Саперы спустились в овражек и быстренько развели сразу два огромных кострища – всем хотелось побольше тепла. Промокшие насквозь белые халаты моментально были сняты. Цвет их мало походил на снежный, как раньше. Теперь это были перемазанные грязью с огромными дырами рубища, которые вряд ли кто-нибудь станет натягивать на свои плечи…
Внезапно наверху показался «додж». За ним следовали два бронетранспортера с вооруженными солдатами. Они неторопливо двигались по краю оврага. Саперы сразу поняли, что едет какое-то большое начальство, и не ошиблись.
«Додж» остановился прямо перед ними. Из машины, распахнув переднюю дверцу, вдруг вышел командующий фронтом Константин Константинович Рокоссовский. Они сразу узнали его. В новой маршальской форме он выглядел великолепно. Глянув вниз на саперов, маршал спросил:
– Что за войско?
Капитан скомандовал «Смирно!» и, вытянувшись, доложил, что саперная рота, выполнив боевую задачу по проходам в немецких минных полях, отведена на отдых.
Командующий внимательно осмотрел стоящих внизу бойцов. Все были чумазыми, перепачканными грязью – ведь столько пришлось ночью полазить по минным полям. Многие были ранены – белели свежие повязки.
– Сколько было в роте бойцов, капитан? – нахмурившись, резко спросил Рокоссовский.
– Семьдесят пять, товарищ маршал Советского Союза! – отчеканил офицер.
– И это все, что осталось?
В голосе командующего горечи было больше, чем удивления.
– Так точно…
А в роте их оставалось всего тридцать два человека…
– Постройте! – распорядился маршал и начал спускаться к ним в овраг. Шикарные блестящие сапоги его по щиколотку утонули в грязи, но Рокоссовский не обратил на это внимание.
– Рота, в одну шеренгу становись! – скомандовал капитан.
Командующий позвал адъютанта, Тот выскочил из машины с большой плоской коробкой: видно, знал уже, зачем зовет его шеф. И тоже устремился вниз, в овраг.
Рокоссовский остановился перед строем роты и, внимательно оглядев бойцов, взволнованно сказал:
– Спасибо, сынки, за то, что вы сделали! Это же чертовски много! Сами, наверное, не понимаете. Вы спасли тысячи жизней своих товарищей! Низкий поклон вам за это!
И он медленно пошел вдоль строя, вручая каждому награду, офицерам – ордена, солдатам – медали.
Так Антон получил свою первую боевую награду – медаль «За отвагу» из рук командующего Вторым Белорусским фронтом…
Вся эта фронтовая история промелькнула в голове Перегудова так быстро, что он и опомниться не успел. Каждый поворот событий отпечатался в мозгу настолько четко, что Антон мог рассказать о нем в любую минуту, даже разбуди его среди ночи. Он еще подумал, что если бы даже награду не оформили позже документально, то в том, что она была новенькой, а не снятой с убитого, сомнений у него никогда не было. Медаль, когда ее вручил Рокоссовский, была блестящей, серебро, из которого она была сделана, отливало таким блеском, что не оставалось сомнений в том, что ее только что отштамповали на заводе…
Позвонила Иришка из Парижа, спросила, как здоровье, настроение. Антон постарался ответить как можно бодрее, со смешинкой. Все, мол, в порядке: бодр и весел без вина, чувствую себя лучше всех. Но она, видно, уловила в его голосе фальшивинку, сказала с упреком:
– Батя, чего ты хорохоришься?! Я же слышу в твоем тоне горестные нотки. Все еще не можешь отойти?
– Тогда чего спрашиваешь?
– По инерции, – засмеялась она. – Я же понимаю, какие две тяжести сразу свались на твою бедную голову. Одна безвозвратная, другая неразрешимая. Как там Иван Викторович себя чувствует? Я его давно не видела.
– А что, кроме безысходности, может ощущать опозоренный человек? Не знаю, как бы я поступил в его положении. Наверное, уже бы руки на себя наложил. Когда ты не можешь доказать свою правоту, становишься бессилен! Тем более, что оплеван с головы до ног.
– Но Союз-то ваш может за него заступиться.
– Сострадателей много, хотя немало и язвительных противников, готовых, воспользовавшись подходящим моментов, ударить из-за угла. Иван никогда не жалел пройдох и подхалимов, жестоко бил их. Вот они сейчас на нем и отыгрываются.
– Как им, паразитам, не стыдно!
В словах Ирины Перегудов почувствовал неподдельную боль и, честно говоря, обрадовался. Приемная дочь не всегда мыслила так же, как он. Во взглядах на определенные вещи, касающиеся этики, морали, боготворчества они порой расходились. Наверное, так и должно быть. У доктора исторических наук (а Ирина недавно им стала в Париже) должна быть своя точка зрения на определенные жизненные моменты. Но в основном они думали одинаково, да и чувствовали тоже.
– Знаешь, батя, – помолчав, снова заговорила Иришка, – я много размышляла последнее время по поводу случившегося с Иваном Викторовичем. История, конечно, темная, да еще и пыльная, покрытая тенью забвенья. Ведь с тех пор прошло столько десятилетий. Но любая случившаяся вещь все равно имеет свое корни. Нужно только найти их.
– Тут я с тобой согласен, – печально усмехнулся Перегудов. – Где-то, разумеется, лежит истина. Но вот как отыскать ее, ума не приложу.
Ирина ответила не сразу. Видно, размышляла над его словами.
– Вот что, батя… – сказала наконец раздумчиво, но довольно твердо. – Искать надо именно там, в далеком прошлом, в проклятом сорок втором году. Это точно. И не где-нибудь, а во все том, что тогда окружало маршала Еременко.
– Да я уже пересмотрел все документы той поры, – ответил Антон раздраженно. – Нет ни единого намека на объяснения случившемуся.
– А ты поглубже копни. Людей той поры постарайся найти.
Перегудов даже расстроился немного. Ну, о чем она говорит? Он же все бумаги той поры, что имелись, прошерстил! И все безуспешно!.. Да, что об этом зря толковать? Только воду в ступе толочь…
Он ничего не стал больше говорить Ирине о Панарине. Быстренько перевел разговор на другое: поинтересовался внуками, их успехами. Расспросил о делах знакомых ему французов. Бывая в Париже, Перегудов со многими местными деятелями имел дело и даже завел среди них друзей. Они помогали ему печатать книги в парижских издательствах. Ирины была, разумеется, их переводчицей.
Разговор, как всегда, закончился приглашением приехать во Францию. Чтобы он мог побыть там в родной среде, отдохнуть и забыть свои горести хоть в какой-то мере.
Не успел Перегудов, поблагодарив дочь за приглашение, повесить трубку, как раздался новый пронзительный звонок. Знал бы Антон, что он окажется таким трагическим, не стал бы отвечать, наверное. Нет, пожалуй, не взять трубку все-таки не смог бы: звонок показался прямо-таки оглушительным!
– Это ты, Антоша? – спросил его рыдающий голос, по которому он не сразу узнал говорившего, точнее – говорившую. Но поскольку Антошей его звали очень немногие, то Перегудов быстро догадался, что обращается к нему жена Панарина.
– Что случилось, Евгения Петровна? – спросил он растерянно, уже предчувствуя беду (сердце сжалось). – Что-нибудь с Ваней?
– Умер он, Антоша! Совсем умер…
– Как же так – сразу? – еще больше растерялся Перегудов. Ощущение было такое, что он прыгнул в глубокую темную яму. Стало жарко до невыносимости, и было трудно дышать. – Он что, застрелился? – ляпнул Антон первое, что пришло в голову (знал, что у Ивана был пистолет, еще с войны).
– Нет! Нет! – испуганно воскликнула Евдокия Петровна. Видно, мысль о самоубийстве мужа ее пугала. – Инфаркт, говорят…
Все стало понятным. Сердечко, значит, не выдержало. При таком стрессе сие немудрено.
Антон медленно опустился на стул. Ноги стали ватными, а самого его внезапно обдало каким-то диким холодом, словно окунули в наполненную ледяной водой бочку.
Нет больше Вани!.. А мог бы еще много лет прожить… Крепкий же был мужик!.. Не дали, гады! Расстрелял бы их, сволочей! Знать бы, кто это? Но он найдет их! Непременно найдет! Чего бы это ему не стоило!
Глава 11
Хоронили Панарина на немецком кладбище, зовущемся ныне почему-то Введенским (Антон не знал, кто и зачем его переименовал). Когда-то, при Петре I, здесь упокаивались навечно его друзья из Немецкой слободы. Так что годков погосту уже многовато насчиталось – полных три века с тех пор прошло. Мест там для нового погребения формально, конечно, не было – кладбище давно считалось закрытым. Пришлось побегать, подсуетиться, сунуть кое-кому «на лапу». И хорошее местечко, недалеко от входа, понятно, нашлось.
Траурная церемония прощания, обычно, когда умирал известный писатель, проводилась в Центральном доме литераторов, но на сей раз выставить там гроб Ивана отказались. И это, несмотря на все хлопоты. Перегудов с Шайкиным буквально вцепились в Московского «секретута», требуя, чтобы почетный ритуал был осуществлен, терзали его почти полдня, и ничего сделать не сумели.
– Братцы, не могу! – взмолился он, беспомощно разводя руками. – Понимаю вас! И рад бы дать такую команду! Но указание сверху…
Прощались с Панариным (по-нынешнему – отпевали) в маленькой церквушке больнички, где он умер. Народу было негусто. Многие из тех, кто прекрасно знал его по жизни, не пришли. «Подонки», – равнодушно подумал Перегудов.
Писательская среда только с виду выглядит чинной и благородной. Да, есть в ней и достойные преклонения люди, есть! – кто отрицает. Их предостаточно! Но немало и подонков. Они лишь с виду благообразны и чинны, а на самом деле полны лжи и предательства, упорно борются за место под солнцем, то бишь за издание своих слабых, а порой и вовсе никуда не годных книг, лишь бы получить гонорар. А парторганизация была тогда кнутом, которого многие боялись. Вот и приходилось Ване принимать на себя все удары от скандалов, что случались в писательской среде, – примирять враждующие стороны, находить соломоново решение в порой очень запутанных дрязгах.
Не хотел Антон оказаться в шкуре друга, хотя тот не раз намекал, что пора Перегудову становиться на место секретаря, сам, мол, он уже стар для такой деликатной работы. Антон, естественно, от