе и пальмы над головой, которые смешно шуршали листьями, как целлофаном. Это была неделя такой непривычной сказочной жизни, что как-то отошли, потускнели и горе, и тревоги, и воспоминания, осталось одно нестерпимое, нереальное счастье.
Купаясь в нем, дыша им, Мила запылала как факел удивительной красотой любящей и любимой.
Незнакомые люди здоровались с ней и восхищенно оглядывались вслед, дарили цветы, присылали за их столик шампанское, а старый усатый шашлычник на перевале снял с шампуров весь шашлык и отдал им бесплатно: «Грех брать деньги с такой красавицы, я знаю, мне будет удача, когда ты ешь мой шашлык».
Засыпая на плече у Игоря, она строила планы будущей жизни, которые незаметно перетекали в сны, яркие, подробные, потом наступал новый день, снова наполненный любовью и Игорем.
В их последнее утро перед отъездом, благодарно целуя солоноватую от пота щеку Игоря, она почувствовала, нет, ощутила седьмым женским чувством, что уже не одна. Они предохранялись, невозможно было по срокам знать, беременна ли она, но это новое состояние полноты себя, завершенности и умиротворения появилось в то утро и не покидало до конца.
Милу, веселую, яркую, любили в группе и на факультете. Узнав о смерти Антонины Федоровны, пять человек, собрав деньги на курсе, приехали на похороны. Мила их приезда не помнила. По возвращении они много рассказывали, инстинктивно усиливая трагические моменты. Родители у всех были молоды и здоровы, поэтому первая смерть рядом как-то притушила бесшабашный молодой «пофигизм». Притихшая группа ждала Милу, была полна сочувствия и готовности помочь.
Такой, загорелой, счастливой, уверенной в себе, ее не ожидал увидеть никто. Мила шла к аудитории, ловила изумленные взгляды, здоровалась, улыбалась и не понимала общей реакции. Лучшая подруга Таня Шестакова бросилась к ней:
— Мила, мы… — и, замолчав, отступила.
— Привет, подруга!
— Привет… — ошеломленно протянула Шестакова.
— У нас сейчас Ершов?
— Нет, он на втором часу…
— Тогда пошли в буфет, пошепчемся, умираю с голоду… — Мила повернула на лестницу. Татьяна оглянулась, пожала плечами, заспешила следом.
Мила уже переставляла с подноса на стол тарелки с творогом, кашей, салатами.
— Мила, мне не надо, я завтракала.
— А я себе, я только с поезда, даже сумки в камере хранения. Не хотела Ершова пропускать.
— Мила, все тебя ждали, сочувствуют…
— Знаешь, Танька, ты скажи всем, не надо никакого сочувствия, я не хочу об этом вспоминать… Вообще… Там все кончилось. Я все начинаю сначала… Понятно?
— Не понятно. Что кончилось? Где ты была? Ты в солярий, что ли, ходила?
— У меня была депрессия, и я ее лечила в Сочи. Ясно?
— Так ты не дома была? А как же девять дней?
— На девять дней мы дали деньги, там все организовали без нас.
— Подожди, а на могилу сходить? И кто это — мы?
— На могилу мы потом съездим. Мы — это я и Игорь. Мы решили пожениться. Он приехал, все организовал и забрал меня в Сочи.
— Какой Игорь? Гладышев с 4-го курса?
— Да, какой же еще?
— Мила, ты с ума сошла? Я же говорила тебе, с ним пол-института переспало, а вторая половина готовится, и всем он обещает сходить в ЗАГС.
— Запомни, Татьяна, раз и навсегда: я — не все. Еще раз гадость о нем скажешь — ищи другую подругу. Ясно?
Таня вспыхнула, вскочила и побежала к выходу. Мила допила сок, аккуратно поставила пустую посуду на движущуюся ленту, поправила локоны и вышла. До конца часа оставалось 10 минут. Ей хотелось заглянуть в группу к Игорю.
— Нет, — остановила она себя, — пусть соскучится.
Подошла к окну. В конце коридора появился профессор Ершов:
— Что не в аудитории? Почему гуляем? А, это Вы, Жемчужникова… — наклонил седую голову. — Знаю, знаю о Вашем горе. Да, нет больше боли, чем по матери. Держитесь, Жемчужникова. Только время поможет.
Тестирование Мила провалила. Больше половины вопросов были абсолютно незнакомы. Ершов, проходя по рядам, морщился, заглядывая в ее опросный лист. Затем, не дожидаясь конца, сказал:
— Достаточно, Жемчужникова. Вы не готовы. Но учитывая Ваши обстоятельства, четвертую главу я Вам зачту. Нагоните. Идите, учите.
Результат теста зачли, кроме Милы, еще пятерым. Остальным двадцати — готовиться и приходить в следующий раз.
На лекции Мила слышала, как за спиной Аллочка Патрусева бубнит что-то девчонкам и передразнивает Ершова: