— И что с ней будет, когда ее отсюда выпустят?
— Вероятно, ее отошлют обратно в Мексику, если я не дерну за пару ниточек. Я знакома кое с кем из Госдепартамента. Я посмотрю, что тут можно сделать. — На короткое время к Абигейл вернулась ее обычная решительность. — То есть, разумеется, в том случае, если она сама захочет остаться в этой стране. Одному Богу известно, чего ей стоило добраться сюда, да и нельзя сказать, что я раскатывала на ее пути красную дорожку.
— Еще не поздно.
— Не беспокойся. Я твердо намерена наверстать упущенное. Даже если она все еще будет ненавидеть меня.
Лайла засомневалась. Судя по словам Абигейл, больше, чем она сама, ее сейчас вряд ли кто-то может ненавидеть. Она коснулась руки подруги.
— Ты совсем не плохой человек, Абби. Не нужно так думать.
Абигейл горько рассмеялась.
— Нет? Тогда скажи, кто я?
— Просто человек, как и все мы.
Абигейл с трудом улыбнулась. Здесь уже не было той Абигейл, которая расхаживала перед парадной дверью, рассыпая проклятия в адрес задержавшегося водителя; той Абигейл, которая была слишком поглощена своими делами, чтобы заметить, что ее муж завел роман, а дочь склонна к суициду. Вместо нее Лайла увидела ранимую женщину с глубокими переживаниями, готовую взять ответственность за свои действия.
И эту женщину Лайле очень хотелось бы узнать поближе.
— Я была настолько занята своей ролью суперженщины, что уже забыла, каково оно — быть просто человеком, — вздохнув, с грустью произнесла Абигейл.
Лайла улыбнулась.
— Боюсь, что это единственный клуб, в котором тебе не удастся отказаться от своего членства.
— Я, наверное, была очень жесткой по отношению к тебе?
— Да, но это, как ни странно, только заставило меня понять, что я намного крепче, чем думала.
Абигейл сильно удивила ее, когда неожиданно сказала:
— Знаешь, я скучала по тебе. — Она смотрела на Лайлу так, будто и не было этих долгих лет. — О, я знаю, что мы виделись с тобой каждый день. Но это ведь не одно и то же, верно? Я скучала за тем, как у нас с тобой было когда-то. И если я вела себя излишне требовательно и капризно, то лишь потому, что не была еще готова простить тебя.
Лайла, искренне тронутая словами Абигейл, ответила не сразу.
— Ты делала много такого, что нужно было прощать.
— Возможно. Но на этот раз мы все-таки сдвинулись с места, ты так не считаешь?
Лайла кивнула, сглотнув подступивший к горлу комок.
— Вот и хорошо, — сказала Абигейл, — потому что ты можешь понадобиться мне в моей спасательной шлюпке. У меня такое чувство, что до берега нам предстоит долгий путь.
— А у меня такое чувство, что ты совершенно права. — Мысли Лайлы вернулись к ее сыну, которому вскоре потребуется уход, которого ему не смогут обеспечить в этой больнице. И к Фебе, которая находится в таком же непростом положении.
— Я только надеюсь, что ты сама знаешь, что нужно делать, потому что я, черт возьми, в себе не уверена.
Лайла улыбнулась, взяла Абигейл под руку, и они пошли обратно, ко всем остальным.
— Я? Готового рецепта у меня нет. Но, между нами говоря, я не сомневаюсь, что мы обязательно что-то придумаем.
Когда пришло время вновь идти к Фебе, Абигейл повернулась к Кенту и спросила:
— Не будешь возражать, если ты пока посидишь тут один?
Он немного опешил, но согласно кивнул, видимо поняв, что речь идет не о какой-то враждебности по отношению к нему, а просто ей нужно ненадолго остаться с дочерью наедине.
Абигейл встала и направилась через холл в отделение интенсивной терапии, бросив по пути взгляд на Вона. Их глаза на мгновение встретились, и Абигейл почувствовала, как между ними пробежал электрический ток, но сейчас это было низковольтное напряжение: казалось, что она занималась с ним любовью в какой-то иной жизни. В то же время она знала, что связь между ними, поддерживающая ее в самые мрачные моменты в прошлом, будет продолжаться в самые тяжелые часы и дни, которые, возможно, еще предстоят.
Когда Абигейл шла по коридору мимо столика дежурной медсестры, мулатки со светлой кожей, и та, подняв глаза, узнала ее, она внезапно поняла, что, не считая Фебы, Вон и Лайла — практически с любой точки зрения, — были ее единственной семьей. Конечно, они прожили порознь больше двадцати лет, но их связывало нечто более глубокое. Связь между ними никогда не прерывалась, хотя сама Абигейл даже не подозревала об этом; обида, которую она так долго носила в себе после той давней ссоры, как ни странно, помогла сохранить ощущение единства с этими людьми. Что касается Вона, то с ним было легче вернуться к старому ритму отношений. Но с Лайлой они не могли просто начать с того места, на котором их пути разошлись. Они также не могли начать и с чистого листа; им приходилось наскоро собирать новую дружбу из того, что осталось после старой. Это было нелегко, но самое сложное, похоже, осталось уже позади. Абигейл была благодарна Лайле за ее присутствие, поскольку нуждалась в поддержке человека, который сам прошел через подобные испытания. Теперь она знала только одно: пути назад больше нет. Ее прошлое, как и ее дом, превратившийся в обугленные руины, были непригодны для дальнейшей жизни.
Войдя в отделение интенсивной терапии, Абигейл внутренне напряглась. Она всегда испытывала легкий шок при виде многочисленных пищащих и мигающих приборов, которые стояли на отдалении от кровати, наполовину спрятанные за занавесками. Повсюду змеились электрические кабели и прозрачные пластиковые трубки, и казалось, что они имеют большее отношение к промышленному производству, чем к лечению больных. Пациенты на этом фоне выглядели даже не совсем уместно.
Взгляд ее упал на Фебу. Дочь по-прежнему не пришла в себя, и она подумала, что в каком-то смысле это даже хорошо. Замотанная в бинты, со всеми этими тянувшимися от нее трубочками и кислородной маской, закрывавшей нижнюю часть лица, Феба, скорее всего, страдала бы от страшной боли, если бы была в сознании. Разумеется, именно поэтому она и находилась здесь. Ее красивая дочь так страдала, что решила убить себя.
При этой мысли Абигейл захлестнула волна печали, за которой последовал новый приступ раскаяния. Если бы удалось все вернуть назад, она действовала бы совершенно иначе. Она бы меньше времени проводила на работе и уделяла бы больше внимания по-настоящему важным вещам. Она бы ничего не воспринимала как само собой разумеющееся. Она бы помнила, что отношения с людьми — и особенно с детьми — нельзя зарезервировать на потом.
Она приложила руку к сердцу Фебы. Тонкая грудная клетка дочери казалась хрупкой, почти ломкой, и Абигейл чувствовала каждую косточку. «Не сдавайся, моя хорошая. Я знаю, ты думаешь, что жизнь не стоит того, чтобы жить. Но все будет намного лучше, обещаю тебе, даже если при этом не будет проще. И дело все-таки того стоит. Какую бы боль ты ни испытывала в данный момент, жизнь всегда стоит того. И ты это обязательно когда-то поймешь, если только предоставишь себе шанс…»
Как будто почувствовав ее присутствие, Феба вдруг вздрогнула, ожившие веки на миг поднялись, хотя она по-прежнему находилась без сознания. Абигейл склонилась над ней и нежно поцеловала ее в щеку, шепнув, словно Феба была маленькой девочкой:
— Спи, мое драгоценное дитя. Твоя мама будет рядом, когда ты проснешься.
Тихий стон раздался со стороны соседней кровати — кровати, на которой лежала Консепсьон Дельгадо. Абигейл заглянула за разделяющую их занавеску и увидела, что женщина, спасшая жизнь ее дочери, кривясь от боли, пытается подняться.
Абигейл приблизилась к кровати и спросила:
— Вам больно? Может быть, позвать медсестру?
Накануне дежурный врач сообщил ей, что сеньора Дельгадо, у которой в основном поражены лицо и руки, страдает от отравления дымом, а также от ожогов второй степени. Но прогноз для нее был обнадеживающим. Врач рассчитывал, что она полностью выздоровеет. Хотя сейчас по ней этого сказать было нельзя. Вся в бинтах, с намазанными бальзамом открытыми участками лица — кожа на нем была красной, словно обваренной, — она выглядела весьма плачевно.
— Нет, gracias[117]. — Голос Консепсьон был глухим и скрипучим.
— Я могу вам чем-то помочь? Может, еще одно одеяло или стакан воды?
Консепсьон устало покачала головой, как будто на слова у нее больше не было сил.
Тем не менее Абигейл, раздираемая противоречивыми чувствами, все равно присела на край ее кровати. С одной стороны, она понимала, что должна уважать очевидное желание женщины побыть одной, а с другой, испытывала необходимость высказать то, что накопилось у нее в душе.
— Сеньора Дельгадо… — наконец осмелившись, начала Абигейл. — Я не знаю, что вам сказать. Нет таких слов, которые могли бы выразить мою благодарность…
Женщина, которая всего несколько часов тому назад смотрела на нее с презрением и ненавистью, теперь, казалось, была слишком измождена, чтобы выражать какие-то эмоции.
— С ней все в порядке… с вашей дочерью? — спросила она, запинаясь, но на вполне понятном английском.
К горлу Абигейл подкатил комок, и она прокашлялась.
— Думаю, да. Я надеюсь.
— Graciasá Dios[118]. — Консепсьон на мгновение закрыла глаза.
Абигейл ощутила новый приступ чувства вины. Оказавшись очень близко к тому, чтобы потерять свою дочь, она на подсознательном уровне понимала, что чувствовала Консепсьон, когда погиб ее ребенок. Как она могла тогда отвернуться от нее? Почему не проявила настойчивость, не попыталась понять ее, проникнуться состраданием?
— На самом деле я обязана вам в значительно большей степени, чем простая благодарность, — сказала она. — Ваш поступок… То, что сделали вы… после всего, что произошло с вашей дочерью… — У нее перехватило дыхание. — Для этого требовалось не просто мужество. Чтобы решиться на такой шаг, человек должен обладать великодушным сердцем. И я бы хотела вернуть вам мой долг. Должно быть что-то такое, чего бы вы хотели или в чем бы вы нуждались… Только скажите.