А потом его все-таки накрыло, и он рухнул навзничь, закатив налитые дурной кровью глаза. Изо рта, словно зубная паста из тюбика, поползла пена, тело конвульсивно задергалось, напоминая даже не человека в агонии, а диковинную гальванизированную лягушку.
Попрыгун был хрупкого сложения, а три дозы транквилизатора способны свалить слона. Выживет он или не выживет после такой инъекции на самом деле было уже не важно. Более того, смерть могла оказаться самым лучшим вариантом, потому что человеком Попрыгун уже не был. Из оверджампа возврата не бывает, это дорога в одну сторону, и сложно даже представить, какой мрак царит на том берегу реки. А может быть, джампера ждет не тьма, а ослепительный, выжигающий мозг свет? Никто не мог сказать наверняка, что видит перед собой безумный.
То, что он никого не убил, теперь казалось везением. Кира не раз и не два видела, что может натворить слетевший с катушек джампер. Вспоминать не хотелось. Систему безопасности совершенствовали не для развлечения, и все равно каждый новый случай выявлял в ней слабые места. Начальник отдела матобеспечения своими меткими выстрелами сегодня спас от смерти нескольких людей, и это делало его героем. А то, что в его смену в джамп-зале едва не устроил погром сбрендивший агент и ни одно из многочисленных устройств его не остановило, переводило Кирсаныча в разряд лиц, допустивших преступную халатность.
Так что Алексей Гаврилович матерился не только от боли, а еще и от предчувствия неизбежного разбирательства и последующей за ним головомойки, и это было вполне нормальной реакцией на произошедшее.
— Твою ж мать! — шипел Кирсанов, скаля крупные желтые зубы. — Твою ж мать!
— Тихо сиди! — рычал доктор Шишкин, грозно морща блинообразное лицо. — А то я тебе сейчас ухо к голове пришью!
Второй эскулап в забрызганном кровью кителе военврача сидел возле тела Попрыгуна и пытался нащупать у того на шее бьющуюся жилу. Как его зовут, Кира не помнила, но, бывало, он присутствовал при джампах, помогая в настройке аппаратуры. Кто-то из здешних, но не гражданский и не из их подразделения.
Попрыгун был еще жив, раз в несколько секунд дергал ногой, но паузы между этими судорогами становились все больше и больше, и пена на губах джампера уже не пузырилась от дыхания, а понемногу начала опадать, словно в недопитом стакане сладкой газировки.
Попрыгун — Влад Кузнецов, 23 года, не женат, 5-й прыжок — умирал, и Давыдова отвернулась, чтобы не смотреть на его агонию. Она много раз видела смерть вблизи и, укладываясь в джамп-ложе, старалась не думать, что следующий прыжок может оказаться последним — даже к дыханию костлявой в конце концов можно привыкнуть. Или если не привыкнуть, то, по крайней мере, смириться с тем, что смерть стоит у тебя за плечом. Но каждый раз, когда кто-то из отряда…
Кира закрыла глаза.
Щелкал степлер. Гудели голоса. Хлюпала кровавая сопля в носу у Рича.
— Кира, — позвал Кирсанов. — Ты как?
— Херово, — отозвалась она, не открыв век. — Скажи, чтобы Владу сделали укол. Ему уже все равно.
— Уже не надо, — сказал Алексей Гаврилович.
Щелчок степлера — и он снова зашипел от боли.
Давыдова посмотрела — военврач накрывал тело Попрыгуна рваной простыней. От входа к покойнику уже спешили двое санитаров с носилками и черным пластиковым мешком на них.
— Жаль пацана, — хрипло выдавила Кира. — Ты знаешь, Кирсаныч… Когда я спекусь — стреляй всю обойму. Чтобы сразу. А лучше — пулей.
— Ну что ты бредишь? — брезгливо выплюнул в ответ Алексей Гаврилович. — Ты мне еще истерику устрой! Мне только этого не хватает! Заканчивай, Кира…
— Рада бы… Да не могу.
Справа засмеялся Рич — Саша Скоробогатько, 32 года, не женат, 23 прыжка за последние четыре года, — сначала тихонько, а потом громче. Слезы потекли у него из глаз и из ноздрей. Он смеялся и плакал одновременно, а сопля выскользнула из распухшего окровавленного носа и упала ему на грудь, оставляя красный след на ткани рубашки.
— Ты чего, Рич? — спросила, опешив, Давыдова.
Обычно в Риче эмоций было не больше, чем в снежной бабе, — он славился своей жесткостью и равнодушием к чужой и своей боли, за что Кира его порядком недолюбливала, но работать с ним было легко — он брал на себя грязь и, похоже, вовсе не переживал из-за этого. Плачущий Рич — это как летающий снегоход или бабочка среди сугробов.
— Ты чего? — переспросила она.
— А я — живой… — ответил Рич, повернув к ней разбитое лицо.
Под правым его глазом наливалась сиреневым большая гематома.
— Я — живой!
Он запрокинул голову, и кадык заскользил под молочной белой кожей шеи.
Кирсанов выразительно посмотрел на Шишкина, тот вздохнул, положил степлер, достал из своего чемоданчика тубу и, подойдя к Скоробогатько, сделал тому инъекцию в область под заушной впадиной. Глаза у Рича сразу помутнели, уголки губ пошли вниз, и он затих, уронив голову на грудь.
Доктор Шишкин аккуратно потрогал джампера за нос и, присмотревшись, покачал головой.
— Ну и нос… — сказал он. — Не нос, а клюв.
Потом повернулся к Кире и добавил:
— Потерпишь еще, девочка? Мне пару стежков на шефе сделать осталось!
Давыдова медленно кивнула в знак согласия.
То, что еще недавно было Попрыгуном, уже несли прочь. Непроницаемо черный, блестящий мешок был наглухо застегнут на «змейку». Кира провожала носилки глазами, когда Кирсаныч сел рядом и взял ее за руку.
— Ты как?
— Плохо…
Шишкин, кряхтя, опустился на колени рядом с ними и уверенным движением вспорол штанину комбинезона Киры.
— Но ты смогла.
— Мы смогли. Если бы не Попрыгун… не Влад…
— Серьезная группа?
— Нам повезло, они не успели собраться. Профессионалы. Просто мы успели первыми.
— Завалили кого-нибудь?
Давыдова покачала головой.
— Жаль… — сокрушенно протянул Алексей Гаврилович. — Был бы неплохой бонус из пары дохлых джамперов с той стороны. Но главное вы сделали, ребята, вы не дали им уничтожить струну.
— Да, главное мы сделали, — согласилась Кира и застонала от боли, когда доктор коснулся опухшего колена.
Она вспомнила глаза человека, который мог легко разбить ей череп рукоятью револьвера, но почему-то не сделал этого. Вспомнила — и невольно зажмурилась. В памяти осталось все, до последней детали — запахи, звуки, блеск пота на коже врага, крошки на бетоне, врезающиеся в плоть, как иглы…
— А бонус, Кирсаныч… Бонус — это в следующий раз, — добавила она тихо. Было очень больно. И не только колену. — Будут тебе дохлые чужие джамперы, не переживай!
После третьей попутчик сразу же налил четвертую.
— Чтобы не отвлекаться, — пояснил Сергей Борисович с улыбкой и поставил уже далеко не полную бутылку коньяка на столик.
— Частите, — упрекнул его Давыдов.
— Не скажите. Ночь длинная. Разговор долгий. Я, например, не против расслабиться.
— Вы обещали преамбулу…
— Будет вам преамбула, дорогой Денис Николаевич, будет. И амбула воспоследует.
Денис хмыкнул.
— Красиво излагаете…
— Так неудобно же! Что ж мне делать в разговоре с известным писателем? Деревенщиной прослыть не хочется.
— Хороший словарный запас, — похвалил Давыдов. — Наверное, действительно много читаете.
— Угадали. Очень люблю. Литература — это лучшее, что создали люди на текущий момент…
— Ух ты! А коньяк? — спросил Давыдов, ловя себя на том, что широко и глуповато улыбается, глядя в лицо собеседнику.
— Коньяк, несомненно в первой десятке, — сказал Сергей Борисович, — но литература круче. Ваша, например, круче…
— Бездарно льстите, Сергей Борисович!
— Отнюдь, — возразил попутчик и посмотрел на Давыдова без тени усмешки. — Ваша литература действительно очень хороша. Впрочем, чего можно ожидать от демиурга?
Денис посмотрел на собутыльника, как на ненормального:
— Это вы меня демиургом назвали?
— Да, вас, — подтвердил попутчик.
— Совсем меры не знаете, — констатировал Денис с печальными интонациями врача, только что поставившего сложный диагноз умирающему пациенту. — Какой я вам демиург?
— Не волнуйтесь так, Денис Николаевич!
— Да я и не волнуюсь! Можете обращаться ко мне не по имени-отчеству, а по-простецки — Боже мой!
— Давайте-ка закусим, Денис Николаевич! — ухмыльнулся Сергей Борисович, и неожиданно подмигнул. — Вы, конечно, остряк, но, наверное, знаете, что до Платона слово «демиург» означало просто высококлассного ремесленника?
— Если вы думали меня этим обидеть — и не пытайтесь. Я на ремесленника не обижаюсь. Да, писать — мое ремесло, и смею уверить, это я умею делать хорошо!
— Да кто б сомневался!
В этом месте Сергею Борисовичу надо было бы всплеснуть руками, изображая озабоченность, но озабоченности не было. Глаза у попутчика оставались холодными, как замерзшие лужицы промозглым ноябрьским утром. Неприятные глаза. Однозначно неприятные.
— Прекрасно пишете, — продолжил он. — Убедительно. Натуралистично. А насчет демиурга… Имейте терпение, любезнейший, и я вам все разъясню. Что ж вы не закусываете?
Давыдов демонстративно взял с блюдца маслину.
— Преамбула, — напомнил он.
— Как вам будет угодно…
— Вы определенно питаете нездоровое пристрастие к литературе начала XIX века!
— Что ж вы мне прикажете? Постмодернистов читать? — удивился Сергей Борисович искренне. — Мне они ни к чему. Преамбула, значит… Ну, что ж…
Он изящно расположился на своей полке, забросил ногу на ногу и сыграл бровью.
Позер, подумал Давыдов. Выламывается, как сдобный пончик в ведре с помоями. Но дорогу он мне скрасит, тут сомнений нет. С таким не заскучаешь. Главное, чтобы не оказался голубым. Это был бы феерический финал удачного вечера. Можно догадаться, что сказала бы Кара…
— Представьте себе, — начал Сергей Борисович, разглядывая Давыдова своими замороженными глазами, — что человеческая цивилизация не первая на этой планете. И даже не вторая…