«Память и места коммеморации», начинается с главы, написанной Е. Л. Рачевой и посвященной анализу сельских сообществ и групп активистов, стоящих за созданием «вернакулярных мемориалов» в Инжавинском районе Тамбовской области. Автор прослеживает связь между активистской деятельностью и представлениями об индивидуальной и групповой идентичностях, регистрируя новую волну интереса к событиям восстания и созданию новых коммеморативных практик.
Вторая глава представляет собой исследование судьбы захоронения большевиков — жертв крестьянского восстания в городе Уварово Тамбовской области. Ее автор, Е. И. Миронова, прослеживает историю захоронения с 1921 по 2020 год и связь локальной коммеморации с изменением общенациональных рамок памяти. Последняя трансформация — замена памятника погибшим коммунистам на православную «стелу единства». Она по-разному воспринимается современными жителями Уварова. Изложению их точек зрения на вопрос также уделяется значительное внимание в этой главе.
В заключительной главе первой части А. Д. Соколова рассматривает в широком, общенациональном контексте формирование в эпоху Гражданской войны (и первые годы после нее) культуры красных похорон и коллективных захоронений. Зародившись еще в предреволюционную эру, эти традиции стали определяющими для монументов жертвам и героям Гражданской войны в 1920‐х и во многом задали рамки более поздних советских практик. В главе демонстрируется неоднозначность восприятия красных и коллективных похорон даже непосредственно в большевистской среде того времени.
Вторая часть, «Память и тексты», начинается с главы об истории памяти о событиях крестьянского восстания в селе Новорусаново Жердевского района Тамбовской области. По мысли Н. А. Ломакина, записанные в 1960‐х годах воспоминания о создании новорусановцами коммуны «Дача» и ее истории в 1920‐х сформировали специфическую культуру памяти. Она резко отличалась от памятования в соседних селах. Во многом благодаря этой книге, имевшей очень ограниченное хождение, в Новорусанове сохранилась семейная память о восстании и культура частной коммеморации событий 1920‐х годов.
В пятой главе А. В. Кравченко пишет об истории публикации и восприятия художественных произведений о Тамбовском и Западно-Сибирском восстаниях в советское время. Он приходит к выводу, что именно раннее включение произведений о восстании в Тамбовском регионе в соцреалистический канон (и в то же время — ограниченность корпуса текстов о событиях в Западной Сибири) в значительной степени определило состояние как позднесоветской, так и современной социальной памяти о восстаниях.
В шестой главе Н. Б. Граматчикова исследует особенности дискурса краеведческой литературы о Казымском восстании коренных народов приобской тундры (1932–1934) и его связь с воспоминаниями свидетелей восстания, записанными в конце 1970‐х годов. Сопоставляя этот блок источников с вводимыми ею в научный оборот дневниками участников подавления восстания, исследовательница ищет путь восстановления многосоставного нарратива о восстании и показывает, насколько глубоко сложившиеся рамки памяти о событиях влияют на более поздние биографические нарративы.
Третья часть, «Память и речь», начинается с методологических размышлений И. Е. Штейнберга и В. П. Клюевой. Авторы описывают метод опроса, разработанный в ходе полевой работы в Тюменской области, где уровень осведомленности многих респондентов о восстании оказался невысоким[23]. Предложенные исследователями методики позволяют вовлечь респондентов в процессы рефлексии и воспоминания о событиях восстания.
В восьмой главе Н. А. Лискевич анализирует материалы интервью, собранные в Приишимье Тюменской области. Акцентируя внимание на связи языка современных респондентов с официальным советским языком, исследовательница обращается к анализу публикаций местной прессы. Она приходит к выводу, что низкая степень осведомленности о восстании связана со слабостью межпоколенческой передачи памяти, а восприятие событий восстания ее респондентами все еще определяется доминированием именно советских описательных категорий.
Заключительная, девятая глава посвящена формированию идентичности казаков семеновцев в Забайкалье и роли в этом процессе памяти о Гражданской войне. Автор главы, И. О. Пешков, описывает, как в 1960–1970‐х годах складывание мифологического образа семеновцев на границе с Монголией и КНР повлияло на идентичность казаков региона. Взаимодействие с «фантомной» памятью советского приграничья актуализировало память о Гражданской войне и создавало новые формы идентичности и интерпретации прошлого.
Авторы не претендуют на создание обобщающей картины памяти об исследуемых восстаниях (даже если полагать, что подобная задача в принципе выполнима). Представленные истории — это скорее иллюстрации различных механизмов социальной коммуникации, бытования культурной памяти в советскую и постсоветскую эпохи. Делать далекоидущие выводы на их основе было бы наивно и самонадеянно. Тем не менее эта книга, как мы надеемся, могла бы способствовать развитию дискуссии о состоянии памяти о Гражданской войне и об эпохе 1920‐х годов в целом. Потенциально полезным в дальнейших исследованиях представляется компаративный подход. Сравнительное рассмотрение схожих процессов в разных регионах страны позволяет сделать шаг к созданию общего словаря для описания процессов памяти и забывания о трагических событиях XX века. И наконец, больше всего мы как составители этой книги ценим поставленные в ней вопросы, ответы на которые не были найдены. Таких вопросов много, а значит, все еще впереди.
Часть I. Память и места коммеморации
Глава 1. ИНЖАВИНО: КАМЕНЬ АНТОНОВА, ТАНК ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ И КУСТ СИРЕНИПамять о Тамбовском восстании в деревнях Инжавинского района(Рачева Е. Л.)
Глава основана на материалах полевой работы, проведенной в мае 2018 года преимущественно на территории Инжавинского и Уваровского районов Тамбовской области. Эти территории были в значительной степени затронуты событиями восстания, здесь же в 1922 году был убит Александр Антонов. Респондентами стали жители сел, занимающиеся сохранением памяти о восстании. Часть из них — в силу профессиональных обязанностей (учителя истории, сотрудники сельских краеведческих музеев и библиотек и т. п.), часть — благодаря тому, что память о предках, затронутых восстанием, сохранялась в их семье. Чаще всего респондентами становились люди, которые профессионально начали заниматься сохранением памяти о восстании из‐за связи с ним их предков. Как показала полевая работа, именно эти люди во многом формируют локальные нарративы об антоновщине, влияют на формирование местной социальной памяти, бывают инициаторами установки мемориалов и т. д.
Основываясь на собранных мной интервью, я хочу проанализировать способы репрезентации восстания через монументы и связанные с ними мемориальные практики. Помимо того, мне интересно понять характер вспоминания об Антоновском восстании: какую роль оно играет в памяти местных жителей и формировании их частной и коллективной идентичности, как строится образ прошлого и как осуществляется его присутствие в настоящем. Я планирую рассмотреть, как складывалась мемориализация восстания, описать сопровождавшую ее «войну памяти» и понять, удалось ли каким-либо из мемориалов стать «местами памяти»[24].
Важно отметить, что моя полевая работа проходила в сельской местности: как в больших поселках (например, Инжавино), так и в деревнях с несколькими десятками жителей. Большинство моих респондентов — потомки крестьян, продолжающие жить в тех же селах, что и несколько поколений их предков. Несмотря на то что многие из них получили высшее и среднее образование (учителя сельских школ, руководители краеведческих музеев и другие), их социальное и экономическое положение изменилось мало. Они, как и прежде, ведут натуральное хозяйство и выстраивают собственные представления о прошлом, опираясь на опыт предыдущих поколений и локальную социальную память. Они с детства слышали воспоминания и рассказы о крестьянском восстании. Я предполагаю, что влияние памяти о нем на них было гораздо больше, чем на горожан, оторванных от мест, где проходило восстание. Я предполагаю, что именно краеведы, учителя и музейщики являются основными акторами памяти в местах, где проходила моя полевая работа.
У полевой работы в сельской местности есть еще одно важное отличие. Поскольку это пространство слабо регулируется государством, местные жители обладают широкими возможностями для создания собственных коммеморативных практик. Они оказываются вольны возводить мемориалы, поддерживать (или создавать новые) ритуалы и более радикально по сравнению с горожанами формулировать локальную память с опорой на семейную. Особенно в условиях, когда отчетливая государственная мемориальная политика, связанная с событиями восстания, отсутствует и на общенациональном, и на региональном уровнях.
Как показала моя полевая работа, жители сел Инжавинского района активно устанавливают собственные монументы на местах гибели восставших или подавлявших восстание красноармейцев, используют государственную коммеморацию для частного поминовения и создают свои нарративы восстания.
Прежде чем перейти к дальнейшему рассмотрению, я хочу ввести еще два понятия. Первое — это: «политика памяти» — в значении, предложенном историком Алексеем Миллером. Он понимает под ней набор различных общественных практик и норм, связанных с регулированием коллективной памяти: сооружение памятников и музеев, коммеморацию, акцентирование внимания на одних сюжетах истории и замалчивание или маргинализацию других[25]. Соответственно, меня будут интересовать официальные практики коммеморации восстания, связанные с государственной политикой памяти.
Кроме того, я хочу рассмотреть вернакулярную мемориализацию восстания в местах моей полевой работы. В противоположность официальным практикам коммеморации, я предлагаю называть вернакулярными «места памяти» и ритуалы, созданные местными жителями или их сообществами вне каких-либо институтов и без санкций властей, в память о родственниках или односельчанах, чтобы обозначить их место гибели или захоронения.