Просто и понятно, но противно. К тому же я очень хотел найти Мишу большого, моего покровителя в лагерной жизни. Адрес его родителей я давно написал маме в Харьков, она к ним ходила и узнала, что сначала он тоже «нашелся», был номер его полевой почты. А потом перестал отвечать на письма, и больше о нем ничего известно не было.
Я тоже послал письмо на эту полевую почту. Никакого ответа не получил. Выходило, что Михаил Иванович Сергеев куда-то пропал...
Приближался Новый год, 1946-й. Все уже знали, что 25 декабря у немцев Рождество. Ну, раз мы в Потсдаме живем, как же не выпить! Тем более что рядом еще один великий праздник, о котором я до этого понятия не имел: «чека» Дзержинского была, оказывается, основана 24 декабря. Так что в «органах» это праздник — День чекиста. Все ясно. А через несколько дней — и Новый год...
У меня был в тот вечер «хороший» пост — как раз с девяти до двенадцати; отстояв, можно почти вовремя поспеть к встрече Нового года. Не тут-то было! Минут за десять до двенадцати пришел дежурный, он же помкомвзвод. Чуть не извиняясь, объяснил, что сменщик мой напился. Так что до трех ночи сменить меня некому, хоть разбейся. И что ему, сержанту Воронину, не лучше: лейтенант, который должен был подменить его, тоже «не вяжет»...
Ну, естественно, в три ночи я наконец-то отпраздновал Новый год: пошел к Смирнову, который был уже «хорош». В шесть утра меня подняли — на пост по графику...
А через несколько дней, когда народ только еще отходил от недельного пьянства, оказался день рождения капитана Петровского, уполномоченного при комендатуре города. Он занимал особняк какой-то богатой и важной немецкой дамы недалеко от комендатуры, и все поехали туда. На столе были очень большие хрустальные рюмки, холодец и бутылки с жидкостью ядовито-зеленого цвета. Она была примерно водочной крепости и омерзительно приторного вкуса.
Все это закончилось для меня плохо. Приехавший поздравить Петровского комендант города увидел отдыхающего на снегу возле дома солдата и сделал по этому поводу довольно выразительное замечание. Я его услышал, но не поднялся и ничего не доложил, потому что заснул. И на следующий день, когда у меня еще трещала голова, а надо было что-то переводить, наш начальник майор Зубов позвал меня к себе и приказал: неделю — без увольнения с территории отдела. Сказал, что вообще-то надо бы вкатить мне суток пять ареста, чтобы знал кому и когда попадаться на глаза, да вот, жаль, работать надо. Ну, и на посту стоять некому будет.
Вообще-то, если не считать праздников, стоять на посту мне теперь приходилось гораздо реже, потому что вместо уехавших по демобилизации нам прислали пополнение и народу во взводе стало больше. Самый настоящий интернационал получился. Понятно, что русские и украинцы из разных мест, еще узбек Хамраев, карел Подшивалов, еврей Личман, мордвин Корепанов, кого только не было! Дорогие мои сослуживцы, с которыми съели, наверное, тот самый пуд соли. Вот только с командирами нам не везло, где их таких находили... После того как взводный Саша уехал в свою Грузию по демобилизации, был у нас младший лейтенант, был старшина, был лейтенант, да только все либо пьяницы, либо бездельники, или и то и другое вместе. Через какое-то время это так надоело майору Зубову, что очередного лейтенанта прогнали — за неразбериху в службе и пьянство, и дальше уже обходились помкомвзводом. Дотошный старший сержант Володин, а после него сержант Женя Воронин с делом справлялись гораздо лучше.
А я все чаще работал со следователями или с начальством — переводил. Мой немецкий был в то время уже весьма основателен, беседы в «Смерше» его во многом усовершенствовали и прибавили мне знания немецких, как говорят теперь, реалий. Теперь я запросто обходился с такой, к примеру, часто повторяемой тирадой: «Да, я состоял в НСДАП, но только формально. Никакого участия в деятельности партии я не принимал. Блоквальтер такой-то ходил по домам и всех записывал (это как бы секретарь квартальной парторганизации, а на предприятиях и учреждениях, это я тоже узнал теперь от допрашиваемых немцев, парторганизаций не было). Если бы я отказался...» Дальше понятно.
Но вскоре появились первые всерьез арестованные (тот же бауэр, забивший дочку и русского работника). И старший следователь капитан Мирошниченко стал вести и записывать формальные допросы, объявлять арестованным постановления, предъявлять обвинение и прочее. А теперь представьте себе девятнадцатилетнего солдата с семиклассным образованием, поднаторевшего в обиходном немецком, который должен перевести на чужой язык такое, например: «Я, старший следователь имярек, рассмотрев имеющиеся материалы о преступной деятельности такого-то и руководствуясь статьей такой-то Уголовно-процессуального кодекса РСФСР, постановил: мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда в отношении такого-то, подозреваемого в совершении преступлений, предусмотренных статьями такими-то Уголовного кодекса РСФСР, избрать содержание под стражей — арест, о чем, в соответствии со статьей такой-то, объявил арестованному под расписку... Арест прокурором санкционирован».
Знающие любой иностранный язык могут, заглянув в словари, попробовать, что у них получится. У меня словаря не было.
Я уже понимал, что мое образование, семь классов, — это чепуха. Хотел учиться, даже попросил маму прислать учебники, математику и физику (из учебы, естественно, ничего не вышло). И в то же время — очень о себе воображал. Полагал свой жизненный опыт и нынешние занятия куда как важнее институтской учебы моих довоенных одноклассников. Подумаешь, студенты какие-то! Вот я — на военной службе, мы искореняем фашизм в побежденной Германии... К тому же, чего греха таить, быть господином, а господином своего бывшего господина особенно — это довольно приятное ощущение. Пистолет на боку, когда на дежурстве (или за поясом, если секретная «операция»). Сыт, обут, одет, и все это без всяких хлопот с моей стороны.
И еще начинал понимать, что от нашего начальства (а значит, от нас) откуда-то «сверху» требуют результатов. В чем они заключаются — ясно. А что делать, если «вервольф», будь он неладен, после тех мальчишек никак не находится? И американские агенты тоже почему-то никак себя не обнаруживают?
...Марию, то ли немку, то ли чешку, арестовали черт знает где, ездили километров за триста на границу нашей зоны оккупации с американской. Вроде бы эта девица (лет 25, наверное) не раз переходила демаркационную линию туда и обратно, заводила знакомства с советскими солдатами, да еще в разных воинских частях. Вроде бы что-то выспрашивала у них про военные секреты. И к тому же заразила нескольких неприятной болезнью, именуемой в просторечии триппером.
Намаялись с ней следователи, настрадались охраняющие. Во-первых, была она то ли не вполне в своем уме, то ли умело изображала дурочку. Во-вторых, чуть что — из кабинета следователя или снизу, из подвала (где она сидела, естественно, в отдельной камере, потому что других арестованных женщин не было) раздавался ее крик: «Ой! Офицер! Сюда! Он (следователь, конвоир, дежурный) хочет меня е....!» Русский язык в этих пределах она вполне освоила. Сыты были наши начальники и следователи этой шпионкой (была она ею или нет — судить не берусь) по горло.
Особенно лейтенант Куликова, потому что по самым разным поводам Мария то и дело требовала к себе женщину.
С военными, особенно с офицерами, беда случалась сплошь и рядом из-за амурных дел. Формулировка гласила: «морально разложился, сожительствовал с немецкими женщинами...». (Во множественном числе, наверное, для более грозного звучания.) От этого «сожительствовал» недалеко было до следующего вопроса: не склоняла ли она согрешившего к дезертирству, чтоб остался с ней? А это получалась уже измена Родине, 58-я статья... Вряд ли начальство не понимало, что такие разбирательства и даже «дела» — чепуха, а не контрразведка. Грешны ведь на самом деле чуть не все, начальники, между прочим, тоже. Как говорил взводный Саша, великий знаток солдатского фольклора, всякое дыхание требует пихания...
И лезла в голову крамольная мысль: чем же эти запреты и кары лучше лагерфюреровых угроз — «кто покусится...» и прочего? Хорошо еще, если только за это, — под трибунал не отдают. Дают партийный выговор, понижают в должности. Отправляют отсюда в Советский Союз. А тех, у кого обнаружат венерическую болезнь, сгоняют в какой-то специальный больничный лагерь. Немецких женщин тоже отправляют в такое заведение.
Выходили оттуда наголо стриженными, женщины в том числе. Наверное — на всякий случай, чтобы было заметно хоть какое-то время.
Пришли фронтовые награды, к которым офицеров и солдат представляли еще на фронте или сразу, как кончилась война. Вместе со всеми, кто приехал сюда из бригады и корпуса, я получил медаль «За Победу над Германией», а потом еще одну — «За взятие Берлина». А на майские праздники 46-го, к первой годовщине победы, майор Зубов велел построить взвод и читал нам приказ начальника Советской военной администрации о присвоении воинских званий. Сержанту Жене Воронину присвоили старшего сержанта, Феде Туликову, у которого орден Славы, — сержанта. После чего я услышал: «Звание младшего сержанта — рядовому Черненко...» В тот же день получил, как полагается в армии, подарок — новенькие сержантские погоны с двумя лычками.
Рад был ужасно: значит, я для советской власти такой же, как все. (Через несколько лет пойму, что сильно заблуждался.) Новые погоны пристегнул, конечно, к парадной гимнастерке (на повседневной, х/б, просто пришил лычки из желтой ленты). «Выходная» же моя форма была уже мало похожа на солдатскую. Шерстяная гимнастерка, галифе из заграничной материи все от того же «королевского» портного, которого нашли еще для подполковника Вдовина. Сшитые на заказ сапоги (наверное, была уже и не одна пара), фуражка с черным, как полагалось в танковой армии, околышем. Про шинель точно не помню; но кажется, тоже из офицерского сукна. Если же отправлялся в город или еще куда-то по тайным делам, то в хорошем пиджачном костюме (от того же старика портного).