Часть III. Память и речь
Глава 7. ИШИМ: ИНСТРУКЦИЯ ПО УПРАВЛЕНИЮ «САМОЛЕТОМ-АМФИБИЕЙ»Гибридная методика работы с исторической памятью(Штейнберг И. Е., Клюева В. П.)
Создание методики изучения исторической памяти[433] о событиях, отстоящих на момент исследования более чем на три поколения, можно отнести к нестандартным методическим задачам. Память о событиях Западно-Сибирского (Ишимского) крестьянского восстания 1921 года на момент исследования (2018) удалена от нас почти на 100 лет[434], то есть больше чем три поколения. Эта память прошла через идеологические фильтры советской и постсоветской политической системы, когда сначала участники восстания делились на «красных» героев и «эсеро-кулацких врагов» советской власти, затем на «красных бандитов» и крестьянских «героев-мучеников», сопротивляющихся продотрядам и «беспределу кровавого режима». Современный дискурс коллективной исторической памяти можно назвать примиряющим, так как сегодня все участники восстания с обеих сторон позиционируются как жертвы Гражданской войны и борьбы за установление нового политического строя.
Коллективная память современного общества еще долгое время будет нести отпечатки советской идеологии, не допускавшей в интерпретации событий Гражданской войны иных трактовок, кроме официальных и одобренных. В то же время современные государственные идеологические институты, если судить по СМИ и образовательным программам, до сих пор не имеют определенной позиции по отношению к историческим событиям этого периода[435]. Плюрализм мнений, доступность источников, содержащих противоречивые оценки событий и причин бунтов населения против советской власти, делают исследование памяти работой, похожей на собирание пазла из деталей разных наборов. Методика исследования должна учитывать также роль семейной памяти, которая сохраняется в виде устных историй, писем, фотографий, других реликвий, в том числе «семейных тайн» об участии родственников в восстаниях, которое скрывали от потомков и внешнего мира из страха политических репрессий и прочих соображений безопасности.
В исторической памяти об Ишимском восстании как бы слиты три группы различных «голосов», которые с помощью разных методов должно услышать, различить и зафиксировать[436]. Прежде всего, «голоса снизу», или устные истории, которые исследователи, использующие биографический метод, называют «нарративной памятью»[437]. Здесь представлены семейные истории и образцы индивидуальной памяти, пропущенные через идеологические, политические и образовательные фильтры восприятия события современным поколением. Затем — «голоса сверху», которые звучат в публичных высказываниях представителей власти, к примеру чиновников отдела культуры городских управ, отвечающих за организацию коммеморации и транслирующих официальные версии события. И наконец, «голоса сбоку», представленные «экспертами памяти» — профессиональными историками, социологами, этнографами, краеведами, сотрудниками музеев, работающих не только в традиционных, но и в современных музейных формах (музейные шоу, квесты и прочие мероприятия, проходящие в реальном и виртуальном пространствах).
Изучение подобного «многоголосия» представляет не только методическую проблему выявления и анализа содержания разнообразных голосов, но и методологическую проблему, связанную с избыточно широким пониманием самого феномена исследовательского поля памяти[438].
В этом проявляется методологический вызов, суть которого состоит в том, что полевое исследование не может использовать одновременно несколько понятий исторической памяти относительно одной темы, в нашем случае крестьянского восстания. Это похоже на попытку разглядеть нечто, используя одновременно несколько пар очков. Особенно важно определиться с понятийным рядом, когда речь идет о междисциплинарном проекте с использованием гибридного метода исследования. Представителям разных дисциплин желательно найти консенсус в рабочем понимании «исторической памяти» при выполнении общего проекта. В качестве рабочего нами используется следующее понимание исторической памяти как устойчивой системы представлений о прошлом, воспроизводимой обществом или отдельными сообществами.
Наиболее распространенными понятиями, которые продуктивно используются исследователями сейчас, выступают индивидуальная, семейная, социальная, коллективная, публичная, культурная память[439]. Отметим, что все эти определения отрицают возможность существования «нулевой исторической памяти» о любом событии, в нашем случае о крестьянском восстании в Западной Сибири. Несмотря на это, наши респонденты часто говорят, что ничего не знают или не помнят о событии.
Вот попытка диалога с респонденткой 1930 г. р., жившей в детстве в тех местах, где проходило восстание.
Вопрос: Вот в Казанке и вообще в Ишиме было восстание крестьянское в [19]21‐м году. Не помните такого?
Ответ: Нет.
Вопрос: И даже в деревне никто про это не говорил? А Дубынка от вас далеко? Дубынка, Ильинка от Паленки далеко была?
Ответ:<…> Ильинка недалеко была.
Вопрос: Недалеко? Вот в Ильинке было восстание очень крупное. Это когда пришли зерно забирать у крестьян в [19]21‐м году.
Ответ: Ой. Не знаю[440].
Обратим внимание, что, несмотря на помощь интервьюера, называвшего опорные для памяти конструкции: место, время, локации, информант не смог ничего рассказать. Это свидетельствует о том, что событие предано забвению.
Подобные «нулевые» ответы могут свидетельствовать прежде всего о способах трансляции семейной памяти и особенностях советской истории, когда помнить было опаснее, чем забыть. Кроме того, не следует забывать, что зачастую люди не стремятся разговаривать с чужаками на интимные, сокровенные темы. Это может быть объяснено недоверием и опасением к чужим и, вероятно, неумением разговаривать на «трудные» темы, но скорее связано с тем, что свидетели событий, будучи малолетними детьми, не запомнили разговоров в семье о восстании, если это не были повторяющиеся истории. Могла сохраниться эмоциональная память о некой трагедии, которая случилась с родственниками незадолго до рождения информанта, но она не обозначалась как восстание или бунт и вошла в разряд «белых пятен», которые не положено вспоминать.
Подчеркнем, что для нас важно не получение какой-либо информации об историческом событии, его хронологии и действующих лицах, а то, каким образом (не) сохранилась информация об этом событии в памяти наших респондентов. Понятно, что какие-либо представления-конструкты неизбежно будут обнаружены, но что из них доминирует в данный момент и почему и как содержание этой памяти влияет на настоящее? Казалось бы, нам предлагается готовый ответ, сформулированный П. Хаттоном и дополненный А. Мегиллом: «Представления о прошлом неизменно определяются ценностными мерками настоящего, а лежащая в основании традиции память оказывается чувствительной к социальной ситуации и политическому моменту. Обращение же к памяти, вероятно, возникает только тогда, когда начинает ощущаться неадекватность объективно существующих опор данной традиции»[441]. Однако методологами Memory studies упущен один важный момент, а именно — как сами респонденты решают, о чем и как рассказывать.
Основными методами работы с исторической памятью являются наблюдение, интервью, анализ письменных источников (как опубликованных, так и неопубликованных, в том числе из личных, семейных архивов), а также аудио- и видеоисточников.
Выбор основного «рабочего» метода зависит от исследовательских целей и объектов, которые находятся в фокусе внимания. Если мы говорим о полевой работе, то здесь основными выступают наблюдение и интервью. Казалось бы, особых проблем для использования методов наблюдения в исследованиях исторической памяти нет. Наблюдать можно и нужно различные публичные и частные практики коммеморации, места памяти и разнообразные акционистские формы «увековечивания памяти». Однако не все эти события доступны наблюдению, тем более многие из них уже не воспроизводятся. К тому же отношение субъектов исторической памяти к этим практикам сложно интерпретировать, опираясь только на наблюдение. Следовательно, нужно задавать вопросы, то есть брать интервью.
Однако в таких «исторических» интервью, как показывает практика, респонденты предпочитают давать социально одобряемые/ожидаемые ответы[442].
Решающим фактором оценки респондентом событий отдаленного прошлого оказывается влияние интервьюера. Нередко вопросы о том, что они помнят о своих предках — участниках Гражданской войны, провоцируют чувство вины от того, что не знают, не интересуются, не хранят память и пр. Так, учитель из ишимского села нам сказала: «Я не знаю, ни с кем не общалась, не интересовалась почему-то. Не знаю, стыдно — сейчас сижу, думаю: почему нет?»[443] Соответственно, необходимо разрабатывать проективные методики, где негативные стороны интервьюирования могут быть отчасти сглажены. Кроме того, использование проективных методов исследования в этом случае важно с точки зрения понимания психофизиологических механизмов устройства памяти. Наиболее надежный способ помочь респонденту вспомнить прошлое — вызвать яркую эмоцию по отношению к вопросу, которая станет ключом к воспоминаниям и более верному представлению о том, что собеседник чувствует и думает по этому поводу.