Романов был согласен с мнением товарищей, но тут же подумал: «А мы, собственно, кто? Раз сдались в плен, неважно, в каком состоянии, – это никого не интересует, – разве не считаемся теперь изменниками, которых нужно немедленно отдавать под трибунал?.. Это железный воинский закон, соблюдавшийся с первого дня войны. И это, в сущности, правильно…»
Правда, у Михаила Афанасьевича давно уже появилось сомнение: нужна ли такая жесткость, напоминающая жестокость? Люди нередко попадали в плен случайно, в силу каких-то чрезвычайных обстоятельствах, никак не связанных с трусостью. Его пример, да и всех других, сидевших с ним в Берлинской тюрьме, – яркое тому подтверждение. Они же не подняли рук, перед лицом смертельной опасности сражались до последнего. За что же их казнить? Могут же еще когда-нибудь и пригодиться. Патриотами-то своей Родины они быть не перестали…
Через месяц с небольшим пленных стали выгонять на работы. Таскали тяжелые мешки и ящики на складах. Рыли какие-то котлованы под строящиеся военные объекты. Кормили не то чтобы хорошо (в основном кашами и вареными овощами), но голода никто не испытывал, хотя в рационе не было ни мяса, ни рыбы, ни масла. Просто в теле от недостатка калорий чувствовалась какая-то слабость, и таскать тяжести становилось все труднее.
Однажды поздно вечером Романова, который уже ложился спать, неожиданно вызвали из камеры. Он удивился. Для допроса вроде совсем неподходящее время. Дело в том, что немцы во всем любили пунктуальность. Тогда зачем он нужен?
Каково же было изумление Михаила Афанасьевича, когда в кабинете начальника тюрьмы его встретил генерал Власов. Вот уж не думал не гадал Романов о таком свидании…
Андрей Андреевич сильно похудел с лица – морщины разрезали щеки, но оставался все таким же высоким и тучным. Под глазами его залегла глубокая чернота, а тонкие губы были сухими и потрескавшимися. На нем был новый серый мундир без каких-либо знаков различия и наград. Большие роговые очки, как всегда, поблескивали строго и внушительно.
Романов уже знал о том, что Власов тоже попал в плен. Об этом ему рассказал Сергеев, всегда знавший последние новости. Он сообщил при этом очень интересную деталь. Когда 3-я ударная армия, которой командовал Власов, была окружена и почти полностью погибла, не имея ни боеприпасов, ни продуктов питания, Сталин прислал за командующим самолет, чтобы ввезти его в Москву. Тот отказался лететь, заявив: «Не могу бросить своих погибающих солдат! Совесть не позволяет… Как потом людям в глаза буду смотреть!..» Этот благородный поступок генерала (а Михаил Афанасьевич, зная Власова, не сомневался в том, что так оно и было) восхитил Романова: он, попав в такой жуткий переплет, поступил бы точно так же.
Они обнялось, как старые друзья, попавшие в критическую ситуацию. Оба это прекрасно понимали. Вот только нынешнее положение у них, как выяснилось, было разным…
– Как ты тут бедуешь? – участливо спросил Власов, усаживая старого сослуживца на стул напротив. – Не скис еще совсем?
– Да нет, вроде держусь пока. Как говорится, есть еще порох в пороховницах. Но положение, конечно, ужасное.
– И выхода не видишь?.. А он ведь есть! Нужно бороться, пересмотрев, конечно, кое-какие свои взгляды.
Романов понял, куда клонит собеседник: до него уже донеслись слухи, что Власов служит немцам. Вначале Михаил Афанасьевич не поверил этому. Но, когда увидел старого знакомца в кабинете начальника тюрьмы, понял, что вести о его отступничестве обоснованны… Власов сразу стал ему чужим.
Тот уловил, видно, резкую перемену в настроении Романова и сказал примирительно:
– А ты, Михаил Афанасьевич, не торопись с выводами-то. Поспешишь – людей насмешишь. Так, кажется, знаменитая русская поговорка гласит? Вот послушай, я тебе только некоторые факты изложу… Да ты их и сам прекрасно знаешь… Был голодомор в России в двадцать первом-двадцать втором годах? Был. Он же уйму народа унес… А в двадцать третьем-двадцать четвертом? Опять голод!.. Сколько на сей раз людей было загублено?.. Ты ахнешь! Семь миллионов только в Поволжье!.. А репрессии тридцать седьмого года?.. На твоих же глазах проходили. Самых лучших, опытнейших командиров расстреляли. Потому и войну встретили без опытных руководящих военных кадров. Позорно отступали и снова обрекали народ на убой. Сотни тысяч солдат зазря положили. И кто все это делал?.. Большевики! Они ведь всем распоряжались и губили людей, чтобы утвердится у власти. Ну, разве я не прав?
Монолог был страстный и по сути своей потрясающий. Кажется, даже возразить нечего: против фактов ведь не попрешь! И Романов в душе не мог не признавать этого. Восстало в нем другое… А разве не их коммунистическая партия, несмотря на все огромные потери, сохранила страну, победоносно провела сквозь кровавое горнило Гражданской войны и страшные лишения и, на страх врагам, сделала Советский Союз могучей мировой державой? Разве советские люди не стали в последние годы жить «весело и дружно», как поется в какой-то песне? А кто стоял во главе всех этих свершений?.. Сталин! Да, были у него загибы и ошибки (кто ж не ошибается?), но в основном он победил! Вывел народ к счастливой жизни!
Все эти доводы он после паузы горячо высказал Власову. Тот выслушал его хмуро, угрюмо покачал головой. Помолчал и грустью сказал:
– Да… Не сойдемся мы с тобой, Романов, во мнениях. Мыслишь однобоко. Но чувствую, – не переубедить! А я-то рассчитывал на твою поддержку. Очень ты мне был бы нужен… Я создаю русскую освободительную армию. Но не для войны со своим народом. Мы будем строить новую демократическую Россию, где люди станут жить свободно, счастливо, без каких-либо притеснений и репрессий. И ты мог бы стать моим самым ближайшим помощником в этом справедливом, благородном деле…
Ну что ему мог ответить Михаил Афанасьевич? Быть помощником в создании военной силы, помогающей нацистам воевать против его Родины! Да, какой же честный человек согласится на столь гнусное предложение?
Но он не стал говорить так резко. Понимал, что чувствует Власов, на глазах которого руководимая им армия была уничтожена немцами. Могли же в конце концов оказать ей так необходимую поддержку, ну, хоть какую-то…
Невольно вспомнил свою разгромленную дивизию. Ведь построй они оборону так, как он задумывал, выдержали бы, возможно, еще ни один танковый удар. Особенно, если б им добавили боеприпасов и несколько артиллерийских батарей…
Но что об этом толковать после случившегося? Война не терпит никаких промахов и жестоко за них карает. Надо смотреть в будущее, чтобы впредь не совершать ошибок. И это вполне возможно даже в их трагическом положении…
Расстались Романов с Власовым холодно, понимая, что отныне дороги у них в жизни не только разные, а и прямо противоположные. Прощаясь, Андрей Андреевич со вздохом сказал:
– Разочаровал ты меня, Фома неверующий. А я так надеялся…. На вот возьми один документик страшненький, почитай на досуге и поразмысли над ним, – и он протянул Михаилу Афанасьевичу несколько листков бумаги, сцепленных металлической скрепкой.
– Что это?
– Не бойся, – усмехнулся Власов, – не пропагандистская галиматья. Письмо Шолохова Сталину о голодоморе и ответ руководителя кровавых репрессий. Случайно мне попала копия сего документика. Не бойся, не фальшивка. В партийном архиве случайно выкопал недавно.
На том и разошлись старые друзья, чтобы больше уже никогда не встретиться. Каждый пойдет своим путем…
Позже Власов побеседовал и с другими пленными из тюремной команды, в которой был Михаил Афанасьевич. Да и не только с ними. Предлагал, конечно, сотрудничество, обещая всяческие блага. Но поскольку все вернулись в свои камеры и остались там, Романов понял, что никто из них не дал согласия служить в РОА. Его это не столько порадовало, сколько помогло утвердиться в правоте своей собственной позиции. Значит, он был глубоко прав. Ни под каким, даже самым благородным предлогом, не говоря уже о материальных, пускай и больших выгодах, не может настоящий Человек предать свой народ!
Глава 10
Советская авиация стала бомбить Берлин все чаще. Обычно она прилетала глубокой ночью, когда все спали. Но если прежде сигнал воздушной тревоги раздавался раз-два в месяц, то теперь стал звучать каждую неделю. И бомбы стали рваться в городе погуще. Их разрывы были отчетливо слышны в тюрьме. Заключенных, правда, во время налетов еще не выводили. Но как-то одна из бомб угодила в самый дальний зарешеченный корпус, убив несколько человек. На следующую ночь, когда завыла сирена, команду пленных подняли с нар и заставили спуститься в подвал. Немцы, видно, не хотели, чтобы захваченные ими советские генералы погибли.
Пришлось им несколько ночных часов томиться, сидя на полу в низких, пропахших плесенью конурах. Спать им больше не дали: с утра выгнали на работу. А каково это – таскать тяжелые мешки на горбу, когда глаза слипаются от бессонницы и усталость буквально валит с ног?
Но так продолжалось недолго. Однажды утром пленных построили во дворе, после чего, усадив в грузовик, отвезли на вокзал. Там их ждал зарешеченный вагон, в котором они и отправились из Берлина на запад.
К концу дня по надписям на станциях определили, что находятся уже во Франции. Состав резко повернул на север, и они оказались, в конце концов, в старинной крепости, где располагались солидные казематы двухсотлетней давности. В свое время здесь, очевидно, содержались еще сторонники французских революционеров Марата и Робеспьера. Отныне в этом каменном, забытом Богом «мешке» должно было продолжаться их тюремное заключение…
Во время всех этих переездов и перетрясок Романов совершенно забыл о документе, врученном ему на прощание Власовым. Он тогда положил его на дно большой сумки, в которой хранились все его вещи, и даже не удосужился прочитать. И только теперь, уже в Бордо, вдруг спохватился: не зря же Власов вручил ему сию бумаженцию. Видно, для него она многое значила. Надо же знать, что так волновало генерала!