— Если бы я знала… если бы я могла предотвратить пожар, поверьте, я бы обязательно это сделала. Вы себе представить не можете, как я сожалею.
Консепсьон с презрением покачала головой.
— Сожалеете? На самом деле вы не сожалеете, сеньора. Вы сожалеете только о том, что я здесь. Теперь вам не спрятаться.
— Прошу вас, я понимаю, что вы расстроены, но…
Женщина сделала еще один шаг к ней.
— У вас есть дочь, верно?
Абигейл резко выпрямилась.
— Слушайте, давайте не будем вмешивать сюда мою дочь.
Откуда ей знать, не попытается ли эта женщина отомстить ей, каким-то образом причинив вред Фебе? От этой мысли она похолодела. Если бы здесь был Кент! В таких ситуациях он неизменно был хорош. К нему часто приходили истерические пациенты с разными кровотечениями или поломанными костями, и ему всегда удавалось успокоить их.
— Моя Милагрос была хорошим человеком. Хорошей девочкой, — продолжала Консепсьон Дельгадо тем же неумолимым тоном. — Она много трудилась, чтобы заработать денег и поехать в Америку, к своему мужу. Это была ее мечта. Теперь этой мечты больше нет. Мой ребенок умер. Но вам ведь все равно. Для вас она — ничто. — Сжатые губы женщины, синие от холода, резко контрастировали с горячим жаром ее взгляда. Нервным движением она полезла в карман и, достав оттуда фотографию, сунула ее прямо в лицо Абигейл. На снимке была запечатлена улыбающаяся темноволосая девушка, похожая на Консепсьон в молодости. — Mirá[108]. Посмотрите на нее. Знайте, кого вы у меня отняли. — В глазах ее стояли слезы, но это были жесткие слезы — черный лед на дороге, по которой сейчас неудержимо скользила Абигейл. — У вас есть дочь. А что есть у меня? Скажите мне, сеньора.
Тени на стенах, отбрасываемые дрожащим пламенем свечи, угрожающе разрастались и, казалось, смыкались вокруг Абигейл. Ее кухня, благоухающая корицей и гвоздикой, заполненная любимыми предметами, внезапно показалась ей холодным и неуютным местом. Ни синяя керамическая миска для хлеба, принадлежавшая ее матери, ни образцы вышивки, сделанные еще ее прабабушкой и передававшиеся из поколения в поколение, ни глиняное блюдо с неровными краями, которое вылепила Феба, когда была еще в первом классе, не радовали ее.
— Я понимаю, что не могу сделать ничего такого, что восполнило бы вашу утрату, — начала она, медленно и тщательно выговаривая слова, чтобы Консепсьон поняла ее… и чтобы не потерять контроль над собой. — И я не отрицаю, что в любом случае несу какую-то ответственность за происшедшее. Но давая распоряжение увеличить производство, я понятия не имела, что сеньор Перес станет подвергать всех риску, вводя определенные… ограничения. — Абигейл действительно пришла в ужас, когда узнала о предпринятых им мерах, и ее первым порывом было уволить Переса. Но управляющий слишком много знал, и она не сомневалась, что при случае он воспользуется этим для своих целей. Сейчас Абигейл понимала, как неубедительно звучат ее объяснения для Консепсьон, несмотря на то что она старалась заставить мексиканку понять истинные причины трагедии. — Да, вас постигло жуткое горе. Но поверьте, в подобных ситуациях часто бывает так, что никто не виноват. Порой это просто цепочка неправильно принятых решений. Людям свойственно допускать ошибки. Именно это случилось на фабрике… Страшная ошибка.
До Консепсьон, возможно, и не дошел смысл каждого из произнесенных Абигейл слов, но она все же поняла достаточно. У нее перехватило дыхание, на бледных щеках, словно кровь на снегу, появились два красных пятна.
— Ошибка?! Сказали бы вы то же самое, если бы это была ваша дочь? — с горечью воскликнула она, одной простой фразой добравшись до сути проблемы.
А правда состояла в том, что, если бы это была Феба, Абигейл не только бы уволила Переса, но и проследила бы, чтобы он больше никогда не нашел себе работы, — она бы превратила его жизнь в ад. В этот момент она поняла, что уважает эту женщину, совершенно чужую ей, но имеющую с ней одну общую черту: они обе знали, что значит быть матерью. Поэтому, отбросив всю осторожность, Абигейл печально сказала:
— Все всегда выглядит иначе, когда речь идет о твоем собственном ребенке.
Их глаза встретились: две матери молча признали справедливость этого утверждения.
— Тогда вы, должно быть, догадались, с какой целью я пришла сюда, — с вызовом произнесла Консепсьон. — Я хочу добиться справедливости, потому что без нее ни мне, ни Милагрос не будет покоя.
Что-то в ее голосе заставило Абигейл напрячься.
— Это угроза?
Консепсьон торжествующе улыбнулась.
— Испугались? Это хорошо. Вы должны бояться, сеньора.
У матери погибшей девушки не было с собой оружия. К тому же, глядя на ее нынешнее, весьма жалкое состояние, вряд ли стоило опасаться, что она может представлять собой какую-то физическую угрозу. Но внешний вид мог быть обманчив, и Абигейл не понаслышке знала, что может сделать с человеком горе. На следующий день после смерти матери, когда дядя Рэй проскользнул к ней в комнату под предлогом того, чтобы утешить ее, она твердо сказала ему:
— Если ты еще хоть раз прикоснешься ко мне, мерзкий старик, тебе после этого лучше вообще не ложиться спать. Как только ты уснешь, я возьму топор и изрублю тебя на мелкие кусочки.
Видимо, дядя Рэй увидел в глазах Абигейл нечто такое, что заставило его поверить в серьезность ее намерений, потому что он тут же, попятившись, вышел и уже больше никогда не подходил к ней. Абигейл не знала, что бы она сделала, если бы он не послушал ее. Она сильно сомневалась, что могла бы изрубить его, но в одном была уверена твердо: сухим из воды он больше не вышел бы.
Не отдавая себе отчета, Абигейл потянулась к телефону на стене. Она набрала 911 и только потом сообразила, что в трубке нет гудка. Наверное, из-за обрыва электрических проводов пострадали каким-то образом и телефонные линии. Ее мобильный остался в сумочке, которую она бросила на столик возле двери, как только вошла в дом, и расстояние до него показалось ей невообразимо большим. Но что бы она сказала диспетчеру службы спасения? «Женщина, которую я пригласила в свой дом, злоупотребила моим гостеприимством и теперь угрожает мне»? Чем? Никаких конкретных угроз от Консепсьон не последовало. В ее действиях не было никакого насилия.
Абигейл поняла, что сейчас отчасти сработало ее собственное чувство вины. И все же ей не удалось отделаться от страха, подползавшего к горлу.
— Думаю, вам лучше уйти, — сказала она.
Консепсьон бросила на нее долгий взгляд — взгляд, пронзивший Абигейл до глубины души.
— Не беспокойтесь, я уйду, сеньора, но запомните — я буду здесь, в вас, всегда. — Она постучала пальцем по лбу. — Вы никогда не забудете имени Милагрос Санчес.
В этот момент Консепсьон Дельгадо, казалось, воплощала в себе все, что в жизни Абигейл вышло не так. Все ошибки, которые она совершила. Все, что она потеряла и что ей еще предстояло потерять. Эта женщина была монолитом, гранитной фигурой с обличительно указующим на нее перстом. А темная лужа воды у ее ног, поблескивающая в тусклом мерцающем свете свечи, напоминала кровь.
У Абигейл задрожали ноги. Чтобы не упасть, она схватилась за край кухонной стойки.
— Уйдите, прошу вас. Просто уйдите. — Это прозвучало даже не как просьба — с ее губ сорвалась мольба.
Несмотря на свое жалкое состояние и потрепанную одежду, Консепсьон продемонстрировала достоинство, подобающее настоящей королеве. С видом, более красноречивым, чем любые слова, она повернулась и величественно вышла в полумрак коридора. Она исчезла так бесшумно, что, если бы не лужа воды на полу и ведущая к выходу цепочка блестящих мокрых следов, Абигейл вполне могла бы принять происшедшее за игру собственного воображения.
Консепсьон медленно брела по подъездной аллее, слабо представляя себе направление, куда ей надо идти. Когда она нашла дом сеньоры после показавшейся ей бесконечной дороги сюда от железнодорожного вокзала под проливным дождем, который промочил ее до нитки, было еще светло. Сейчас же стояла кромешная тьма. У нее кружилась голова — после завтрака она целый день ничего не ела, — и, несмотря на дождь, ей так хотелось пить, будто она шла по пустыне. Ужасное ощущение тщетности всех своих усилий охватило ее, заставив сердце болезненно сжаться. Чего она добилась, кроме того, что чуть не убила себя, добираясь сюда? Какое страшное наказание навлекла она на голову сеньоры?
Perdoname, mi hija[109]. Консепсьон обратила лицо к мокрому своду черного неба. Внезапно она поняла, что должна была бы ответить на вопрос, который задал ей Хесус: нет, не этого хотела бы ее дочь. Милагрос хотела бы, чтобы она простила сеньору.
Консепсьон неожиданно для себя поняла, что не нужно искать здесь справедливости. Даже если газеты напечатают ее рассказ, какой от этого будет толк? Все равно ее дочь не вернуть к жизни. И не предотвратить подобной трагедии, которая может случиться с бедными беззащитными рабочими. Да, ненадолго поднимется шум. Но коррупцию это не остановит; богатые будут становиться еще богаче, наживаясь на труде бедных; порядочность и честность все так же будут приноситься в жертву алчности; и всем, за исключением тех, кто непосредственно пострадал в результате этого, по-прежнему будет все безразлично.
А что касается самой Консепсьон, то она, возможно, и испытала какое-то удовлетворение, увидев сеньору подавленной. Однако эта женщина оказалась не таким уж монстром, ведомым исключительно жаждой наживы, каким она ее представляла. По лицу сеньоры Консепсьон видела, что той не чуждо сострадание. И хотя угрызения совести, которые могла испытывать сеньора, не шли ни в какое сравнение с тем, что вынесла Консепсьон, следовало признать, что в словах Абигейл Армстронг была доля правды. Да, действительно, все всегда выглядит иначе, когда речь идет о собственном ребенке. Испытывала бы сама Консепсьон ту же всепоглощающую ярость, если бы в огне погиб ребенок другой женщины? Например, девочка Сильвии Руис, которая работала рядом с ней? Или эта толстая и глупая дочка Мануэлы Ортега?