После оверджампа Ботаника Кира, у которой тогда было меньше тридцати прыжков, хотела уйти, но не ушла. Если бы кто-то спросил ее почему — не ответила бы. Не потому, что хотела сохранить мотивы в тайне, а потому, что действительно не знала. Не знала — и все.
За штабным дисплеем стоял Кирсанов.
Его лысый шишковатый череп бросался в глаза прямо от дверей — бледный шар, покрытый впадинами и буграми. Походило на то, что начальника службы матобеспечения покусал рой диких пчел. Алексей Гаврилович живых пчел не видел лет десять, а то и больше. Он никуда из Сантауна не выезжал, причем не только из соображений безопасности и секретности, но и потому, что искренне считал, что ему вне стен Базы делать нечего. Шишки, превращающие голову хозяина в некое подобие дуриана, расположились на его черепе от рождения. Врачи говорили, что у Алексея Гавриловича случилось редкое генетическое отклонение, и волосы его теперь росли не наружу, как у всех людей, а вовнутрь — под кожу. Выглядело это все не особенно аппетитно, Кирсанова в компаниях не привечали, судачили о его уродстве. Особенно отчаянные или неосведомленные о взрывном характере Алексея Гавриловича пытались похихикать за его спиной. Говорили, что несколько таких вот смельчаков о своей несдержанности пожалели, и сильно, но, возможно, рассказы о мстительности начальника службы матобеспечения оказались обычной выдумкой, легендой, призванной наводить страх на окружающих. В результате, задавать вопросы дураков не нашлось. Интересующиеся умолкли.
Сам Кирсанов свою своеобразную внешность не комментировал никак — нужным не считал. Единственное мнение, на которое Алексей полагался абсолютно, было собственное. Мнения остальных он не всегда слушал, и еще реже — учитывал.
Когда-то, на заре джампа, Кирсанов пару раз прыгнул, но потом был отстранен от оперативной работы и приказом начальника штаба переведен на матобеспечение — Базе понадобились его способности аналитика и умение ладить с научниками. Джампером он оказался слабеньким, не лишенным сантиментов, что никогда и никем в серьезных конторах не одобрялось.
Глаза у него действительно были добрыми — тут Кира не возражала, но назвать Алексея Гавриловича человеком сентиментальным мог только тот, кто никогда не сталкивался с ним в реальной жизни.
Именно Кирсанов, получив от математиков вероятностную модель, давал джамперам рекомендации по проведению боевых акций, указывая на возможные точки дестроя и людей, уничтожение которых могло привести к изменению в структуре Параллели-2. Хорошая работка для добряка, не так ли?
Увидев Киру, Кирсанов призывно махнул рукой.
— Здравствуй, Кирочка, здравствуй!
Темные глаза под рыжими бровями смотрели холодно, но рот начальника матобеспечения был растянут в улыбке.
Он провел ладонью по макушке, словно приглаживая несуществующие волосы.
— Присаживайся! Прости, что испоганил выходные.
Как всякий хороший оперативник, Кира была немножко эмпатом — Алексей казался напряжен, не зол, но очень собран, сосредоточен. Значит, времени реально мало. Кирсанов редко бьет в колокола, не имея на то веских причин.
— Все в порядке, — повторила Кира уже в сотый раз за день. — Еще кого-то ждем или я могу одеваться?
— Ждем, но попозже, — ответил Кирсанов. — Минут этак через десять. На кольцевой с запада заносы, разгребают… Садись, Кира Олеговна, и выдохни. Точка входа через, — он поглядел на часы, — сорок четыре минуты. Так что время есть. Одна ты сегодня не пойдешь. Чаю хочешь?
— Заботишься? — ухмыльнулась Давыдова, устраиваясь в кресле.
Кресло было тертое, мягкое, с чуть продавленным сиденьем. Уютное, но не домашнее. От него пахло казенным. Тут от всего пахло казенным, даже от Кирсанова. Хотя он был ничего мужик. Правильный, жесткий, но и не без желания иногда пофилософствовать — этакий казарменный мыслитель.
— А как же! — Алексей Гаврилович пожал плечами. — Странно, если бы я не заботился о своем джампере. Тем более, о таком, как ты, Кира.
Он щелкнул кнопкой электрочайника и нагреватель заработал: под белой пластиковой крышкой замерцал красный огонек. Едва слышно забурлила вода.
— Неужели? Да у тебя сейчас полсотни действующих джамперов, Кирсаныч. Чем же я особенная?
— Девяносто шестой прыжок, — Кирсанов не обратил никакого внимания на ее иронию. — Сотня без четырех. За двадцать лет с момента открытия прыжков тех, кто перешагнул за сотню, можно посчитать на пальцах. Причем на пальцах одной руки. А вдруг все? Кончилась батарейка? Вот именно сегодня, сейчас — раз! — И кончилась. Не страшно, а?
Давыдова посмотрела на него и покачала головой:
— Не страшно.
— А мне — страшно. Я каждый раз, когда подписываю тебе джамп, об этом думаю. И боюсь. За тебя боюсь. За ребят боюсь. С меня за допустимые потери никто не спросит. Но, Кира, я хочу, чтобы тебе было страшно. Чтобы ты вовремя остановилась.
— Мне не страшно, — повторила Кира упрямо. — Что-то ты, Алексей Гаврилович, не то говоришь. Ты же должен меня приободрять, твердить, что у меня впереди вечность. Мне же через три четверти часа прыгать неизвестно куда, душегубством заниматься, наш больной мир спасать. А ты мой боевой дух подрываешь… Мне надо о долге размышлять, о выполнении задания, о возвращении, наконец! А о том, что каждый прыжок может меня убить, мне вспоминать не с руки!
Он взял вскипевший чайник, налил в кружки кипяток и щедро сыпанул туда чайного концентрата. Вода мгновенно окрасилась в густой коричневато-золотой цвет, и по комнате потянуло сильным цветочным ароматом. Кира знала, что вкус этого питья куда хуже запаха, но все-таки с удовольствием взяла в ладони горячий сосуд и осторожно отпила, едва касаясь губами чуть выщербленного края.
Кирсанов тоже отхлебнул из кружки, слегка обжегся, чмокнул недовольно губами, и, усевшись в свое кресло, спросил:
— Не с руки, значит? И ты об этом совсем не думаешь? Ты уже подошла к сотне, а это на сегодня рекорд! И рекорд не спортивный, от тебя и твоего умения не зависящий. Просто так получилось. Джампер, доживший до сотни, — это кунштюк, его бы в Кунсткамере показывать, этого джампера… За необычные свойства организма.
— Так последним мог быть любой из прыжков, — сказала Кира. — И пятый, и десятый, и 66-й! Ты же знаешь — заранее никто и ничего не чувствует. Нельзя предугадать, когда кончится батарейка, и может быть, это неплохо — просто в какой-то момент погасят свет… И на этом все…
Кирсанов помолчал немного, сморщил нос и, странно отставив мизинец, почесал им бровь.
— Как это манерно, Давыдова. Чтобы не сказать, как глупо. Впрочем, помешать тебе я не могу. Джамперы — они расходный материал. Ты уж прости, что мне захотелось, чтобы ты жила дальше. Не прав я. Мне надо твой боевой дух поднимать, так?
— Чего ты злишься, Леша? — спросила Кира негромко. — Ты спросил — я ответила. Ты меня из постели вытащил. Из тепла, от бутылки вина, от мужчины. Я приехала не потому, что хотела. А потому, что — надо! Я знаю, что это надо. Ты знаешь, что это надо. Возможно, именно сегодня нам удастся вернуть себе наш старый мир. Мы же для этого работаем, а, Кирсанов? В это верим?
— Ты смелее меня, Давыдова.
— Глупости, — сказала Кира. — Я не знаю, что страшнее: идти в джамп или ждать, когда вернутся те, кого ты туда отправляешь. Я бы с тобой не поменялась.
— Никто бы со мной не поменялся, — Кирсанов поднял на нее взгляд (взгляд, еще минуту назад растерянный, ищущий, изменился, стал привычным — расчетливым, жестким, словно последние несколько фраз выморозили из него все эмоции) и ухмыльнулся. — Оставь надежду, всякий здесь сидящий… Ты — кругом права. Моя лямка — мне и тянуть. Знаешь, Кира, была такая легенда у греков о перевозчике Хароне. Работа у него была с виду простая — возил народ с одного берега реки на другой. В один конец. Только вот два берега — это берег живых и берег царства мертвых. А текущая между ними река — Стикс, река забвения. И он плавает вечно туда-сюда, туда-сюда. И ему не пристать — ни к живым, ни к мертвецам. В безвременьи…
Алексей Гаврилович повел плечами, словно ежась от холода, и продолжил:
— Такую работенку можно схлопотать только за грехи, причем за грехи тяжкие — и не иначе.
— Я знаю, кто такой Харон…
— Кто б сомневался!
— Это не ты.
— Ну конечно! Какой из меня перевозчик? Я — начальник группы матобеспечения. Я даже не оперативник. Ты прости меня, больше я тебя доставать не буду. Ты девочка взрослая, знаешь, что делаешь. Значит, так… Приступим к делу. Сегодня поведешь группу…
— Свою? — перебила Кира.
— Свою, — успокоил ее Кирсанов. — Андрон, Рич, Сипуха. Только без Котлетки пойдете. Она вторые сутки в изоляторе: вирус. Температура под сорок. Рвется в бой, но слаба, как медведь весной. С тобой пойдут только четверо…
— Кто-то из твоих людей?
Кирсанов вздохнул, предвидя реакцию.
— Попрыгун с тобой пойдет.
Давыдова поморщилась, как от зубной боли.
— Это ты зря! Он знаешь как стреляет? Просто зверь!
— У него четыре джампа! Всего четыре! — недовольно возразила Кира. — Ты даешь мне в пятерку необстрелянного курсанта. Спасибо тебе, Гаврилович!
— Пожалуйста, — отрезал Кирсанов и нахмурился, отчего кожа на его голове забугрилась еще больше. — Вот ты его и обстреляешь. Или мне его надо с другими новичками в мясорубку посылать? Он не слабое звено. Хороший парень, голова варит — только опыта нет. Пойдет с тобой.
— Проехали. Прости, Кирсаныч, я не права.
— Я знаю, — кивнул Алексей Гаврилович, сбавляя тон. Он встал, и Кира в очередной раз удивилась его росту и внешней нескладности. — Смотри.
Он развернул на оперативном экране карту.
— Знакомый город, — сказала Давыдова, прищурившись. — Будапешт?
Она протянула руку и превратила изображение в трехмерное.
— Точно, Будапешт. Мир Ноль. Там сейчас тепло. Октябрь. Листья падают. Я тебе даже немного завидую. — Кирсанов двинул кистью, и часть карты запульсировала, выдвигаясь на передний план. — Это зона вероятности. Запаса времени не будет. Полчаса — это полчаса, не сорок и даже не тридцать семь. Мои расчетчики говорят, что даже 25 минут — большой риск, но у тебя ровно столько на все про все. Последняя пятиминутка — твой резерв. Потом обратного пути не будет. И наш с тобой сегодняшний разговор потеряет всякий см