— Но ты была особенно «капустная», зелененькая такая… Стоп, платок не снимай, — просто капюшон накинь сверху…
— Почему?
— У тебя в нем такое лицо…
— Какое?
— Офигительное! Хочу, чтобы дед посмотрел…
— Игорь, а почему мы идем к нему сегодня? Надо же как-то маму помянуть, посидеть… Когда бабушку поминали — блины пекли.
— Вот и помянем вместе, по-семейному… Дед у меня классный, старый, но приколист, такие «тараканы» в голове бывают… Гарантия, что в такой день он ничего не отколет…
— А сколько ему?
— 75 исполнилось месяц назад…
— О-о-о! А как отмечали? Ты ничего не говорил. Родители приезжали? У тебя тетки и дядьки есть?
— Родители были в Лондоне. Егор и сейчас в Оттаве. Дядя Егор был старше папахена на 15 лет, я его вообще не помню. Погиб в Кандагаре. Папахен рассказывал, что деда, контуженного, «вертушкой» забрали, а его не успели. Дед вообще об этом не говорит. А отмечали с «закидонами»: дед по-другому не может. Собрал пятерых «старперов[5]». Затарились пивом и воблой и в парадных мундирах со всеми регалиями поехали в Дом инвалидов войны. Представь, шесть генералов, упакованных в ордена, и — с воблой! Дед говорил, здорово погудели. Я их компании не удостоился: имидж не тот.
— Ты у него редко бываешь. Он скучает, наверное?
— Именно он — тот самый, который скучает… Ладно, сама увидишь.
…За обитой коричневым дерматином дверью кто-то орал голосом Игоря: «Утр-р-ро добр-р-рое! Утр-р-ро добр-р-рое!» — потом еще громче, раскатистым басом: «Стр-р-ройся!» Игорь открыл своим ключом, приложил палец к губам: «Заходи тихо! Сюрприз!» Сюрприз не удался. Огромный серый попугай с красным хвостом раскачивался на дверце шкафа и сразу громко обрадовался: «Ур-р-ра! Игор-реша! Пр-р-ришел, мер-р-р-завец! Ор-р-решки пр-р-ринес!!!» — и женским голосом жеманно добавил: «Подар-р-ри, кр-р-р-асавец, подар-р-ри!»
«Какой забавный!» — подумала Мила, повеселела, расслабилась. Из кухни, на ходу вытирая руки и снимая красный клеенчатый фартук, вышел высокий седой мужчина, представился:
— Петр Иосифович Гладышев, пенсионер, литератор, спортсмен, по совместительству — дед, — и неожиданно улыбнулся.
— Мила, вернее, Людмила. Людмила Жемчужникова… — краснея, сказала Мила и добавила: — …Борисовна. Можно без отчества…
— Дед, говорю сразу — это моя будущая жена. Мы с панихиды, по ее матери сорок дней… Пришли помянуть. У нее теперь остался только я, — сказал Игорь.
— Проходите. У меня по воскресеньям блины, вышло кстати… В гостиной накроем. Ты, Игорь, спустись в гастроном, пока мы с Милой похлопочем, кошелек в куртке. Возьми того-сего и вина хорошего, водка есть.
— Мы все уже купили, дед, — Игорь понес в кухню пакеты, Мила пошла за ним. В небольшой чистенькой кухне ощущалась женская рука: хлеб был прикрыт льняной вышитой салфеткой, в кашпо на подоконнике стоял сухой букет с колосьями и васильками, занавески на окнах были с аппликациями-земляничками и такие же алели на полотенцах и рукавичках-прихватках.
Позвонили в дверь. Было слышно, как Петра Иосифовича перебил звонкий женский голос, и в кухню быстро вошла маленькая полная женщина с кастрюлькой в руках, удивилась, замолчала, увидев Милу.
— Это Нина Алексеевна, помогает деду по хозяйству по-соседски, — пояснил Игорь.
— Кто кому по хозяйству помогает — большой вопрос. Мне Ниночка жить помогает. Тоже говорю сразу — это моя будущая жена, — Петр Иосифович подмигнул Миле.
— И не мечтай даже! Хватило мне хулиганов за 40 лет в школе. На старости еще генерала перевоспитывать — перебор. Вас как зовут?
— Мила… Я с Игорем.
— Я так и поняла. Для Пети Вы пока не по возрасту. Он больше старушек любит, — погрозила она Петру Иосифовичу.
Примолкший было попугай спикировал на плечо Нине Алексеевне, сверкнув красным хвостом, пожаловался трагическим голосом: «Огр-р-рабили! Ор-р-реш-ки сожр-р-рали! Кар-р-раул!»
— Пойдем, мой хороший, дам орешков, — Нина Алексеевна почесала серую шейку. Птица блаженно прикрыла глаза, но неожиданно встрепенулась, напомнила:
— Р-ро-р-ри хор-р-роший! — все рассмеялись.
Дружно накрыли стол, в торце поставили на блюдце рюмку с водкой, положили рядом поминальный блин и ломтик хлеба. Нина Алексеевна зажгла принесенную из дома свечку, спросила: «А фотографии с собой нет?» Фотографии были, но мало. Они лежали в чемодане в общежитии. Когда заезжали, забыли их взять… У Милы навернулись слезы от стыда, от раскаяния.
— Ты не плачь, ты ее отпусти. Вспоминай светло, только хорошее и счастливое, и ее душе там легче будет, — Нина Алексеевна погладила Милу по голове, как маленькую. И Мила неожиданно, обхватив руками эту совсем чужую женщину, разрыдалась, громко, некрасиво, размазывая рукавом косметику и сопли. Весь скопившийся стыд за себя, вся острая вина перед матерью, которую уже нельзя было загладить, ощущение неправильности и несправедливости происшедшего, невозможности хоть что-то исправить взорвались в ней, как нарыв, и ушли с этими слезами.
…Она проснулась, когда за окнами уже стемнело. Шершавый плед пах табаком и пылью. Не сразу вспомнила, где она, но в душе было тихо, спокойно. Из-за двери доносились негромкие голоса. Узнала: Игорь, его дед… Вроде о чем-то спорят. Подошла к двери и замерла.
— Это тебе не Ольга и не Настя… Ее защищать некому. Если ты, подлец, опять…
— Дед, ну что ты нудишь? Сколько ты мне будешь их вспоминать? Да и не любил я их никогда, ты же знаешь, это все маман…
— Чтоб я этого лакейского слова не слышал! Есть мать, мама… Она, что, тебя к ним в постель укладывала? Сам, сам полез!!! Шикарной жизни захотелось! Один жиголо в роду уже есть, ты вторым хотел стать?!
— Дед, не заводись. Тут ну никак меня этим не упрекнешь. Я ее люблю, хочу беречь, заботиться. Она умница, добрая, хозяйственная, котлеты готовит с таким выражением лица, будто уголовное право учит. Так забавно смотреть… Знаешь, она меня любит и понимает: поглядит — даже говорить не надо — и знает, что мне нужно. Я в самом деле жениться хочу. С ней можно всю жизнь жить. Наивная, манер никаких, но старается. Рюмку, видел, как держит? Пальчик оттопыривает, думает, так интеллигентней… Такая красивая, милая… Ты обратил внимание, какие волосы?
— Дурак ты, внук. И когда поумнеешь? «Волосы, пальчик оттопыривает, забавная…», — передразнил дед. — У нее глаза человеческие, живые — это ты не заметил?!
— Заметил, я все заметил. Ты, дед, лучше скажи, как мне предкам сказать и когда? Маман, прости, мать меня по субботам и воскресеньям желает на ярмарку невест, даже билеты на самолет каждую неделю готова оплачивать.
— Ты серьезно?
— Нет, шучу. Подумай сам, то говорила: «Сиди тихо, не маячь», а теперь вдруг волнуется, что мне скучно, надо бедному сыночку развеяться, желательно каждые выходные.
— А ты что?
— Я сижу и не маячу по-прежнему. Оправдываюсь то зачетами, то насморком, то сессией. Дед, а ты не мог бы с ними поговорить? Мы с Милой ведь и сейчас могли бы пожениться. Все равно живем почти вместе. Ей замуж хочется, я чувствую, она бы себя со штампом увереннее чувствовала, что ли.
— Ты же видишь, что после смерти матери она еще не в себе. Ей не замуж хочется и не штамп нужен, а прислониться к кому-нибудь надежному. Дай время. Траур недаром год длится. Пусть окрепнет, потому что она, такая, Анне — на один зуб. Та сожрет и не заметит. И ты не заметишь.
— Ты, дед, про мать вечно говоришь, как про вампира какого-то! Прямо графиня Дракула.
— Вампира — не вампира, но что говорю — знаю… Ладно, скоро девять, богатырски спит девочка, иди, буди свою спящую красавицу…
Мила едва успела лечь, натянуть плед. Колотилось сердце, мысли в голове путались: «Ольга, Настя… Мать-вампир… Ярмарка невест… Ничего нельзя спросить у Игоря, не скажешь, что подслушивала».
Ей не было стыдно, потому что она ощущала их обоих единым целым, когда уже не имеет никакого значения, кто, как и что узнал, потому что все тайны общие. А теперь оказалось, что есть еще часть Игоря, которая вне этого общего целого. И уже было невозможно признаться, откуда она об этом знает.
— Солнышко, просыпайся! Надо ехать… Дед устал, ему надо лечь… — шептал Игорь, зарывшись в ее волосы. — Поедем домой… Я так соскучился за день…
В такси она старательно придремывала у него на плече, потом настояла, что переночует в общежитии.
Уснуть ночью она не смогла. Только к утру, правильно, как ей казалось, отделив главное — «Он меня любит и хочет прожить со мной всю жизнь» от второстепенного — всего остального, кроме этого главного, она с облегчением задремала. Пришла мама, присела на край постели, как раньше, погладила ей волосы, поправила одеяло и, наклонив голову к плечу, смотрела, смотрела… А у нее за спиной стоял Игорь и говорил, ласково улыбаясь: «Пальчик не оттопыривай…»
С понедельника начинались зачеты. Утром Милу вызвала в деканат Андриевская, их куратор:
— Жемчужникова, что такое? У Вас за месяц 50 часов пропусков. Вас и сегодня не было на первой паре. Объясните, что происходит. Вы — лучшая студентка курса. Что такое?
— Татьяна Васильевна! Вы же знаете мою ситуацию… Очень тяжело… А вчера было по маме сорок дней, поэтому я сегодня не могла утром идти на пару…
— Я все понимаю, но и Вы подумайте, разве Ваша мама одобрила бы то, что Вы бросили учиться?
— Я не бросила…
— Нет, Жемчужникова, бросили. Вы даже на семинарах просто отсиживаете. Вы меня простите, я не вмешиваюсь в Вашу личную жизнь, но Вас во время первых пар видят на рынке, в мясных рядах… Говорят, Вы создали семью с одним студентом старшего курса, но семейные обязанности не должны мешать учебе. И поверьте моему опыту: лекция по гражданскому праву намного важнее сваренного борща, когда становишься на ноги, приобретаешь профессию, юриста особенно. А как Вы будете работать? 8-часовой рабочий день никто не отменял. Учитесь, как все женщины, планировать свое время и домашние хлопоты без ущерба для учебы.