Ответ: Но никто почему-то, — прабабушки, прадедушки еще были живые, которые старые — они никто ничего не рассказывает, у них какой-то был страх рассказать о своих предках, они боялись что-то сказать.
Вопрос: Боялись, что репрессии и неприятности какие-то?
Ответ: Да-да, у них страх репрессий был заложен так, что они ничего не говорили о себе. <…> Оно тайно или не тайно, но почему люди боялись сказать? Они даже внутри семьи ничего не обсуждали. Недоверие, значит, было даже внутри семьи друг к другу[463].
Потомки красноармейцев и коммунаров также предпочитают уклоняться от интервью, опасаясь осуждения, учитывая новую интерпретацию истории. Может быть, проблема коренится намного глубже. Мы не исследовали специально влияние на потомков знания того, что их предки были «жертвами» или «палачами», или неизвестности, которая является семейной тайной. Такая память является не просто неудобным для воспоминания биографическим эпизодом в истории семьи, но и устойчивой структурой подсознания, где коренится бессознательный страх, подозрительность, чувство вины.
5. Аномия идеологического конструирования в понимании и оценке восстания. Имеется в виду «вытесненная память», когда в советское время «контейнер памяти» (по меткому образу еп. Евтихия) был заполнен односторонними интерпретациями события. В постсоветское время из‐за избытка противоречивой информации и столкновения трактовок события картина восстания получается противоречивой и размытой. Наша респондентка, занимавшаяся темой восстания со школьной скамьи (начало 2000‐х), заметила разницу в том, как события преподносились официальной идеологией и воспроизводились внутри семей участников события:
У нас вообще [называется] «крестьянское восстание 1921‐го года», оно у нас и училась я, так было, и, в принципе, вот в памяти, как вы говорите, населения. Но, конечно, кто-то использует, но крайне редко по старинке «кулацко-эсеровское восстание». Но это я встречала крайне редко. <…> У разных, скажем так, людей называется по-разному. Это я заметила, еще когда писала… но, конечно, писала я давно, еще будучи школьницей, тогда, слава Богу, были живы очевидцы, на самом деле… Ну, у кого-то родители участвовали, у кого-то дедушка был предводителем, например, и так далее, они называли это «крестьянским восстанием», то есть они, несмотря на то, что им в голову вдалбливалось, что это бандиты, это бандитское восстание, и так далее, в свете, конечно, коммунистической идеологии, но они все равно вот это называли «восстанием». «Мятеж» крайне редко, «кулацко-эсеровский» еще более редкое такое[464].
Таким образом, даже на начало 2000‐х годов нет консенсуса, как оценивать и, соответственно, называть событие: восстание или мятеж. Такая ситуация иллюстрирует аномию, при которой существуют равновесные интерпретации события, приводящие к поиску компромисса.
Отсюда возникло вынужденное признание всех участников события — жертвами. Вот варианты ответов наших респондентов на эту тему:
Может быть, сделать какую-то стелу или что-то такое, ну, не стелу, а скорее всего это монумент, где бы было написано, что это восстание такое-то [и] такое-то, и одни, вторые и так далее, или погибшие. Не обязательно их разделять: белые, красные. Война есть война, это погибшие в этой войне. Вот так, наверное, надо. Разделения, я думаю, не надо делать. <…> Люди-то не виноваты[465].
Я считаю, что, конечно, нужно помнить и тех, и других, потому что каждый находился в своей ситуации. Те, которые были красноармейцами, которых заставляли, они тоже в какой-то степени не по своей воле эту работу проводили, их заставляли это делать, они шли также в бой, можно сказать, защищая, отстаивая свои точки зрения, и ту задачу выполняя, которую им поручили. Поэтому я считаю, что равенство должно быть там и там[466].
Вместе, да. И красные, и повстанцы. То есть это боль любой страны, в которой прошла Гражданская война, — смысл в этом будет. Я тоже долго себя, конечно, понимала — все равно же на сторону повстанцев же, когда это изучаешь, становишься. Нет, это неправильно, и понятно, что Гражданская война — это самое страшное, что может пройти в любой стране, когда брат брата убивает[467].
Подтверждением этому служит надпись на памятнике «Черный ворон» (г. Ишим) — «Землякам — жертвам трагических событий 1921 г.».
…И в центре города был поставлен памятный знак жертвам, буквально формулирую, «жертвам трагических событий 1921 года». То есть даже не было слова «восстание», не было слова «красным-белым». Просто «жертвам». Геннадий Петрович Вострецов сделал прекрасный совершенно памятник, образ этого ворона, многозначный образ у него получился. <…> На месте этого ворона 10 лет назад был другой знак. Он был более нейтральный — с той же формулировкой, правда, но более нейтральный: две стелы, объединенные черной полосой, белое и красное. И я даже обращал внимание, начинаешь говорить: «А что, у нас есть такой знак?» То есть люди его не замечали. Орла-то сразу все заметили[468].
6. Общим фоном отношения к теме восстания является преобладание установок на забвение, а не на вспоминание. Вот одно из объяснений такого забвения: «Остались в основном женщины, которые остерегались уже своих детей как-то лишним разговорам подвергать. Я говорю, что заткнули рот целому поколению, и не одному»[469].
Ил. 1. Черный ворон. Ишим. 2018 г. Скульптор Г. Вострецов. Фото В. Клюевой
Более радикально высказался на тему забвения ишимский блогер, о чем нам рассказал наш эксперт:
Еще, конечно, у нас тут, когда еще шли процессы обсуждения, в том числе, памятников, возникла дискуссия с одним местным блогером. <…> Ну, он перегибает палку тоже в другую сторону. И для него эта тема [19]21 года тоже очень болезненная: «вот, мой дед этих всех стрелял, а там этот памятник стоит, вот, что вы вносите разделение в общество, вот до сих пор люди по деревням помнят, что этот того-то стрелял, убивал, а вы тут ставите. Надо забыть это все! Забыть!»[470]
Правнучка коммунаров коммуны «Искра» (с. Клепиково) жаловалась, что:
Ответ: А вот сейчас даже я начинаю рассказывать своим… ну, дети мои еще вот это воспринимают. Но как они воспринимают? [Они задают вопрос: ] Для чего все это делалось?
Вопрос: Дети у вас уже… сколько им лет, среднее поколение?
Ответ: Ну, детям, 43 года — старшему, а маленькому — 38. <…> Они уже как бы начинают сомневаться — нужно ли это было? Вот восстание коммунаров. Столько было жертв, Гражданская война… понимаете? А это не только мои дети! <…> [Внукам] уже как-то им не интересно. Им интересно вот то, что сейчас. А вообще-то сейчас, наверно, общество само собой так настраивается: живи сегодняшним днем[471].
Но встречаются и люди, выступающие за необходимость передавать память.
Я считаю, что это все-таки был урок. <…> Урок потомкам, потому что бытует такое мнение, что все-таки история циклична, что-то повторяется, что-то возвращается и, если мы не будем знать истории, может быть, когда-нибудь снова мы наступим на эти же грабли. Хотя вот, может быть, это мое сугубо личное мнение, может быть, оно неправильное, тут я не могу утверждать, но все-таки, вот я уже говорила об этом, мне кажется, что вот этими вот вещами все-таки убили хозяина, крестьянина в человеке. Несмотря на то что мы сегодня XXI век и вроде как технологии должны у нас быть впереди планеты всей, но без земли, мне кажется, нам все равно никуда не деться, не выжить. А крестьянина убили, на самом деле, погубили в 21‐м году, погубили в годы раскулачивания[472].
7. Бедный словарь для описания отношения к крестьянскому восстанию как братоубийственной войне, жертвы которой оказались напрасны.
Драка. Я так считаю, что просто деревенская драка, стенка на стенку шли, кто кого побьет, вот и все. А больше как, а за что? Эти бедные раскулачивали, чтоб было поесть, чтоб было что надеть, потому что пробездельничали сами, ничего не делали, да? А богатые свое добро отстаивали, вот и война шла поэтому. А больше — как объяснить?[473]
Ну, как старые-то говорили, как оно все — началась смута, они все время так говорили[474].
Таким образом, обращаясь снова к нашему образу самолета-амфибии, заметим, что нашему вопроснику негде было «приземлиться». Слишком зыбкой и непрочной оказалась полоса для приземления. И поэтому возникла необходимость в создании гибридной методики, которая прошла апробацию в полевых условиях.
Коллективная и индивидуальная память о событиях крестьянских восстаний 100-летней давности имеет важную особенность, осложняющую применение биографических интервью и устной истории, — преобладание в воспоминаниях потомков «белых пятен», состоящих из семейных тайн, сознательного и неосознанного забвения событий, которые невозможно однозначно оценить, понять или принять. Язык описания гражданского бунта и братоубийства отличается от языка борьбы с внешним врагом в сторону скупого и осторожного подбора слов. Надо иметь в виду, что феномен забвения событий, имеющих травматический характер, или таких, которые следует забыть, связан с защитными механизмами коллективного и индивидуального психического и морального здоровья. Психологические механизмы памяти могут либо полностью блокировать передачу воспоминаний между поколениями, либо вытеснить из памяти травматические эпизоды, оставляя только «социально одобряемые»