— Привет, — она сняла косынку, смахнула со лба влажные пряди. — Не особенно. Недавно чай пила. Ты давно встал? — Её взгляд скользнул по моей заляпанной одежде.
— Ага, — кивнул я с гордостью бывалого бойца. — Кучу всего переделал. Девчонки, похоже, решили весь свой сарайный аварийный запас на мне испытать. Ещё немного — и свихнусь. — Я указал на двор, где дочки с визгом пытались оседлать только что починенного «Аиста».
— Ну а как ты хотел? — слабая улыбка тронула её губы. — Почувствуй всю прелесть общения с дочерьми. Забыл уже, когда последний раз с ними время проводил. Ты бак-то починил? — переспросила она, будто не веря.
— И бак, и ведра, и велосипед, и лопату, — перечислил я с пафосом. — Задолбался в край. Хочу до Андрюхи сходить, отпустишь? Он же дома, наверное?
— Иди, конечно. Он уже на ногах, почти бегает, — Аня потянулась, держась за спину. — А я пока покушать приготовлю. Ты наверняка проголодался после такого трудового подвига, девчонки тоже голодные, да и сын скоро притащится.
— Отлично. Как там, кстати, наши… спасённые? — спросил я, глядя на скачущих по двору дочерей. В голове всплыли бледные, испуганные лица детей из каравана, их странные, молчаливые матери. — Отошли от шока? Говорить начали?
Лицо Ани сразу потемнело. Она отвела взгляд, начала перебирать что-то в сумке.
— Чего? — насторожился я. — Я что-то не то сказал?
— Да нет… — она махнула рукой, но голос звучал устало и раздраженно. — Всё то. Просто день сегодня тяжелый, устала… А женщины… они на карантине пока. В школьном спортзале. Сергей Алексеевич распорядился — недельку хотя бы поживут отдельно, привыкнут к месту, окрепнут… осмотрятся…
— Вы что, даже не осматривали их? Медицински? — удивился я.
— Нет, — ответила Аня резко. — Они всего боятся, дико нервничают, когда кто-то чужой приближается. Дети особенно. Решили — пусть отдохнут, успокоятся. Не будем же мы силой тащить? Им и так… — она не договорила, но жест был красноречив: досталось.
— Ну ясно, — кивнул я, чувствуя, как легкое утреннее настроение куда-то уходит. — Тогда всё, пошёл. — Поцеловал её в щеку, всё ещё пахнущую больницей, и вышел из дома. Внешне — в отличном настроении. На душе — какой-то осадок.
Ведь если не присматриваться, и правда — ничего не изменилось. Тот же дом, тот же двор, те же яблони. Те же улицы: Советская, Мира, Колхозная. Те же покосившиеся заборы, те же столбы с проводами, подстанция на углу, скамейки в скверике у ДК.
Но стоило сделать шаг за калитку и оглядеться повнимательнее, как картина менялась. Резко. Половина домов стояла с забитыми окнами, с заросшими бурьяном палисадниками, с почерневшими от сырости воротами. Их хозяева-дачники остались там. В прошлом. Другие дома, где жили теперь постоянно, хоть и были ухожены, но больше напоминали крепости: высокие заборы с колючей проволокой поверху, на окнах — не занавески, а массивные ставни, часто с кованными решетками. На многих крышах торчали жерди с пропеллерами самодельных ветряков — символ новой, автономной жизни. И главное — тишина. Гнетущая. Ни детских криков на пустых площадках, ни гудков машин, ни музыки из окон. Людей на улицах — кот наплакал. Те, кто попадался, шли быстро, целенаправленно, с оружием или сумками, озираясь. Машины — только патрульные «буханки» или УАЗы, медленно ползущие по улицам, как броненосцы по враждебной акватории. А если пройти до конца улицы и свернуть к выезду, открывался вид на пост: высоченная вышка из бревен с маленькой будкой наверху, где день и ночь дежурил наблюдатель с биноклем и рацией.
Так что состояние «приподнятого настроения» испарилось быстро, как сырость починеного мною бака. В голову лезли обрывки вчерашних разговоров с Леонидом, с Сергеем Алексеевичем, лица пленниц, тело Аркаши под брезентом. Мысли путались, цеплялись друг за друга, обрастали тревожными домыслами, перерождались в смутные опасения и в конце концов тонули в усталой пустоте, вытесняемой более насущным.
К заданной цели я добрался без приключений. Только уткнувшись в запертую изнутри калитку соседского дома, с досадой вспомнил, что у нас смежные участки и можно было пройти через огород. «Зато прогулялся», — утешил я себя, стуча кулаком в твердое дерево.
Калитку открыл Егор, старший сын Андрея.
— Привет, дядь Вась, — кивнул он, пропуская меня во двор. Лицо серьезное, как у взрослого. — Отец дома, вон он, баню подтапливает.
Егор — невысокий и коренастый парнишка, ровесник моего сына, но за счёт широких плеч и недетской серьезности на лице выглядит много старше, если не знать что ему семнадцать, его можно легко принять за взрослого. Хотя в нашей теперешней жизни оно так и есть. Вчерашние подростки давно тянут полноценную мужицкую лямку, да что говорить, на их плечи возложено столько всего, что не всякий взрослый сдюжит.
Вот и сейчас, жмёт руку — что медведь лапает, а вроде и не старается особо.
Андрей возился у печки, подбрасывая в топку тонкие поленья. Только затопил, дымок вился лениво.
— Что, голова бо-бо, попариться решил? — окликнул я его, поднимая с земли здоровенное полено и добавляя его в аккуратную поленницу под навесом. Подошел ближе, протянул руку. — Гляжу, полегчало?
— Есть немного, — ответил он, крепко пожимая мою ладонь. Улыбнулся, но лицо было еще бледным, осунувшимся. Щеки впали, вокруг глаз круги. И двигался осторожно, без привычной размашистости. Попав домой после контузии, первым делом — конечно, баня. Русский ответ всем болезням.
— Не рановато тебе еще париться-то? А? Андрюха? — спросил я, оценивая его состояние.
— Не… в самый раз, — отмахнулся он, подбрасывая еще щепы. — Баня — наше всё! Жар костей не ломит!
Тут я спорить не стал. Сам знаю силу пара и веника. Но голова… Штука коварная. По себе помню, как после сотряса неделю шатало. Но Андрей упертый. Раз решил — хоть кол на голове теши.
— Ну смотри, дело твоё, только без фанатизма.
— Ага, — крякнул он, закрывая дверцу топки. — Помоги лучше дров напилить. Вон, натаскали от старых сараев, а пилить некому… — Он кивнул на внушительную, но хаотично наваленную кучу разнокалиберных стволов и толстых сучьев. Было ясно: сыну бензопилу он не доверит (тот как-то едва не отпилил себе руку), а самому, видимо, еще не по силам — голова кружится, координация не та.
— А чего, давай помогу. Пилу расчехлил? — обрадовался я предлогу размяться.
Я пилил разными пилами, но финская «Хускварна»… Это не пила, это песня. Андрей всегда предпочитал покупать дорогой, профессиональный инструмент, а эту красавицу и вовсе купил когда-то за баснословные деньги. Не помню точно, но знаю, что в те времена за эту сумму можно было найти подержанный жигуль в неплохом состоянии.
— Вон лежит, — он указал на пенек рядом с кучей. — Бензин залил, масло проверил. Заводи.
— Вот и славно. Начнём, помолясь… — Снял защитный чехол с пилы. Отвёл ручку цепного тормоза. Закрыл воздушную заслонку. Поставил пилу на землю, упёрся ногой в рукоятку и резко дёрнул за трос стартера. Движок кашлянул, но не завелся. Открыл заслонку — еще рывок. И тут она ожила! Сначала с хрипом и дымком, а потом — ровный, уверенный, мощный рев, от которого дрогнул воздух.
Чудо-инструмент. Даже плотный, вязкий уральский вяз (его еще ошибочно карагачом зовут) поддавался безропотно. Острая цепь вгрызалась в древесину, выплевывая стружку янтарного цвета. Только успевай бревна переворачивать.
Не заметил, как время прошло. Остановило меня только то, что пила захлебнулась и заглохла — бензин кончился.
— Дольёшь? — вытащив шину из последнего, недопиленного бревна, крикнул я Андрею, перекрывая звон в ушах.
— Не, не разводил больше, — покачал головой он, осматривая внушительную поленницу аккуратно распиленных чурбаков. — Ты и так на месяц напилил. Хорош пока.
— Хозяин — барин, — с сожалением поставил я теплую, чуть дымящуюся пилу на пенек. Взглянул на вторую кучу дров, аккуратно сложенную у забора — зимний запас. — А то смотри, могу и вторую кучу приговорить. Для порядка.
— Не, — повторил Андрей. — Пусть пока сохнут, свежие ещё… Потом.
Обычно дрова рубили в лесополосах, но теперь те остались там. Сушняка по берегам реки мало, поэтому пилили и свежее, складывали в поленницы ждать, пока просохнет.
— Ты в баньку-то не пойдешь? — спросил Андрей. — Часикам к семи уже готова будет.
Глянул на часы. Без четверти пять. А мне еще в штаб заглянуть, да с Леонидом пересечься. До семи — в лучшем случае управиться. А после бани… После хорошей бани делать что-либо кроме как валяться — преступление против уставшего тела. Так что, сославшись на неотложные дела, я с искренним сожалением отказался. Пересказал Андрею вкратце все перипетии вчерашнего похода и нашего «подвига» — это заняло еще минут сорок, — и, чувствуя, как усталость накатывает снова, поплелся в сторону штаба.
Но дойти не успел. Когда я свернул на Советскую, мимо церкви как раз проезжала знакомая «буханка». Она притормозила, из окна высунулся Сергей Алексеевич.
— Подбросить? — крикнул он, перекрывая шум мотора.
Я кивнул, подошел, открыл скрипучую дверь и уселся на пассажирское сиденье, пропахшее бензином, махоркой и пылью.
— Привет.
— Куда? — спросил он, трогаясь с места.
— Без разницы. Я поговорить вообще-то хотел, покатаюсь с вами, раз уж подвернулись.
— Поможешь как раз, — кивнул он, — по пути цемента пару мешков на стройку закинем. Сил хватит?
За цементом заехали в бывший магазин, в котором теперь был склад всего подряд — от гвоздей до запчастей от комбайнов. Погрузили в машину не два, а целых семь мешков («Раз уж приехали!»). Тронулись дальше.
— Не на электростанцию, часом, цемент-то? — спросил я, когда мы свернули на знакомую дорогу к реке.
— На стройку, — ответил Сергей Алексеевич, сморщившись, как от зубной боли. Он терпеть не мог загадывать наперед, при всём своём житейском опыте страдая махровыми суевериями.
Развивать тему я не стал. Мы как раз подъезжали. Но то, что я увидел, не совпало с моими ожиданиями. Вместо грандиозной стройплощадки — несколько бетонных столбов, перекинутых через узкую протоку, да старенький вагончик-бытовка. Я даже не сразу понял, куда мы приехали. Только выйдя из машины и подойдя ближе, заметил торчащие из-под бетонных опор блестящие металлические лопасти какого-то агрегата, скрытого внизу, под навесом из брезента.