— Я ему ничего не говорил. Он уехал на праздники, поэтому я решил подождать до следующего приема. В любом случае это не так уж важно. — Возможно, периодическое плавное повышение температуры у него было просто частью реакции на химиотерапию, наряду с другими побочными эффектами, как, например, рвоты, выворачивавшие наизнанку желудок, и выпадающие клочьями волосы?
Джиллиан бросила на него строгий взгляд.
— Вон, ты же знаешь, это не тот случай, чтобы валять дурака. У тебя рак. Даже несмотря на все то, что они дают тебе сейчас, я не всегда уверена, что эти врачи сами знают, что делают. Тебе нельзя упускать ни одного шанса. — Она нахмурилась, и ее маленькие ручки еще крепче сжали руль.
— А я уверен, что доктор Гроссман знает, что он делает.
Она презрительно фыркнула.
— Ну, допустим. Но если бы ты был его больным другом или родственником, он бы не уехал кататься на лыжах в Аспене, вместо того чтобы принять тебя.
— Я бы не сказал, что сейчас в этом есть крайняя необходимость. Давай не будем делать из мухи слона, о’кей? — Вон изо всех сил старался скрыть свое нетерпение. У Джиллиан были добрые намерения, и она была просто бесподобна, разрешив ему обосноваться у нее дома, не говоря уже о том, что эта маленькая женщина самоотверженно ухаживала за ним в те дни, когда он не мог встать с постели. И дело не ограничивалось домашней заботой. Когда однажды Лайла не смогла приехать в город на его регулярный прием у врача по средам, Джиллиан без колебаний бросила все, чтобы отвезти его в больницу, хотя знала, что ей придется два часа дожидаться под дверью, пока ему будут делать химиотерапию. Иногда она немного перегибала палку, но он знал, что чаще всего ее беспокойство было оправдано. — Обещаю, что позвоню доктору Гроссману, как только он вернется; а если мне станет хуже, то даже раньше. — Он заметил, как по лицу Джиллиан промелькнула тень страха, который она обычно тщательно скрывала, и это наполнило его теплым чувством к ней. — Послушай, Джил, я понимаю, что, вероятно, уже давно умер бы, если бы не ты. И мои обглоданные стервятниками косточки валялись бы сейчас где-нибудь посреди пустыни. Но не нужно так хмуриться. Прошу тебя, Рождество все-таки.
Она сухо хихикнула.
— Ничего с тобой не сделается. Ты слишком упрямый, чтобы просто так умереть.
— Это я упрямый? Кто бы говорил!
Джиллиан была самым настойчивым человеком из всех, кого он знал. И она держалась за него мертвой хваткой, как морской моллюск держится за скалу. Не то чтобы Вон возражал против этого. Она приняла его к себе уже больного, не задавая никаких вопросов и не устанавливая никаких временных рамок. Помимо этого Джиллиан постоянно выступала в роли Флоренс Найтингейл[83]. Она читала ему, когда он был слишком слаб, чтобы сфокусировать взгляд на тексте; она давала ему сосать кубики льда, когда он был так обезвожен после непрерывных рвот, что не мог поднять голову с подушки; она приносила ему куриный суп из закусочной «Эйзенберг’с» и воздушный рис из «Сити Бейкери», чтобы поддерживать его аппетит. Он знал, что в результате этого она выбивается из своего рабочего графика, хотя сама она, похоже, не очень переживала по этому поводу. А еще ему казалось, что на самом деле Джиллиан… получает от этого удовольствие.
Эта мысль скользнула, как змея, и кольцами обвила его сердце, сердце, которое обычно было наполнено снисходительностью по отношению к его бывшей подружке. Змея эта шипела ему: «Тебе не кажется, что это очень удобно для нее, когда ты валяешься, словно жертвенный теленок?» В конечном счете именно непоседливый образ жизни Вона послужил причиной их расставания. Джиллиан устала дожидаться его появления в промежутках между очередными разъездами. Она обвиняла его в том, что он пытался оправдывать уклонение от настоящих отношений своей работой и занятостью. И вот теперь его удерживало на месте нечто более сильное, чем любовь хорошей женщины. Конечно, Вон не сомневался, что Джиллиан искренне желала, чтобы ему стало лучше, но иногда ему казалось, что в глубине души она все-таки была рада тому, что он находится сейчас там, где хотелось ей.
Мысль эта удручала его. Пытаясь ее прогнать, он переключил внимание на распечатку карты с сайта «МэпКвест» у себя в руках.
— На следующем светофоре направо, — скомандовал он. — Так мы выедем на главную улицу, Мейн-стрит. Судя по карте, мы всего в нескольких милях от дома Абигейл.
— А она знает о твоем приезде? — спросила Джиллиан, разумеется, имея в виду Абигейл.
Она сразу невзлюбила ее и не стеснялась напоминать ему об этом при первой же возможности. Насколько Вон знал, это не было связано с тем, что Абигейл что-то сказала или сделала, и догадывался, что Джиллиан хотела, чтобы он полностью принадлежал только ей.
— Мне кажется, что я ей говорил. Но она наверняка будет занята своей собственной семьей. — Вон произнес это будничным тоном, но при упоминании об Абигейл сердце его забилось учащенно.
Ее визиты значили для него намного больше, чем просто возможность время от времени увидеть свежее лицо, лицо человека, не относившегося к его новому, достаточно ограниченному окружению, куда входили только Джиллиан, его сестра, а также персонал и пациенты гематологического отделения Нью-йоркского пресвитерианского госпиталя, с которыми он сейчас был уже на «ты».
Джиллиан свернула на улицу, вдоль которой выстроились причудливые магазинчики и кафе в праздничном убранстве.
— На твоем месте я бы не была так в этом уверена, — сказала она с язвительной ноткой в голосе. — Сомневаюсь, чтобы она упустила шанс лично пожелать тебе самого веселого Рождества.
— Да брось, Джил. Мы с ней старые друзья. — Вон продолжал отвечать непринужденным тоном, хотя эти слова прозвучали неискренне даже для него самого.
Джиллиан пренебрежительно фыркнула, видимо подумав о том же самом.
— Да неужели? Тогда нужно обязательно сказать об этом ей. Похоже, у нее по этому поводу свое мнение.
— Ты все выдумываешь.
Но даже возражая, Вон знал, что в словах Джиллиан есть доля правды. Он тоже чувствовал, что отношение Абигейл к нему не просто платоническое. Впрочем, ничего хорошего из этого получиться не могло. Она была замужем. А Вон — можно назвать это высокоморальными устоями или наследием его любившего пофлиртовать отца, либо объяснить тем фактом, что вокруг всегда было в изобилии одиноких дам, — взял за правило никогда не связываться с замужними женщинами.
Тем не менее преодолеть силу этой старой привязанности было не так-то легко. И не важно, что стиль жизни Абигейл был полной противоположностью тому, как жил он: живописный дом, автомобиль с шофером, одежда от дизайнеров, запах дорогих духов, тянувшийся за ней шлейфом, когда она переступала порог. Кроме того, Абигейл была еще и публичной личностью, такой же изящной и изощренной, как и те сладости, которые она придумывала. Если бы он не знал настоящую Абигейл — ту ее часть, которую она тщательно скрывала от окружающих (так примятый с одного бока и идеальный во всех остальных отношениях фрукт выкладывают на прилавок красивой стороной к покупателям), — он бы никогда не поощрял ее визиты к нему. Там, где Джиллиан видела заносчивую стерву, а Лайла — стерву мстительную, он видел женщину, которая, несмотря на внешние проявления успеха и страдания, которые ей пришлось испытать на пути к нему, оставалась хорошим порядочным человеком, жаждущим получить от своей жизни все. И это в ней привлекало его больше, чем красота или напускная фальшь, популярность или деньги.
Это произошло, когда она рассказывала ему о своей дочери — своем самом уязвимом месте. Ее тревожило, что Феба была слишком замкнутой и в последнее время отдалилась от нее. И хотя беспокойство Абигейл периодически сопровождалось вспышками раздражения — а иногда и открытого гнева, как было в случае, когда Феба подвела ее во время званого ужина, — Вон понимал, как тяжело дается ей все это. Ей хотелось, чтобы у них с Фебой были бы такие же отношения, какие были у Абигейл с Розали.
— Знаешь, когда умерла мама, мне было столько же, сколько сейчас Фебе, — говорила она на следующий день, рассказывая ему о своей последней стычке с дочерью, не желавшей завтракать. — Мне иногда больно думать о тех годах, которые мы еще могли бы прожить с ней вместе. И мне бы очень хотелось, чтобы Феба поняла: люди, которых мы любим, совсем не обязательно будут с нами рядом всегда.
Абигейл бросила на него взгляд, который пронзил его насквозь, поскольку он понял, что она сейчас имеет в виду и его тоже. Вон вдруг осознал, что для нее эти визиты к нему имели более глубокое содержание, чем ему казалось раньше: она следила за его борьбой с раком, как в свое время следила за Розали. Она знала, что он может не победить. И все же, в отличие от Джиллиан, Абигейл, общаясь с ним, никогда не притворялась. Она никогда не давила на него, выспрашивая подробности симптомов или результаты анализов, а всегда ждала, когда он сам будет готов поделиться с ней этой информацией. Она не обременяла его своими собственными страхами; она позволяла ему просто быть. В те дни, когда Вон чувствовал себя настолько плохо, что ему было трудно выйти на улицу или даже хотя бы разговаривать, она либо сидела рядом, читая ему книгу, либо работала на своем ноутбуке, пока он дремал. Иногда, проснувшись, он видел, что Абигейл, нахмурив лоб, смотрит на него с болью в глазах, и догадывался, что она вновь переживает те же муки, которые испытывала, когда видела, как умирает ее мать. Однако Абигейл находила в себе силы, чтобы скрыть это за улыбкой или какой-нибудь беззаботной фразой. Казалось, она знала, что больше всего ему сейчас необходимо ее присутствие, которое действовало на него успокаивающе.
Его мысли прервала Джиллиан.
— Это я-то выдумываю? Или ты просто не хочешь признаться, что я права?
— Слушай, не будь ко мне такой строгой, ладно? — после паузы проворчал Вон. — Можешь это сделать для меня?