– Сейчас полезут… с четырех сторон, – прохрипел Алексей.
В белесое небо взлетела красная ракета. Прочертив дугу, лопнула, рассыпалась блеклыми искрами. И сразу раздался повторяемый сотнями глоток вопль: «Аллах акбар!» В проломы крепостных стен хлынул людской поток. Зеленые солдатские мундиры смешались с черным одеянием малишей и грязно-серыми халатами «духов». Орущая лавина вливалась во двор, затопляя все свободное пространство.
С крыши арсенала гулко зарокотали крупнокалиберные пулеметы. Из чрева арсенала заговорили станкачи, сыпанула дробь нескольких автоматов. Прореживаемая огнем в упор, первая цепь атакующих сломалась. Бегущие сзади подмяли ее и попали под разрывы гранат. Николай яростно жал на гашетку пулемета, выпуская очередь за очередью.
– Да остановись наконец! – крикнул Алексей. – Пауза! Надо запастись патронами…
Пушник с трудом оторвал пальцы от спуска. Слепая ярость душила его: так бы и стрелял без остановки. Так бы и стрелял…
Подошел Барат. Лицо его было черным, мокрым от пота и слез. Дышал он тяжело, с присвистом.
– Два мои товарищ смерть принял, – сказал и закашлялся. – Скоро конец.
– Не каркай! – заорал Алексей. – Патроны тащи. Где Связист? Где Моряк? Жив?
– Дышу, едрена вошь, – донеслось из-под крыши. Там, возле станкача, примостился Загоруйкин.
– Перебирайся вниз! – приказал Алексей.
– Мне и тут непыльно.
– Посмотри, что эти психи катят. Это ж горные пушки!
– Неужто решатся палить по пороховой бочке? – воскликнул Загоруйкин, поспешно скатываясь вниз.
– Из пушки по воробьям – пословица будто специально про нас. Раббани наши пулеметы на крыше – кость в горле…
– Мама родная, что сволочи делают! – завопил Загоруйкин и присел на корточки, зажав уши.
Хлопнул выстрел, снаряд угодил в левый верхний угол склада, разворотив огневые точки. И тут же залегшая было цепь поднялась вновь. Солдаты находились совсем близко, метрах в семидесяти. Атакующим оставался до цели последний бросок. Сзади подползало подкрепление, скапливаясь на передней линии. И Николай вдруг остро ощутил: сил сдержать вражескую лавину не осталось. Жизнь отсчитывает последние минуты. Край виден – вот он…
Ойкнул ротный, прильнул к земле. На его виске чернело, взбухало маленькое отверстие, от которого по глубокой морщине потекла струя.
Пушника охватило холодное бешенство. Он нащупал связку гранат. Рядом люк, ведущий в подвал. Там штабелями взрывчатка… Острая, как удар тока, боль пронзила позвоночник. Пол, потолок, стены закружились, заплясали перед глазами. Лишь ударившись головой, Николай понял: отказали ноги. На этот раз – навсегда!
– Не смей, прапор, – раздалось за спиной. – Отдай мне!
Пушник увидел склонившегося над ним Моряка. Он вырывал связку гранат и одновременно оттаскивал Пушника от разваливающейся баррикады.
– Значит, все-таки ты, а не Танкист? – спросил Николай, с ненавистью глядя на солдата.
– Я, прапор, я. Ты правильно вычислил… Но Антон Загоруйкин жил гадом, а умереть хочет человеком. На том свете сочтемся!..
Тяжело затопали солдатские ботинки. Яростные крики, эхом оттолкнувшись от высоченных сводов, заполонили арсенал. Моряк ужом скользнул в подвал, последним усилием сдернул вниз Пушника.
Страшной силы взрыв потряс округу. Задрожала земля, закачались вековые стены. Над Бадаберой взметнулся огненный сполох. Небо окрасилось в цвет крови…
Чужие ордена
Памяти моего друга писателя-фронтовика
Ивана Падерина, с кем, собственно,
и приключилась эта необыкновенная
и трагическая история,
посвящаю.
Глава 1
Смерть, даже если ее давно ждали, зная о неотвратимости приближающего конца, все равно приходит неожиданно. Еще несколько секунд тому назад человек хрипло дышал, шевелил бескровными губами, пытаясь напоследок хоть что-то сказать, – и вдруг все: вытянулся и замер навек!
Это конец. Личности, много лет жившей на земле, больше нет и не будет. Черты лица заостряются, каменеют, становятся уже мраморно-белыми, неживыми. С круглых с ямочками, когда-то восхитительных щек, сбегает последний румянец. Глаза, еще минуту назад светившиеся каким-то неестественным блеском, утрачивают его, становятся большими и неподвижными. В их черной глубине тонут последние остатки мыслей. И ты ладонью закрываешь их, сознавая наконец-то, что нет больше на свете любимого человека. От ужаса случившегося у тебя замирает сердце, хочется лечь рядом и тоже уснуть навсегда. Кровь стынет в жилах, а дыхание становится настолько сильным и частым, словно тебя бьет лихорадка. И никак не хочется смириться со случившимся. Нередко в такие мгновения, – знаю по собственному горькому опыту, – сознание меркнет, а в организме происходят необратимые изменения, которые потом нужно будет восстанавливать годы и годы. В таких случаях нередко возврата просто нет. В тебе зарождается что-то непонятное и злое, которому потом не будет логического конца…
Таковы были первые ощущения Антона Перегудова, когда он закрыл глаза любимой подруги и, не боясь признаться в том – соратнице, с которой прожил почти сорок лет.
Проклятый рак! Он погубил самое дорогое, самой лучшее, что было у него в жизни. И никакие медицинские силы ни в Москве, ни в Париже (а он возил ее на лечение и во Францию), ничего не смогли сделать против этого страшного недуга. Они, конечно, продлили ей жизнь на несколько лет: вместо трех, положенных по развитию болезни, она прожила восемь. Но это все, что современная медицина смогла тогда сделать. На его взгляд, мало! Мизерно мало!!!
Некоторые ее подружки-сплетницы утверждают, что болезнь Евгении Оскаровны началась с того стресса и тех скандалов, что были связаны с разводом ее с первым мужем. Тот, дескать, обещал даже покончить с собой, если она бросит его, не позволить видеться с дочерью, которую Женя очень любила. А уж что выпало в тот момент на бедную голову Антона, – ни в сказке не сказать, ни пером не описать. И она, конечно, тоже переживала очень. Он был дорог ей. Иначе она не решилась бы расстаться с Левиным, для которого была светом в окошке, о чем прекрасно знала…
Но все это, на его взгляд, не так. Да, переживания при расставании Жени с Дмитрием были. Тем более она знала, что он человек слабохарактерный, со своеобразной психикой, как бывает у многих поэтов. А Левин был не просто стихоплетом средней руки, а талантливым творцом оригинальных рифм. Когда-то Перегудов с ним не то, чтобы дружил, а был соседом. Они доброжелательно относились друг к другу. Жили ведь в одном подъезде, только Антон на втором этаже, а Дмитрий – на четвертом. Даже новоселье отмечали вместе, въезжая в один из этих новых домов, которые впоследствии прозвали «хрущевками».
Нет, корни болезни Жени, и это Антон точно знал, были заложены в том периоде, когда умирал ее отец. Она его страшно любила, можно сказать, души в нем не чаяла. Прошедший всю Отечественную войну, неоднократно раненный и имевший немало боевых наград, Оскар Ильич Ровин был кристальным человеком, образцом для подражания, никогда не изменявшим своим благороднейшим принципам жизни. Когда он уходил из жизни, дочь была рядом с ним. Нетрудно представить, какие переживания выпадают на долю человека, сидящего у постели умирающего отца в его последние дни…
А отходил он долго и мучительно. Имея несколько фронтовых ранений, Оскар Ильич страдал и легочным заболеванием, и недержанием мочи. Вдобавок и Антон никак не мог вырваться из Москвы (нося офицерские погоны, нельзя не подчиняться требованиям воинской дисциплины), а, приехав, слег в госпиталь со своим неврозом. Так что Женьке приходилось разрываться между ними двумя. И это вымотало ее окончательно. Стресс был настолько велик, что она вскоре и сама слегла с острым воспалением брюшины.
Понимая все это, Перегудов тотчас же после похорон повез ее в один из лучших Кисловодских санаториев. Но вместо прогулок и посещения увеселительных мест они больше месяца (путевки им продлили) провели в своем шикарном номере, выходя только в столовую, находящуюся в том же корпусе, и то не всегда. Частенько обед или ужин приносили для Жени прямо в номер. Хорошо, что санаторный врач, пришедший в это заведение из госпиталя и имевший большой опыт еще фронтового лечения тяжелораненых, тщательное следил за ее состоянием и сумел поставить Женю на ноги. Уже тогда Антон заметил, как изменился цвет ее великолепный бархатистой кожи: из загорелой, почти бронзовой она превратилась в блекло-серую. Выглядела жена хуже некуда. Он ужаснулся, если честно, но ей ничего не сказал, только пробурчал укоризненно: «Что-то ты неважно выглядишь, милая моя».
Именно болезнь и смерть отца, совпавшая с болячками мужа, вызвали такой стресс, что стали, по глубокому убеждению Антона, причиной поразившего Женечку рака. По приезде в Москву у нее появилась какая-то затяжная, плохо переносимая легочная болезнь, и пришлось еще два месяца пролежать в госпитале. Нет-нет, именно смерть отца и связанные с нею обстоятельства, а не что-либо другое погубило ее!
– Пойдем, батя, – тихо сказала, наконец, Ирина, сидевшая рядом со Антоном над телом усопшей.
Все эти – последние – дни, прилетев из Франции, она была рядом и переживала, наверное, не меньше, а может, и больше, чем сам Антон. Все-таки умерла не какая-нибудь чужая тетя, а ее родная мать, которую Ирина очень любила. Перегудов хорошо знал свою приемную дочь и ее жаркую привязанность к Жене, потому что воспитывал ее практически с десяти лет, с тех пор, когда она стала жить с ними. Честно говоря, Антон тоже был привязан к Ирине больше, чем к своей дочери от первого брака – с Иришкой они понимали друг друга с полуслова, да и мыслили, чувствовали почти одинаково. Даже один роман написали вместе. А это много значит. Для нее Перегудов делал в жизни все, что мог, и даже больше…