Он очнулся от сновидений и, когда огляделся вокруг, задрожал, как от холода. Мечты возвращались к нему на минуты и даже на целые часы, но они уже утратили ясность, на них набегали тени, страх стучался в дверь его сердца, и он с жадной поспешностью упивался жизнью, озираясь, как преступник, и робость снова скрутила ему руки, ощущалась в его походке.
Ему стало казаться, будто эти месяцы по-детски беззаботной любви пережил не он, а кто-то другой, похожий на него лишь отдаленно. Сам он на время исчез, забыл о себе, превратился просто в сосуд мальчишеской неуемной любви, стал двухлетним ребенком без дум, без забот, с затуманенным сознанием. Это были единственные месяцы, когда он и вправду жил полной жизнью — плыл в кипучем потоке, а не стоял в стороне, не разглядывал в зеркале свое отражение, с болезненной тщательностью соизмеряя себя и свои силы, мучаясь вечной робостью и нерешительностью. Молодая любовь плавно несла его на своих волнах, он блаженно зажмурил глаза и улыбался. Все личное растворилось или было надежно припрятано из страха и чувства стыдливости; больше не был он чужаком, который жмется к стене, проходя сторонкой с хмурым лицом и тоскою в сердце, или бродит по улицам никому не знакомый, никем не любимый — люди глядят на него с любопытством, с неприязнью или с открытой враждебностью, а если он сядет с ними за стол и вступит в беседу — даже если с ним заговорят вежливо и пристойно, все равно каждый знает, что он чужой, и сам он это прекрасно чувствует, поэтому слова его осторожны, неискренни, сердце заперто на железный засов, и нет никого, кто ласково постучался бы в эту дверь. Но сейчас он был брат среди братьев, глаза говорили без слов — взглядами изъяснялась сама душа. Ему казалось, что он любит Берту уже давно — любил ее и тогда, когда мечтал, чтобы кто-нибудь постучался в дверь его сердца. Она постучалась, и сразу исчезли гнетущие думы, не дававшие ему по ночам покоя, и в душу к нему заглянуло яркое солнце. Он любил ее уже давно, всю жизнь ожидал, что она придет и постучится к нему в сердце; он знал, что она появится, молодая, красивая, жаждущая радостей и удовольствий, и смелой, беззаботной рукой осветит ему путь. Гнетущие думы, свившие гнездо в его сердце, растворились в любви, тени исчезли в солнечном свете, люди переглянулись и с радостным изумлением поняли, что все они братья и сестры и нет чужака среди них. Обнимая Берту, Сливар с любовью и благодарностью чувствовал, что он больше не одинок, не чужой среди чужих, на чужих улицах, под чужим солнцем.
И вот теперь снова возвращались гнетущие мысли. Притаившись за дверью, они ждали удобной минуты. Приходили они постепенно, тихо, так что он еле слышал их шаги, они колыхались за окнами, останавливались за дверью, подбирались все ближе, и от них веяло морозным дыханием. Он оглянулся по сторонам — на лицах людей снова были холодные маски, и на его лице — тоже. Он дрожал от страха за свою счастливую любовь, пытался обеими руками удержать ее, но чем больше он за нее тревожился, тем она становилась сладостней, и от этого сердце судорожно сжималось. Поцелуи его были горячими, каждый из них казался ему последним, у него возникло странное чувство, будто это прощание. Но когда он смотрел в веселые глаза Берты, он ни о чем не думал, только глубоко в сердце таился какой-то неприятный осадок, подобный безотчетному страху. Застенчивость привыкшего к одиночеству человека, покинувшая его в счастливые месяцы, снова возвращалась, его руки и ноги снова становились ленивыми и неловкими.
Со свадебными делами он по горло увяз в долгах, но в тот момент он готов был взять в долг хоть полмира. Берта о его доходах не знала ничего определенного, он говорил с ней и с ее матерью черт знает как — словно у него неподалеку припрятаны кучи золота. Однажды он пригласил их в ресторан; видимо, они никогда еще так роскошно не ужинали, и им, вероятно, показалось, что он богат, что стоит ему протянуть руку, как в руке у него будут деньги, просто он легкомысленный человек, поэтому на нем такой грязный галстук — «ведь он художник, а художники все такие!» А он вел себя глупейшим образом — попросту лгал, обманывал их! Ложь была не в словах, а во всем его бесшабашном виде, в том жесте, каким он сунул руку в карман, во взгляде, брошенном на плешивого официанта, и особенно в той небрежности, с какой он швырнул деньги на стол, словно это был мусор!.. Так он обманывал их, они ни в чем не виноваты. Возможно, они подумали даже, что оскорбили бы его вопросом: «Извините, господин Сливар, а каковы все-таки ваши доходы?» И они не навязывались, он чуть ли не силой затащил их к себе, они были даже не совсем довольны, старик прямо сказал, что не в радость ему жизнь на чужих хлебах. А он, Сливар, этакий барон или граф, великодушно их пригласил, чуть ли не приказал, словно он крупный домовладелец, сам точно не знающий, который дом принадлежит ему, а который соседу. Раньше-то они жили как на мусорной свалке, не мудрено, что руки их потянулись к нему с таким доверием — от голода и мечтаний о лучшей доле они совсем превратились в детей и поверили бы ему, если бы он сказал, будто за горами за долами у него свое королевство; они пошли бы за ним, как дети, никто не спросил бы: «Господин Сливар, а как, собственно, называется ваше владение?» С ними могло случиться как с той болтливой швеей: пришел к ней человек, наговорил глупостей — посулил бог весть какие златые горы, выманил пять гульденов, доставшихся ей тяжким трудом и слезами, удовлетворил свою похоть и скрылся. Эти люди поверят любому мошеннику — они так несчастны и так наивны из-за своей отчаянной бедности и подсознательного стремления к лучшему… И Берта тоже, это глупое, несмышленое дитя — бог весть сколько раз мечтала она о такой вот светлой, уютной комнате, о просторной кухне, о счастливой семейной жизни, о сильном и добром муже, которого она полюбит с безграничной благодарностью и которому совьет дома теплое, уютное гнездышко, где он сможет отдохнуть вечером после работы — о эта сладостная, беззаботная жизнь! Мечты ее были подобны искренним набожным молитвам! Она неизменно, всем сердцем верила, что грезы ее осуществятся, и сейчас она полагает, будто все и вправду сбылось! Полностью, до мелочей осуществились ее горячие молитвы… Признайся, Сливар, честная душа, ведь до сих пор ты никого не обманывал, что же будет, когда ты возьмешь ее за руку и скажешь: «Вернись, Берта, туда, откуда пришла, я обманул тебя! Вернись в ту самую хорошо знакомую тебе комнату вместе с отцом, матерью и сестрой, вернись в свою мастерскую к чахоточным швеям, чтобы работать с семи утра до семи вечера, чтобы в полдень и на ночь — только чашечка кофе, а для матери и этого не найдется; вернись, Берта, на темные улицы, где по вечерам будут встречаться тебе заблудшие души, так что иногда у тебя самой сердце сожмется от страшной и отчаянной мысли. Вернись туда, Берта!» Как бессильно тогда опустятся у нее руки — она задрожит и упадет на колени. И все они взглянут на тебя широко открытыми, испуганными глазами, как на злодея… Что же будет тогда, Сливар, честная душа?
Неожиданно он прозрел и понял, что сам, по собственной воле сделал свое движение вперед невозможным и никогда уже не взойти ему на вершину, о которой мечтал столько лет и которую достиг дерзновенный Тратник. Он сознавал, что теперь ему осталось только одно — работать, работать настойчиво и усердно, чтобы в доме всегда было вдоволь хлеба, чтобы рассчитаться с долгами и чтобы хватило денег заплатить за квартиру, купить одежду. Работать, только работать — рассудительно и спокойно, ни о чем не мечтая, ни о чем не раздумывая. Неделя мечтаний — и в дом к ним заявится нищета, на лицах проступят удивление и тревога. Работать без вечных томительных грез, из-за них человек превращается в бездельника, строя лишь неосуществимые планы. А творения, в которых воплощаются грезы, люди не покупают, и если раньше они ему что-то заказывали, вторично уже не закажут. Работать спокойно и солидно, как Байт, пусть это будут столярные поделки или холопский труд в чужом ателье. Слава богу, что есть такая работа, как говорит Байт, живущий в спокойствии и достатке. Нет больше пути ни вперед, ни вверх; куда пришел, здесь и останешься, будешь только смотреть, как мимо тебя проходят другие. Что ж, разве это не желанное состояние спокойствия и довольства?
Тут он понял, что в мыслях своих остался таким же чужаком, каким был и прежде. Он скрывал эти мысли от всех, ибо люди взглянули бы на него удивленно или даже с осуждением, если бы он хоть чуть приподнял завесу. У здешних людей нет собственных мыслей, слова их как воздух, сами собой понятные, никого не тревожащие — как их ни поверни, нет в них ничего нового и необычного. Чужак прячет свою истинную жизнь глубоко в сердце. Ему нужно притворно улыбаться, чтобы губы его и слова, что он произносит, раскрывали людям не его подлинное, а совсем иное, фальшивое сердце, мнимую принадлежность к числу «своих». А что станет, если откроешь свое истинное лицо чужака? Что будет, если выскажешь правду?..
В декабре Сливар впервые после свадьбы навестил Байта. Он сказал ему, что женился и счастлив. Байт заглянул ему в глаза, увидел морщины на лбу и ничего не ответил. Лишь позднее, после чая, он неожиданно заговорил:
— Знаешь что, Сливар, не сердись на меня, только, может быть, зря ты женился. Ты такой… вечный странник, ни ноги твои, ни руки, ни голова не терпят покоя, ведь я тебя знаю! Я думал, ты разгуливаешь по Парижу, а ты, оказывается, женился!
— Нет, я никуда не ездил. Пока что мы живем хорошо, и все у нас в порядке. Знаешь, Байт, я хотел бы быть таким, как ты…
— Ты уж это говорил прошлый раз, а теперь ты вообще встал на правильный путь. Сам говоришь, что живешь спокойно и всем доволен.
— Да, я живу спокойно и всем доволен, — ответил Сливар поспешно и с некоторым раздражением.
Байт поторопился перевести разговор на другое. Сливар вглядывался в его рассудительное, будничное лицо, вслушивался в его солидные речи, и это спокойное самодовольство показалось е