То, что официальная история Антоновского восстания не могла использоваться как структурирующий память исторический нарратив в Новорусанове, видно уже по воспоминаниям И. В. Кузнецова. Хрестоматийное (по смыслу и по языку) изложение причин, движущих сил восстания практически никак не связано с локальной историей. Противоборствующие стороны кажутся совсем иными, мотивация акторов не совпадает с предложенной картиной восстания. То восстание, о котором рассказывают как о «кулацко-эсеровском мятеже», происходит где-то далеко (или вовсе лишь на страницах краеведческой литературы или в надписях на памятниках). Как представляется, эта неспособность официального нарратива структурировать семейную память привела к редукции семейной памяти о ранних 1920‐х и в других селах. «Следы» в этом случае — образ соседней «бандитской деревни» или расхожие образы грабежей.
В интервью из Новорусанова можно проследить оба описанных выше процесса: и редукцию памяти до «следов», и сохранение связи между историческим нарративом и воспоминаниями об истории семьи. Здесь мне удалось поговорить с четырьмя респондентами. Интервью длились от 40 минут до полутора часов. Одно из интервью стало вместе с тем и экскурсией по бывшим владениям коммуны «Дача», два интервью проходили в частных домах, еще одно (с двумя респондентами) — в школьной библиотеке. Возраст респондентов варьировался от 40 до примерно 80 лет. Среди них были работники образования, старожилы, бывшие руководящие работники. Интервью носили свободный характер, хотя все респонденты осознавали основную цель исследования — понять, как сейчас «вспоминается» о событиях ранних 1920‐х годов[247].
Новорусановцы охотно рассказывали об истории села. В некоторых случаях источник знаний был очевиден — книга Кузнецова. В некоторых казалось, что за словами респондентов стоит какое-то незаписанное предание. В рассказах периоды с определенным историческим сюжетом сочетались с провалами, иногда достигающими десятилетий. Начиная с дореволюционной жизни имения Кондоиди, респонденты переходили к коллективизации и созданию колхозов, войне. Послевоенная история представлена личными или родительскими воспоминаниями, где семейная история сочетается с важными для села событиями — открытие Дома культуры в конце 1960‐х, преображение села в 1990–2000‐х годах (передача ДК церкви, появление общины старообрядцев, ремонт памятника Великой Отечественной войне). Восстание и вообще период времени между барской усадьбой и колхозами попадал в «темную зону». И о бандах, и о ранних коммунарах приходилось спрашивать специально, рассказы были довольно отрывочны. Кроме того, в ответ на прямые вопросы о восстании респонденты переходили на понятные им темы (в первую очередь на историю коллективизации).
Тем не менее наличие коммуны создавало определенный каркас воспоминаний, главным содержанием которых были именно семейные конфликты. Так, рассказывая о первых годах коммуны, один из потомков коммунаров практически не вспоминает деталей быта, но помнит о борьбе за возможность получить образование. Оказывается, коммуна обладала связями, позволявшими отправлять детей учиться в самые престижные вузы Москвы и Ленинграда. Коммунарская элита этим пользовалась, рядовым членам везло реже. Возмущенные этим дяди респондента поставили ультиматум руководству коммуны: либо их отправляют учиться, либо они выходят из коммуны. Результат конфликта остался неясен.
Другой пример: со слов бывшей учительницы новорусановской школы, в коммуне существовало жесткое разделение между семьями основателей — «аристократией» (жили в барской усадьбе) и рядовыми членами (жили в бараках при усадьбе). Конфликт между основателями стал одной из причин написания воспоминаний И. В. Кузнецова: «Ну они вот, знаете, и в коммуне еще были, вот Шамшины и Шестаковы (речь идет о Кузнецовых. — Н. Л.), наверно. Они как-то тоже между собой делили власть. И вот один одно рассказывает про коммуну, а другой — другое. И вот как-то недавно… ну как недавно, это еще я работала, даже не знаю, в каком это приблизительно году… ну вот 90‐е это. Приезжал Шестаков, у него своя история. Он подарил свою книгу — вот тут, в школе, должна быть. Вот история коммуны „Дача“, у него там фотографии, и все. А вот Шамшины, они трактуют по-другому». К сожалению, это свидетельство, проливающее свет на историю создания воспоминаний И. В. Кузнецова, — единственное в своем роде. О конфликте памяти между Кузнецовыми и Шамшиными мне больше никто не говорил. Хотя он представляется очень правдоподобным: из проанализированного выше фрагмента воспоминаний понятно, что Шамшины даже в большей степени, чем Кузнецовы, претендовали на статус основателей и первых руководителей артели и коммуны (об этом свидетельствуют формальное руководство артелью, участие Шамшиных в ревтрибунале и общая большая представленность Шамшиных в тексте воспоминаний об этой эпохе).
Конфликт, о котором И. В. Кузнецов говорит прямо, — между коммунарами и обычными крестьянами[248] — сохранился в семейной истории на уровне «следов». Все респонденты упоминают то ли противоречие, то ли разделение между новорусановцами и коммунарами. Как правило, в этой связи в рассказах большую играет тема наличия (у коммунаров) и отсутствия (в деревне) еды. Бывшая учительница то говорит о том, что в коммуне в годы ее молодости (1950–1960‐е) жили только бедные или пришлые люди, то чтó у коммуны были богатые и могущественные покровители, а на их складах всегда было много еды и новорусановцы ходили перебирать овощи в коммуну. При этом отец респондентки ходил работать в другую коммуну в Токаревский (соседний) район. Другая респондентка рассказывала об «обращении» одной из семей: «Как-то у них [коммунаров], как вот рассказывают жители, у них вот хотя б была еда постоянная: они варили, оставляли себе продукты. А такой простой крестьянин, он мог себе даже ничего и… на поле один-то не мог убрать. И поэтому люди подавались… вот баба Таня у меня была тогда [на попечении] в престарелом [доме], она говорит: „Родители не хотели идти в коммуну, все-таки, своя земля, хотели, а я пошла работать туда в этой, в коммуне“. И, в общем, и она там сытая. Вначале за детьми присматривала, еще ребенком была… А потом что-то, в общем, в семье случилось, и короче, они тоже все перешли, ихняя семья, в коммуну работать». Сытость жизни в коммуне (по сравнению с деревней) подчеркивал и потомок первых коммунаров.
Таким образом, видно, что наличие в селе коммуны стало структурирующим фактором для сюжетики (истории семей) и даже поэтики (образы еды) устных рассказов об истории села Новорусаново. История коммуны и разделение на коммунаров и новорусановцев не теряют своего значения и после образования колхоза, однако для периода 1920‐х годов коммуна становится главным источником сюжетов, за которые хронологически «цепляются» воспоминания респондентов. Это разительно отличает Новорусаново от других сел, где в 1920‐х не оказалось ни одной институции, сохранившейся на протяжении долгого времени и имевшей потенцию к созданию нарратива.
В этой главе я последовательно рассмотрел три формы памяти о Тамбовском восстании, локализованные в одном селе, — память мемуарная, память монументальная и память, воспроизводимая в устных интервью. Необычность истории села коррелирует с необычностью памяти — кажется, что 1920‐е годы в Новорусанове намного ближе, чем в любом другом месте Жердевского района. История коммуны и колхоза смогла пережить несколько поколений и до сих пор оставаться если не актуальной, то во всяком случае не чужой. Многие респонденты в устных интервью отсылают к воспоминаниям о 1920‐х, написанным в 1960‐х годах их односельчанином; разрушенные или разрушающиеся в других селах памятники участникам событий крестьянского восстания здесь стоят в относительно хорошем состоянии. Наконец, сами жители с готовностью пересказывают семейные истории, напрямую связанные с периодом 1920‐х и с селом.
Если пытаться подобрать объяснительную модель для этой ситуации, то я бы указал на два фактора. Во-первых, в отличие от жителей остальных сел в окрестностях новорусановцы сохранили «положительный» нарратив о 1920‐х годах, за который воспоминания могли зацепиться. Наличие коммуны (как бы ее ни воспринимали жители села) «узаконило» всю историю этого периода[249]. Советская политика забвения о событиях восстания и истории восставших не распространилась на село, которое к тому же так и не стало одной из «бандитских» баз. Здесь было что «помнить» и чем «гордиться» в специфическом советском смысле этих слов. Во-вторых, длительное существование и успех коммуны способствовали формированию семей с сильной локальной идентичностью («старые коммунары»). С другой стороны, и сельские жители, не присоединившиеся к коммуне, имели перед собой образ «другого» — коммуны, пользовавшейся значительной поддержкой государства и заселившей бывшие барские угодья. Столкновение с «другим» (пусть и не кровавое) привело к формированию структурирующей память о прошлом села оппозиции и способствовало сохранению рассказов о переходе тех или иных семей в коммуну, кризисах в коммуне и т. п.
Наличие нарратива о периоде Гражданской войны, разных внутрисельских идентичностей и структуры отношений между ними способствует возникновению эффекта «одомашнивания» памяти о 1920‐х. И для потомков коммунаров, и для обычных крестьян новорусановские герои истории Тамбовского восстания — свои. Грань между своими и чужими проходит не между поддержавшими большевиков и Антонова, а между новорусановцами (коммунарами) и жителями соседних сел и пришлыми красноармейцами/бандитами. Не случайно рукопись «Коммуны „Дача“» сохранила имена не только жертв бандитов, но (что крайне редкий случай) — имена расстрелянных большевиками односельчан.
При этом отношения внутри «своих» — это отношения межсемейные. Написание воспоминаний И. В. Кузнецовым и их публикацию Б. И. Кузнецовым нельзя рассматривать, не учитывая конфликта памяти между Кузнецовыми и Шамшиными и отношений между «старыми коммунарами» и рядовыми колхозниками. Сохранение памятников, посвященных событиям 1920‐х, тоже происходит в первую очередь частными силами — семьями тех самых «старых коммунаров». Рассказы о коммуне и 1920‐х в устных воспоминаниях во многом структурируются вокруг отношений семейного характера.