тками перед церковью. Когда в дверях она еще раз оглянулась на мать с сестрой, взгляд ее был полон благодарности и любви.
Повозка медленно катилась мимо, кто-то крикнул: «Ну, погоняй!» — и она загромыхала вниз по спуску. Францка Испугалась, так что по лицу забегали мурашки, крепко прижала к себе хлеб и молитвенник и стремглав бросилась за повозкой по хрустящему щебню. Женщина в повозке обернулась:
— Чего бежишь? У мельницы подождем!
Францка споткнулась о большой камень, чуть не упала и остановилась перевести дух. Она подумала, что вот сейчас повозка скроется из ее глаз, спустится в долину, за холм, и страх сжал ей сердце. Платок съехал на шею, лицо горело, под мышками было мокро. «У мельницы подождем!» — донеслось издали, и она пошла медленнее, мелкими шагами, подавшись вперед: по походке ее было видно, что она идет на богомолье. Она не спускала глаз с повозки и, когда та исчезала за поворотом, ускоряла шаг.
Солнце поднялось почти до вершины холма, все небо алело, и дома на вершине сияли в праздничной белизне. А внизу, в долине, еще лежали тени, и вербы, росшие по обе стороны ручья, трепетали, осыпанные росой. Повозка катилась все быстрее, спускаясь по извилистой дороге в долину, и Францка заторопилась тоже. Вдалеке, справа, стояла в лощине водяная мельница, скрытая высокими деревьями. Туда вела красивая, прямая как стрела, белая дорога. Повозка уже свернула на нее; так как дорога была гладкая и укатанная, кони пошли еще быстрее, и Францка пустилась бегом.
В долине стояла прохлада и тишина: темно-зеленая вода ручья была спокойна, как в пруду, только временами издали глухо доносилось журчание — там ручей бежал по белым камням, вдоль подмытого обрывистого берега, у которого он образовал круглый глубокий бочаг, а потом устало и смиренно вытекал в долину. По обеим сторонам дороги изредка попадались высокие тополя, верхушки их временами колебал ветер, и листочки равномерно раскачивались.
Когда Францка заметила, что расстояние между нею и телегой все время увеличивается, ее снова охватил страх, что о ней забудут и не подождут. Ноги ее успели отяжелеть, дышала она часто и надсадно; башмак на левой ноге жал, и было так больно, будто ступаешь по угольям. До мельницы оставалось недалеко, в конце дороги виднелась купа деревьев, вода шумела громче. Францка видела, как повозка плавно свернула налево, слышала, как она глухо пророкотала по мосту и остановилась на той стороне, где светлела свежевыбеленная стена. Францка бежала, меряя глазами дорогу, которая лежала перед ней все такая же длинная, ей казалось, что ноги ее двигаются, как во сне, и она не может стронуться с места. Горло начало сжиматься, и она заплакала — но без слез, тихо и почти спокойно, будто это кто-то другой бежал рядом с ней и глухо, украдкой плакал, а она только слушала. Из мельницы вышли двое, мужчина и женщина; медлительно и неуклюже они полезли в повозку, другие встали и передвигали доски, положенные на выкрашенные в красный цвет борта. Последним вскочил на козлы возница, завертел кнутом, гикнул, и кони тронули. Никто не оглянулся, все разговаривали, смеялись и не вспомнили о ней.
Францка закричала; крик вырвался из груди сам собой, бессознательно и внезапно. Она перескочила на другой край дороги, как будто оттуда было ближе. Пригнулась еще больше, приоткрыла рот и побежала. Шнурки развязались, и башмаки стучали по камням, как деревянные. Она добежала до моста, до мельницы. Оттуда дорога снова подымалась в гору и снова становилась ухабистой и каменистой. Подъемы стали еще круче, чем до мельницы. Холм порос мелким буком, гладкокожие искривленные ветки то тут, то там протягивались через дорогу.
Лошади были сильные и свежие, и повозка катилась все с той же скоростью, хоть и в гору. На особо крутых поворотах кони шли шагом, кивая гривастыми головами. Когда Францка замечала, что повозка едет медленнее, она бросалась вперед, будто желая догнать ее одним скачком; но тело устремлялось вперед, а ноги оставались позади и были тяжелы и неуклюжи. Временами ей казалось, что на повозке кто-то оглядывается, и помутневшим глазам мерещилось, будто там кто-то кивнул, помахал рукой и повозка остановилась. А на самом деле повозка продолжала катиться, и Францка бежала по-прежнему, кони не останавливались, и никто не махал рукой.
Францка начала кричать, но голос звучал прерывисто и хрипло, и за дребезжанием колес его не могли услышать. Ноги ее двигались все медленнее, шаги становились все короче. Иногда ей даже чудилось, что она движется назад, что дорога уходит из-под ног, будто она бежит по быстрой воде и волны под нею катятся, обгоняя ее, вдаль.
— Постойте! Постойте!
Камни мешали бежать, и она перескакивала с одной обочины на другую, но везде путь был ухабист и усыпан большими острыми камнями, а до повозки оставалось все так же далеко. Когда воз скрылся за деревьями, Францка похолодела, ей почудилось, что больше она его не увидит и что он исчез навсегда, спустившись с холма в лощину. Ей пришло в голову сойти с извилистой дороги и бежать прямиком через лес. Она перепрыгнула через канаву на придорожную траву. Но, не пробежав и десяти шагов, испугалась, что собьется с пути и заблудится. Тогда она снова вернулась на дорогу, плеть ежевики оцарапала ей лицо. На бегу она наступила на шнурок правого башмака, и он оборвался. Францка остановилась, заплакала в голос и побежала дальше.
Подъем на вершину холма кончился; отсюда дорога длинной прямой чертой шла по гребню, лишь слегка изгибаясь то тут, то там, будто обегая купы старых деревьев. Временами листва редела и открывался широкий вид на равнину, блистающую в лучах солнца. Вот на холм поднялась повозка, кони уже немного притомились, ступали тяжело, так что песок скрипел под их копытами, и склоняли головы почти до земли. Богомольцам было весело, и пронзительные женские голоса отдавались эхом в лесу. Затем взобралась на холм и Францка, далеко отстав от повозки и тяжело дыша; она казалась совсем маленькой и щуплой, будто по дороге семенила смешная, запыленная и измятая тряпичная кукла. И голос ее был таким тоненьким и слабым, будто кто-то, потехи ради, нажимал ей на грудь, и она пищала. Так она бежала за телегой, бежала и плакала этим тонким, скулящим голосом. В повозке толстая, нескладная женщина, устраиваясь половчее на сиденье, повернулась, поглядела назад и заметила Францку.
— Посмотрите-ка, а эта девчонка, Дрмашкина Францка, все еще бежит за нами!.. Эй, девочка, ты что, с ума сошла?
Францка устремилась вперед: она подумала, будто ее зовут, будто им неловко, что они забыли о ней. Она устремилась вперед и побежала быстро и легко; усталость как рукой сняло, слезы высохли, точно их кто вытер прохладным платком.
И другие обернулись и смотрели на нее; возница погонял.
— Смотри-ка, и правда бежит… глупая девчонка!
Жировец, весельчак и балагур, закричал:
— Слышь, девочка, чего ты пешком-то, полезай сюда!.. Бежит за возом, как собачонка; бьюсь об заклад, ее хоть кнутом гони, она не отстанет!
Одна из богомолок, сухая и морщинистая женщина с корзиной на коленях, сжалилась и крикнула:
— Не будь дурой, девчонка, не беги, вот глупая какая!
Посмотрела на нее сердито и плюнула на дорогу.
Разговор прекратился; богомольцы смотрели назад, на смешную, пыльную, тряпичную куклу, семенившую за повозкой. Возница погонял.
Францке сначала показалось, что телега останавливается, что кони пошли шагом и вот сейчас свернут немножко в сторону и подождут ее. Она легко и весело перескакивала через камни и через грязные лужи, оставшиеся от последнего дождя в тени раскидистых буков. Но скоро она заметила, что расстояние между нею и повозкой ничуть не уменьшалось, и остановилась посмотреть получше: телега катилась, как и раньше, а возница, ссутулившись, сидел впереди, держа в левой руке вожжи, а в правой кнут.
— Подождите! Подождите!
Почему они не останавливаются, ведь они ее видели и звали?! Непонятный ужас охватил ее, и спина похолодела так, словно студеный ветер пробежал по телу.
«Не хотят ждать!» — осенило вдруг Францку, и сердце будто стиснули жесткие руки. Они видят ее и не хотят ждать; сидят в повозке и смотрят, как Францка бежит следом, плачет и кричит; они смеются; уселись удобно, упершись руками в колени, наклонив слегка головы, и посмеиваются, словно тот еврей в церкви, что сидит в сторонке и смотрит, как бичуют Иисуса.
Францка перепрыгнула через лужу, левый башмак соскочил и отлетел в сторону; она споткнулась и упала. Едва коснувшись земли, она быстро поднялась и побежала — одна нога обутая, другая босая. Босой ноге было прохладно, бежать стало легче, и Францка сняла второй башмак тоже. Но вскоре песок начал колоть подошвы, а пальцы в кровь оббились о камни. Ей стало до того тоскливо, что захотелось опуститься на траву и умереть. Уже не осталось и следа от трепетного страха и трепетной надежды — только ужасная тоска, от которой хочется забиться в какой-нибудь темный угол и не говорить ни с кем.
«Никогда мне их не догнать!» — думала Францка, и ей казалось, что беги она хоть на край света и до конца жизни — все равно догнать их невозможно. От этой мысли стало грустно, но так спокойно, что Францка начала думать о совсем других вещах, как если бы она сидела в кухне или лежала на своем сундуке, а не бежала с избитыми в кровь ногами за повозкой, далекой, как солнце на небе. Так она вспомнила тот вечер и блестящий шелковый платок, развернутый на столе и сладостно шуршавший при прикосновении. Ей казалось, что никогда она не догонит повозки и никогда у нее не будет шелкового платка, и все всегда будет вот так же грустно и пусто. Беги она хоть на край света и до конца жизни, ей не добежать ни до повозки, ни до шелковой косынки, ни до сдобного хлеба… все радости далеко впереди, а она с окровавленными ногами может только бежать за ними.
Ныло уже все тело, перед глазами мельтешило. Она думала, что надо бы остановиться, сесть отдохнуть, но, думая так, продолжала бежать, прижимая к груди башмаки, и хлеб, и молитвенник…