Во времена Петра I работал видный российский экономист Иван Посошков, в своей работе «О скудости и богатстве», написанной более 300 лет назад — в 1701 году, уже он указывал царю на эту подлую черту массового российского дворянства:
«Истинно, государь, я видал, что иной дворянин и зарядить пищали не умеет, а не то, что ему стрелить по цели хорошенько. И такие, государь, многочисленные полки к чему применить? Истинно, государь, еще и страшно мне рещи, а инако нельзя применить, что не к скоту; и егда, бывало, убьют татаринов дву или трех, то все смотрят на них, дивуютца и ставят себе то в удачу; а своих хотя человек сотню положили, то ни во что не вменяют.
Истинно, государь, слыхал я от достоверных и не от голых дворян, что попечения о том не имеют, чтоб неприятеля убить; о том лишь печется, как бы домой быть; а о том еще молятся и богу, чтоб и рану нажить легкую, чтоб не гораздо от нее поболеть, а от великого государя пожаловану б за нее быть; и на службе того и смотрят, чтоб где во время бою за кустом притулиться; а иные такие прокураты живут, что и целыми ротами притулятся в лес или в долу, да того и смотрят, как пойдут ратные люди с бою, и они такожде будто с бою в табор приедут.
А то я у многих дворян слыхал: “Дай де бог великому государю служить, и сабли из ножен не вынимать”. И по таким же словам и по всем их поступкам не воины они! Лучши им дома сидеть, а то нечего и славы чинить, что на службу ходить».
Вот это стремление среднего русского к халяве за счет общества — это колокол? Это нужно учитывать при создании рабочего коллектива?
Русский руководитель это учитывает. Недавно посмотрел разглагольствования Сванидзе на «Йеху Москвы» на тему того, что СС и СМЕРШ — это, дескать, одно и то же. И в ходе своего безграмотного словоизвержения Сванидзе уверял доверчивых слушателей, что только при Сталине были заградительные отряды, а до этого история России их не знала, дескать, ни у Кутузова, ни под Полтавой ничего подобного не было. Этот тип, по национальности «московский», не понимает русских, а вот Петр I их прекрасно понимал. Именно под Полтавой Петр, боясь Карла XII и того, как бы не повторился нарвский конфуз, вводит в боевое построение войск отряды, которые в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг. получат название заградительных. Сзади боевой линии своих войск он выстраивает линию солдат и казаков и дает им приказ: «Я приказываю вам стрелять во всякого, кто бежать будет, и даже убить меня самого, если я буду столь малодушен, что стану ретироваться от неприятеля». Здесь, помимо исполнения своей функции «хозяина» артели (о которых ниже), Петр демонстрирует и свое понимание того, что он обязан делать то, что и все члены артели, и должен разделить их судьбу. И каждый русский воин под Полтавой понимал, что будет он убит в бою со шведами или нет — это как бог даст, а вот то, что все хитрованы, которые попытаются свалить свою работу по уничтожению неприятеля на него и побегут с поля боя, будут точно убиты. Это обеспечит заградотряд.
Но ведь и это стремление к халяве — не последний колокол в вопросе, кем является русский человек как работник.
Стремление к халяве — это свойство среднего русского, и он это прекрасно видит в себе и понимает, что это стремление есть и у других. И пока он не сломлен, русский категорически противится ситуации, когда кто-то пытается получить халяву с него, пока кто-то пытается на нем паразитировать.
Что значит — не сломлен? Ведь есть обстоятельства сильнее человека: в те времена таким обстоятельством были голод и законы, сегодня — законы. Это ситуации, когда человек теряет возможность действовать так, как он считает нужным. Но я пока об этих случаях не пишу, а пишу о среднем русском в состоянии полной свободы выбора. Ведь создание добровольных объединений русских, тех же колхозов, предусматривало свободу их воли, следовательно, будущие члены колхозов заранее просчитывали ситуацию того, что на них будут паразитировать хитрые члены колхоза, и видели, кто это будет.
И при создании таких рабочих коллективов из русских следовало максимально учесть наработки русских рабочих артелей, которые были абсолютно добровольны и в которых все аспекты национального мировоззрения максимально учитывались. Кроме этого, инициатору создания таких артелей нужно было учитывать не только то, что работники буду стремиться к халяве за счет других, — это понятно, и даже это вопрос десятый.
Главное, надо было учитывать, что работники учитывают, что все они стремятся к халяве за счет других, и их естество протестует против мысли, что они — объект паразитирования. Вот это никогда не учитывается.
Близко к этим колоколам примыкает и вопрос честности. Тут два колокола видят все. С одной стороны, абсолютная честность внутри своей жилой зоны, честность до ситуации, когда многие деревни испокон веков не знали замков на дверях своих изб, тут и лютая ненависть к конокрадам, сопровождавшаяся их убийством особо жестоким способом. И …одновременно наличие сфер, в которых воровство не считалось преступлением. Скажем, те же потравы, в которых самым тяжелым неофициальным наказанием был компенсирующий убытки штраф, а распространенным — когда хозяин потравленного поля просто по шее надает. Понятно, что у барина украсть пару бревен или воз сена — это чуть ли не подвиг, но ведь воровали и друг у друга. В то время всем было известно, что если у крестьян есть лес и он в общинном пользовании, то он будет цел-целехонек. Но если он разбит на участки для каждой семьи, то он будет изведен немедленно, причем взаимными порубками. Ведь когда лес общинный и ты привез во двор бревно без согласия общины, то понятно, что ты его украл в общинном лесу, но если у тебя в этом лесу есть делянка, то поди проверь, на своей делянке ты срубил это бревно или на соседской?
Энгельгардт рассказывает, как его смешили петербургские «ученые», разрабатывающие типовой договор на работы между крестьянами и помещиком. Какой еще договор? Клятв никаких не надо было. Если крестьянин взял деньги и договорился, что он за них выполнит работу, то он ее выполнит. Мало этого, часто условием оплаты труда крестьянина было «как людям». То есть, взяв зимой деньги под уговор, что он, к примеру, будет расчищать заросшее поле, крестьянин не знал, сколько это будет стоить. Между тем, узнав об этих условиях, выходила на этот заработок вся деревня с богачами, тоже не зная, сколько именно получат, и только потом, разузнав, сколько за такую работу получают в округе, предъявляли счет Энгельгардту. И в то же время ему надо было заводить сторожевых собак потому, что один сторож не обеспечивал охрану от воровства раскинутых на большой площади хозяйственных построек, а второго нанимать было не по карману.
Что тут поделать — это мы, русские.
Желание и нежелание быть хозяином
Теперь вопрос о самооценке русских крестьян. Они чрезвычайно гордились тем, что они полноправные хозяева, стремились быть хозяевами, даже к помянутым Энгельгардтом бездельным помещикам относились свысока. Никакая «умственная» работа не ценилась вовсе и за работу вообще не считалась. Вспоминаю рассказ о певце Шаляпине, который как-то после ресторана нанял извозчика, и тот его спросил, при каком барин деле? Я пою! — гордо ответил певец. Да мы все поем, — отмахнулся извозчик, — а дело-то у тебя какое?
Русский крестьянин со своим статусом хозяина презирал не только холуев, но даже батраков, Энгельгардт пишет, что само «слово “батрак” считается обидным». Вот это гордость от того, что ты хозяин, — это один колокол.
Второй. При всем стремлении быть хозяином у русских крестьян был категорический отказ иметь землю в частной собственности, а ведь, по рассуждениям ученых умников, невозможно быть хозяином без владения средством производства (в сельском хозяйстве — без земли в частной собственности). Энгельгардт констатирует:
«Многосемейные зажиточные крестьяне иногда садились на купленные земли, если это был отдельный хутор, и хозяйничали, занимаясь в то же время мелкой торговлей и маклачеством. Со временем из таких дворов крестьян-собственников образуются деревни, потому что дети, разделившись и построив отдельные дворы, землю оставят в общем владении и будут ею пользоваться пополосно. Такие отдельные хутора покупались преимущественно бывшими волостными старшинами, помещичьими бурмистрами и тому подобным людом, которому либеральные посредники и помещики сумели внушить понятие о собственности на землю, по крайней мере, настолько, что мужик с господами говорил о собственной земле. Я выражаюсь: “говорил с господами”, потому что у мужиков, даже самых нацивилизованных посредниками, все-таки остается там, где-то в мозгу, тайничок (по этому тайничку легко узнать, что он русский человек), из которого нет-нет, да и выскочит мужицкое понятие, что земля может быть только общинной собственностью. Что деревня, то есть все общество, может купить землю в вечность, это понимает каждый мужик, и купленную деревней землю никто не может отдать другой деревне, но чтобы землю, купленную каким-нибудь Егоренком, когда выйдет “Новое Положение” насчет земли, нельзя было отдать деревне, этого ни один мужик понять не может. Как бы мужик не был нацивилизован, думаю, будь он даже богатейший железнодорожный рядчик, но до тех пор, пока он русский мужик, — разумеется, и мужика можно так споить шампанским, что он получит немецкий облик и будет говорить немецкие речи, — у него останется в мозгу “тайничок”. Нужно только уметь открыть этот тайничок.
Свою ниву, когда мужик засеял после раздела общего поля, точно так же как и ниву, им арендованную, мужик считает своею собственностью, пока не снял с нее урожая. Как мне кажется, мужик считает собственностью только свой труд и накопление труда видит только в денежном капитале и вообще в движимом имуществе.
…Итак, с одной стороны, “мужик”, хозяйство которого не может подняться от недостатка земли, а главное, от разъединенности хозяйственных действий членов общин; с другой стороны, ничего около земли не понимающий “пан”, в хозяйстве которого другой стесненный мужик попусту болтает землю.