В качестве источников были использованы и материалы советских газет о рассматриваемых художественных произведениях, и ряд архивных материалов о них. Я обращался также к архивным материалам, связанным с борьбой за мемориализацию событий восстаний в различных районах Тюменской области. Наконец, еще одним комплексом источников стали материалы проекта «После бунта»[261]. При выборе респондентов предпочтение отдавалось тем, кого можно было бы назвать специфическими носителями знания о восстаниях, — краеведам, учителям, активистам, историкам, а также людям, в чьих семьях были свидетели восстаний[262].
Обращаясь к ситуации первых десятилетий после восстаний, можно заострить внимание на нескольких важных тенденциях, которые могли оказывать влияние на характер устной передачи воспоминаний (или умолчания) о событиях восстаний. Так, в публичном поле этого времени не просто преобладала память победившей в Гражданской войне стороны, но она была встроена в нарратив активно насаждаемой коммунистической идеологии (Революция и Гражданская война как переломный момент истории и начало современности). Особенно активному идеологическому воспитанию и индоктринации, разумеется, подвергались более юные советские граждане (через такие институты, как школа, комсомол и пр.). Это усиливало дистанцию между поколениями. Нельзя не учитывать и возможное нежелание старших вспоминать о кровавых событиях восстаний не только из‐за «политических» рисков, но и просто потому, что это могло вызвать к жизни притухшие конфликты внутри локальных сообществ, между семьями. Если добавить еще и стремительное исчезновение привычного для более старших поколений уклада жизни (переход к колхозам и т. п.), а часто и весьма распространенный в период быстрой урбанизации переезд в города, то становится ясно, что препятствия к частной межпоколенческой трансляции памяти о восстаниях были колоссальными.
В то же время советско-партийные структуры (через такие институты, как школа, читальни и библиотеки, армия и пр.) транслировали новую идеологию, добиваясь невиданного до этого охвата аудитории. Распространение грамотности приводило к росту роли книжной культуры и рождению феномена массового читателя. Разумеется, другие формы массового искусства (кино, радио и пр.) тоже играли роль, но для первых постреволюционных лет письменное слово было чрезвычайно важно. При этом ассортимент книжной продукции в послереволюционную эпоху все в большей степени оказывался под непосредственным партийно-государственным контролем: к началу первой пятилетки были ликвидированы частные издательства[263], в целом в 1920–1930‐х годах стремительно разрасталась библиотечная сеть, но при этом ее фонды росли «без расширения ассортимента, т. е. почти исключительно за счет увеличения тиражей»[264]. Таким образом, речь шла о системной политике по регулированию массового чтения.
Внимание, которое советская власть уделяла институтам литературы и чтения в послереволюционную эпоху, сложно переоценить. Страна, стремительно учившаяся читать, нуждалась в массовой литературе, производство которой было в 1930‐х годах успешно встроено в рамки деятельности Союза советских писателей и оформлено в границах «социалистического реализма». Последний стал, по выражению Е. Добренко, «институцией по производству социализма»[265], но важнее для нашей темы, что в более общем смысле соцреализм являлся в эпоху первых советских десятилетий вполне успешной формой массовой культуры. В полной мере это относится к художественной литературе: «Произведения соцреализма активно „потребляли“. Романы читали»[266].
В подобном контексте при изучении социальной памяти о крестьянских восстаниях в советское время стоит уделять особое внимание культурной памяти — особенно существующей в литературной форме. Речь идет в том числе о массовой по своим тиражам соцреалистической литературе. Соцреализм, без сомнения, оказал значительное влияние на советское общество и на существовавшие в нем формы памяти. Фундаментальные работы таких исследователей, как К. Кларк[267] и Е. Добренко[268], предложили анализ формы и характера соцреалистических произведений, а Т. Воронина показала, сколь значительным может быть влияние «соцреалистического историзма» на способы памятования как советских людей, так и наших современников[269]. В нашем случае сам факт наличия известного текста о событии может оказаться важным для поддержания памяти о нем.
Таким образом, братоубийственный характер Гражданской войны (частью которой, без сомнения, являлись крестьянские восстания) и жесткая репрессивная политика победителей способствовали минимизации устной коммуникации на эту тему. С другой стороны, в советских условиях особую роль приобретал факт распространения массовой литературы о событии. Эта литература могла не только предлагать вариант восприятия прошлого со стороны победителей и формировать культурную память, но и способствовать коммуникации о событии в принципе. Становилось более ясным, как говорить и вспоминать, пусть и в определенном режиме воспоминания. Формировались те символические конструкции, которые могли усваиваться людьми в процессе социальной коммуникации об этих событиях (то есть «символические медиаторы»).
Конечно, роль соцреалистических текстов в разные периоды советской эпохи менялась. Можно, например, предположить, что с течением времени их влияние на восприятие прошлого могло снижаться. К тому же в позднесоветское время больший охват и значение приобретали радио и кино. Но все же даже в 1960–1980‐х годах роль литературы в формировании образов прошлого явно была очень заметной. Подтверждают это и истории наших современников о позднесоветской эпохе, зафиксированные в интервью. Так, один из респондентов из Тамбовской области уточнил, что стало для него в советское время источником информации о восстаниях:
Вопрос: То есть не то, что в школе рассказывали, не по телевизору, не от соседей, то есть через родных в основном?
Ответ: Только родные и литература. Литература — это вот…
Вопрос: Ну, вот Вирта[270], то, что вы называли книжки?
Ответ: Да-да-да[271].
Что касается частных бесед с родными о прошлом, то вряд ли какие-либо советские институты были способны напрямую задавать их содержание и таким образом формировать их различия в разных регионах. Влияние здесь было возможным скорее через создание (с одной стороны) социально престижных тем и (с другой стороны) тех тем, публичный разговор о которых казался опасным и неуместным. Показательно, что в интервью респондентки, которая в детстве была непосредственным свидетелем событий восстаний, рефреном повторяется мысль, что события восстаний и Гражданской войны не стоит вспоминать — слишком уж тяжелым было время: «Революция, дак сосед с соседом. <…> Так зачем поминать это, не надо. <…> У нас нечем хвастаться, я не видела хорошей жизни. <…> Да старо, че ж это старое поминать <…> А не просто там немец, вот это война была немец, а тогда сосед с соседом воевали. <…> Это и вспоминать не надо»[272]. В целом эта позиция очень похожа на то, как многие другие респонденты описывали общение со свидетелями восстания — последовательный уход от разговора о событиях этого времени, нежелание о них говорить.
Для указания на региональные различия важнее, что процитированные выше рассуждения респондента о литературе имели место именно в Тамбовской области. В Тюменской области в это же время ситуацию знакомства с местным крестьянским восстанием через массовую художественную литературу представить было практически невозможно. Массовая советская литература на тот момент еще обходила вниманием одно из этих двух крестьянских восстаний.
В 1930‐х годах в СССР было издано как минимум два романа, посвященных событиям «кулацко-эсеровского мятежа» против советской власти на Тамбовщине, — «Одиночество» Николая Евгеньевича Вирты[273] (Карельского) и роман «Княжий угол» Николая Корнеевича Чуковского[274]. Оба писателя, представители одного поколения, смогли сделать довольно успешную карьеру в советской литературной системе. Так, Н. Е. Вирта стал многократным обладателем Сталинских премий (в том числе за роман «Одиночество»)[275]. Н. К. Чуковский также был не просто широко издававшимся в стране автором, но и «неоднократно избирался в руководящие органы Союза писателей»[276].
Впервые текст «Одиночества» Н. Е. Вирты был опубликован в журнале «Знамя» в 1935 году. Это был «дебют» писателя, известного ранее лишь по нескольким рассказам. Как указывает С. Ю. Костылева, текст был напечатан в этом влиятельном издании, «имевшем в середине 1930‐х годов военно-патриотическую ориентацию», при поддержке главного редактора издания В. В. Вишневского[277]. В 1936 году произведение вышло отдельным изданием[278]. Роман «Одиночество» был довольно благожелательно встречен советской критикой