[237], для существующего монументального языка это кажется недопустимым. Памятники представляют только одну сторону конфликта и только очень специфическую ее фракцию.
В этом смысле интересна история монумента в Туголукове. Расположенный в центре села памятник был посвящен расстрелянным красноармейцам: «Все село было потрясено казнью шестидесяти двух красноармейцев, взятых в плен в бою под Чесночной 20 января… Трупы казненных вывезли в Глубокий овраг и бросили там. Когда пришла часть Красной Армии, то собрали останки и похоронили у церкви»[238]. При строительстве клуба в 1970‐х памятник и останки были перенесены из центра села на кладбище за его пределы. При этом изменилась и посвятительная надпись. На месте старого посвящения красноармейцам (текст найти не удалось) появилось вроде бы более общее «1919 год. Жертвам гражданской войны»[239]. Альбом с памятниками из администрации района сохранил фотографию этой версии монумента. В 2010‐х памятник пришел в негодность, но сельсовет, по словам респондентов Б. М. и С. А., нашел деньги на его ремонт — аварийное состояние памятника угрожало другим могилам. По проекту надпись про красноармейцев должна была вернуться.
Разрушенные памятники эпохе Гражданской войны уступают свою функцию места проведения памятных мероприятий реконструированным в середине 2010‐х мемориалам бойцам Великой Отечественной войны[240]. Сейчас у военных монументов проходят праздничные митинги 9 мая, от них начинаются (и/или ими заканчиваются) шествия «Бессмертного полка». Дней же, когда уместно поминовение павших красноармейцев (раньше это происходило либо в День Победы, либо на Первомай), не осталось. Кроме того, ограничен и ресурс сельских сообществ по уходу за монументами. Традиционно этим занимались школы: учителя и ученики следили за состоянием памятников, подновляли и украшали их. Сам факт пропалывания травы и приведения в порядок могилы связывал молодое поколение с жертвами восстания, а расположение монументов вблизи школ в центре поселения делало связку школа — памятник еще более естественной. Появление и развитие конкурирующего монумента, посвященного Великой Отечественной войне, оттянуло на себя ресурсы, остальные памятники «обслуживаются» по остаточному принципу[241]. Роскошные и приведенные в порядок композиции в память о Великой Отечественной войне становятся предпочтительнее для собраний и произнесения речей, чем скромные осколки памяти о войне Гражданской. Таким образом, официальные институты общественной коммеморации явно переориентируются на войну середины века[242].
На этом фоне среднее и хорошее состояние памятников эпохе Гражданской войны в Новорусанове кажется удивительным. Оба памятника из официального реестра (стелы основателям коммуны и упомянутому выше И. Шамшину), находясь в стороне от центров власти (один на холме коммуны, другой — на деревенском кладбище), выглядят ухоженными. При этом никто из респондентов, в том числе школьные учителя, не говорил о целенаправленной работе по их обновлению. По всей видимости, занимаются этим частные лица. Это подтверждается интервью и наблюдениями. Так, один из респондентов рассказал, что стела Ивану Шамшину была установлена по частной инициативе семьей покойного и ею же поддерживается (сам памятник при этом находится на балансе администрации Жердевского района). Рискну предположить, что такой же механизм ухода работает и по отношению к памятнику первым коммунарам: недалеко от него расположены несколько недавно обновленных и хорошо сделанных надгробий могил первых членов коммуны (Ивана Ивановича Русанова и Максима Васильевича Тимошенкова, оба умерли в 1948 году)[243]. Очевидно, установка этих памятников и их поддержание — частная инициатива. Видимо, те же люди, которые присматривают за могилами родственников, косят траву и вокруг памятника первым коммунарам. Это позволяет памятнику, находясь в стороне от обычных маршрутов сельских жителей, выглядеть намного более эффектно, чем большинство мемориалов той эпохе в районе.
История с уходящими памятниками показывает, что уходит система, их поддерживавшая: сочетание государственных праздников и поминовений с системой школьной повинности по уходу за монументами. В тех местах, где на смену этой системе не пришло никакой другой традиции поминовения, памятники оказываются брошенными. Такова судьба большинства монументов красноармейцам — похороненные близ школ и сельсоветов Жердевского района жертвы восстания погибли вдали от своих родственников и земляков. Память о них воспринималась как официальный ритуал, и, как только необходимость в нем отпала, а рядом появился намного более «свой» (потому что с именами односельчан) и понятный монумент воинам Великой Отечественной войны, замученные красноармейцы отошли на второй план.
Осмелюсь предположить, что поддерживаемые в относительном порядке монументы Новорусанова — следствие «ошибки в системе». С одной стороны, здесь семейная память о 1920‐х не так сильно пострадала от официальной политики памяти благодаря наличию нарратива об успешной коммуне. С другой стороны, иным был и подход к увековечению этого периода: вместо памяти о подавлении восстания внешней силой монументы предлагают память о конкретных людях, чья история — это история локального успеха. Эта особенность памяти сделала естественным появление текста о свершениях коммунаров.
Собранные в Жердевском районе интервью скорее свидетельствуют о забвении темы восстания — прерывании социальной памяти и малой общей осведомленности о нем. Практически никто из пары десятков респондентов — преподавателей, старожилов, исследователей — не мог рассказать ни одной семейной или услышанной от людей «местной» истории восстания. В рассказах респондентов о ранних 1920‐х не было деталей, позволяющих сопоставить их с конкретной деревней и даже местностью: бродячие сюжеты о крестьянах, прячущих нажитое в тайниках или противостоящих налету бандитов, могли происходить где угодно. Приезжему москвичу также охотно рассказывают расхожие сведения о том, что здесь воевал Г. К. Жуков (это так), и о том, что именно тут восставших травили газами (это не так)[244]. Для подавляющего большинства история ранних 1920‐х сплеталась в памяти и семейных рассказах с периодом коллективизации, образуя единый нарратив о страдании крестьян и раскулачивании[245].
Тезис об отсутствующем в семьях артикулированном нарративе о восстании подтверждают учителя. В ходе полевой работы мне удалось поговорить с учителями истории в шести школах (Жердевка, Бурнак, Сукмановка, Туголуково, Пичаево, Новорусаново), где Антоновскому восстанию уделяется не менее одного урока. Как один учителя говорили о том, что эта тема либо вызывает интерес общим вопросом «Поддерживаете/оправдываете ли вы восстание?», либо в целом проходит малопримечательно. Не чуждые семейной истории школьники если и пишут о восстании, то концентрируются на биографии А. С. Антонова.
Но все же есть две детали рассказов, которые позволяют «зацепить» отвлеченную историю за местность. Практически все респонденты, кто мог пересказать семейные истории довоенного периода, утверждали, что «их» село не было «бандитским». В рассказах респондентов представления о «бандитских» селах менялись от одного места сбора интервью к другому. Так, новорусановцы показывают на Пичаево, пичаевцы — на Сергиевку (находится в Токаревском районе). Лишь респонденты из Туголукова могли назвать свое село одним из центров восстания (что, впрочем, не меняло остального нарратива о боязни или противостоянии бандам). Вторая деталь — это места захоронений. Разговор о памятниках иногда (так случилось в ходе интервью в Чикаревке) провоцировал рассуждение о том, где «на самом деле» захоронены погибшие в ходе восстания жители села — на распаханной ныне территории за селом. В таких случаях указание деталей строится «от противного»: бандитское село — это другое, люди захоронены не те и не там, где памятник.
В чем причины такого состояния памяти о восстании (которую на первый взгляд можно назвать более забвением, чем памятью)? Одна из них часто упоминается в исследовательской литературе: советская политика памяти, опасения репрессий сделали тему восстания нежелательной для сохранения и даже опасной. Результатом стала непередача семейной памяти о восстании, отсутствие оценочно-нейтрального понятийного аппарата и потеря точки темпоральной локализации сохранившихся семейных меморатов[246]. Респонденты и в самом деле называли некоторые темы, которые не было принято обсуждать в семье. Лишь один из них, впрочем, назвал среди них восстание — родители респондента предпочитали не распространяться о нем из‐за плохого отношения к ним односельчан сразу после подавления восстания (интервью проходило в Сукмановке). Среди других тем — коллективизация (бабушка респондентки из Туголукова говорила: «Дочка, тебе это знать не надо») и репрессии (тема, скрываемая до 1990‐х во многих семьях). Список этих тем, как кажется, весьма красноречив. Восстание вписывается в контекст, связанный с травматической памятью о пребывании «вне закона» и о конфликтах в сельских сообществах.
Второй, как представляется, важный фактор — это определенное свойство семейной памяти сохранять историю конфликтов, игнорируя их собственно исторические обстоятельства. В тех ситуациях, в которых структура исторического нарратива (история локальных событий или институций — восстания, колхоза, усадьбы) сохраняется, воспоминания семьи связываются с ними и формируют линию человека или семьи в истории. Если структура исторического нарратива по какой-то причине отсутствует (нет локальной институции, пережившей определенный период, или появились внешние ограничения на сохранение памяти), то семейные рассказы не «цепляются» за внешние по отношению к ним факты и редуцируются до уровня «следов» — образов и оговорок, иллюстрирующих отношения между семьями и внутри сообществ, но игнорирующие их причины и содержание.