Конечно, в словах «Анекдота» был резон. Многие печатные органы, если их не приостановить, сейчас же перепечатают статью Хунштина в погоне за хлестким материалом. И покатится дурная слава по стране. Попробуй ее потом остановить! Действовать нужно было действительно как можно быстрее. И конечно же в разных направлениях: доказать лживость информации о Панарине и остановить падких на жареное органов печати, готовых поскорее ухватиться за лакомый кусок дезинформации.
Мишка потеребил свой длинный нос и неожиданно изрек: хоть он и не во всем с Перегудовым согласен, но считает, что им следует разделиться. Как он в своем стиле выразился:
– Тебе, Антошка, следует в военкомат сейчас дернуть, а мне прямиком в редакцию нахлестывать. Я им там покажу кузькину мать!
– А вот шума, пожалуй, и не стоит подымать пока. Надо разобраться, откуда фактики взяты, на чем основаны.
– Но ты же знаешь, что это липа?
– Не говори гоп, пока не пересигнешь, – остановил Антон разбушевавшегося Шайкина. – Сам же так выражаешься. Давай сначала разберемся!
«Анекдот» нехотя согласился. Только сказал:
– Я еще ребятам позвоню, скажу, чтобы тоже начали действовать. – И помолчав, добавил на прощание: – Секретариат наш тоже не худо бы известить. Пусть тоже баклуши не бьют! А то они, словно с перепоя, будут раскачиваться как дохлые мухи.
С ним нельзя было не согласиться: предложение было резонным. Чем скорее поднимется в защиту Панарина общественность, тем эффективнее будет результат. С опровержением могут выступить и писательские газеты. Та же «Литературка» может дать такой отпор, что Хунштину мало не покажется…
На том они и разошлись.
Антон отправился прямо в военкомат. Но там его сразу огорошили.
– Читал… читал я этот пасквиль, – сказал Перегудову военком, седоусый немолодой полковник с худощавым лицом. – Утречком мне ребята эту газетку сразу принесли. И мы тут сразу стали разбираться.
– Но это ж явный поклеп! – возмутился Антон.
– Не скажи, браток, – вздохнул полковник. – Кое в чем этот Хунштин прав.
– Не может быть!
– К сожалению, на войне всякое случалось… Сам три года воевал. Так что повидал такие чудеса, которые и предвидеть никто не мог.
– Но надо же быстренько разобраться! Представляете, каково сейчас Панарину! Он же известный писатель, лауреат, фронтовик!
– Да уж как не понять… Такое и в самом гадком сне не приснится.
– Так чего ж вы медлите?
– А дело-то, скажем прямо, непростое. Нужно время, чтобы во всем этом как следует разобраться. Есть в нем, прямо скажем, неприятные моменты. Так что вы уж не торопите нас. Тут с наскоку можно беды наделать…
Так с военкомом ни о чем конкретном они и не договорились. Полковник просто пообещал, что взял дело на заметку и постарается не затягивать с его решением. Антона это, честно говоря, не очень устраивало. Но не мог же он приказать полковнику бросить все остальные вопросы и заняться только этим…
Поэтому покинул Перегудов военкомат сильно расстроенным. И решил сразу же рвануть в Подольский архив. Его не покидали мысли об Иване. Кто же подложил ему все-таки такую гадость? Не мог же опытный журналист взять факты из воздуха. Значит, он где-то отыскал их. Грешным делом Антон даже подумал: «А что, если Лев Давыдович написал правду? Неужели Панарин мог воспользоваться орденами убитых воинов?» Но тут же отверг эту дикую мысль. Слишком хорошо знал он Ивана…
На электричку, идущую в Подольск, Антон попал вовремя. Едва успел вскочить в вагон, как она тронулась и, набирая скорость, ринулась мимо огромных зданий, стоявших вдоль железной дороги. Постепенно дома становились все меньше, потом и вовсе за окном замелькали маленькие, укрытые садами домишки. Потом и их не стало. Пошли перелески вперемешку с огромными полями, засеянными кукурузой и прочей сельскохозяйственной продукцией.
Антон продолжал думать о случившемся. Не мог он поверить, что Панарин мог быть замешан в таком. Все, что угодно, но решиться на столь паршивый проступок… Слишком хорошо знал Перегудов Ивана, этого честнягу-правдолюба. Все, что угодно: пьянки, драки, адюльтеры, даже поножовщина, – только не подлость!.. Иван был горячим, очень вспыльчивым человеком. Однако во всем, что касалось чести, достоинства Панарин всегда был на высоте.
Он не боялся выступать с резкой критикой высокого начальства, напрямую говорил самые неприятные вещи. В райкоме, да и в горкоме в свое время его побаивались, предпочитали не связываться. Когда Ваня чувствовал свою правоту, он пер напролом, отстаивая ее, не боясь последствий, могущих последовать с самого верха. Когда друзья ему говорили: «Не будь таким резким и прямолинейным!» – он отвечал: «А что, надо искать обходные маневры? Правда глаза режет?» И смотрел в упор своими пронзительными глазами. Жилы на его высоком квадратном лбу вздувались, ширились, что означало: Ваня уже не отступит ни за что. Как-то Антон сказал ему об этом по-приятельски, Панарин усмехнулся и с усмешкой ответил: «Извини, дружище, иначе не умею. Таким уж, видно, мать родила». Возразить было нечего. Перегудов и сам был упрям до чертиков, не терпел лжи и холуйства, но был, наверное, все же мягче Ивана, понимая, что высказать неприятные вещи можно и более деликатными словами. Лишь бы человек все понял.
Дело в том, что отец Антона, бывший тоже человеком прямолинейным, резким, умел, однако, сдерживаться. Он говорил сыну: «Учти, дорогой, человек, даже совершивший дурной поступок, должен не обижаться, не злиться на твои слова, а понимать их смысл. Если он, конечно, не сволочь, которой все равно. Но таких у нас все меньше. Надо чаще взывать к разуму, совести людей. Так они лучше поймут тебя». Эти слова запомнились Антону на всю жизнь, и он, даже когда злился, вспоминал их, сдерживая себя…
В Подольском военном архиве Перегудова встретили не очень дружелюбно. Заместитель заведующего, удивившись его просьбе, с возмущением сказал:
– Так ваш же коллега уже был у нас. Мы для него сняли копии со всех необходимых документов. Что еще нужно? Возьмите у него, если требуется.
Антон постарался объяснить подполковнику, насколько запутанной получилась ситуация. И если не принять немедленных мер…. Скандал общественный неизбежен. Сенсация – сладкое блюдо, особенно для жаждущих ее людей. А таких найдется немало. И чем скорее приглушить шум, тем лучше. Антон попросил даже не делать ему никаких копий, а лишь только разрешить взглянуть на исторические документы и выписать оттуда основное.
В конце концов, заместитель начальника архива (он, судя по орденским планкам на мундире, был своим братом-фронтовиком и понимал возникшую неприятную ситуацию) согласился с Перегудовым. И тот был допущен к интересующим бумагам.
Антон, что называется, «проглотил» их в один момент и был ошеломлен. Все было именно так, как описал проклятый Хунштин. Орденом Красной Звезды, принадлежащим якобы Ивану, на самом деле был награжден капитан Ванютин, тоже фронтовик-сталинградец, получивший его за совершенно другой бой, проходивший в самом начале сражения по защите города. Его часть находилась не возле разрушенного завода «Баррикады», где воевал Панарин, а много южнее и отбивала атаки гитлеровцев, рвавшихся к Волге. Рота Ванютина не дала немцам этого сделать, потеряв две трети личного состава… То же было и со вторым орденом – Красного Знамени, – принадлежавшим, оказывается, не Ивану, а другому защитнику города – лейтенанту Лобову. Он тоже на смерть сражался с врагом во главе своего взвода за прибрежную полосу. После боя их осталось всего трое… Погибли же оба награжденных – и Ванютин, и Лобов – чуть позднее, отстаивая главную высоту Сталинграда и не допустив туда фашистов.
Читая все эти документы, Антон был совершенно обескуражен. Выходило, что в действительности Панарин носил чужие ордена! Как же так случилось? Не мог же порядочнейший, благородный человек, которого он прекрасно знал столько лет, содрать награды с погибших бойцов… Это просто не укладывалось в голове. Надо быть отъявленным мерзавцем, чтобы так поступить! А в то, что честнейший, всегда боровшийся за правду Иван был способен на подобное, просто не верилось! Разум отказывался признать такую грязь.
Что-то здесь было не так! Но что?.. Придумать какое-нибудь более или менее приемлемое объяснение было невозможно. Факты-то – упрямая вещь. Против них действительно не попрешь!
Тот же «казус», как он сам сказал, произошел и у Шайкина. В редакции газеты «Новости», куда Мишка с возмущением ворвался, его при первых же словах в защиту Панарина наградили едким смехом. Ага, не нравится, когда вашего брата уличают в такой подлости?! А когда вы всех поносите, иногда ни за что ни про что, – это в порядке вещей?! Лично сам Хунштин показал ему фотокопии фронтовых документов из военного архива и с издевкой сказал:
– Вот, полюбуйтесь, Михаил Васильевич. Все, что я написал про вашего мародера-горлохвата, сходится с правдой жизни, все подтверждено официальными бумагами. Носить чужие ордена – не просто кощунство над людьми, погибшими в боях за Родину. Это хуже, чем присвоить себе звание лучшего писателя-правдолюбца и бахвалиться им в обществе!
Он знал прозвище Мишки, его тягу к пословицам и поговоркам, поэтому, помолчав, добавил:
– Как трактует, господин Анекдот, ваша любимая наука метаморфозов, по закону того же Мерфи, или как его еще там: «С поля упасть нельзя».
Это еще больше взбесило Шайкина. Он готов был броситься на Льва Давыдовича с кулаками, хотя тот был гораздо старше его (а возраст требует уважения), да и крепким телосложением не отличался. Тонкий, худой, узкоплечий Хунштин производил впечатление плюгавенького интеллигента. Кроме того, остановила Мишку симпатичная молодая секретарша, буквально бросившаяся между ними.
Перед женским натиском Анекдот уже не мог устоять и тут же обмяк, пробормотав:
– Да, я ничего… Простите, девушка…
– Что? Правда глаза колет? – заметив его отступление, еще более ядовито спросил Хунштин.
– Мы еще посмотрим, где тут истина, – пробормотал Шайкин, отступая.