Память и сообщества. Сравнение форм памяти и ее сохранности в сельской глубинке двух регионов, в городах, в казацком приграничье и Приобье выявляет, насколько неодинаково в разных сообществах помнят и забывают о типологически схожих событиях. И как негласные правила меняются со временем. При этом важнейшими категориями для анализа рассказов респондентов, памятников и текстов в русле исследования памяти оказываются идеи жертвенности, героизма, коллективизма и индивидуальности.
Для большинства рассказов респондентов из сельской местности Тамбовской и Тюменской областей характерен больший акцент на страдании и бегстве крестьян, чем на сопротивлении (наиболее последовательно эта мысль прослеживается в главе 8). Более того, для многих события Гражданской войны, коллективизации и репрессий сливаются в единый жертвенный нарратив, в котором крестьяне выступают пассивными объектами насилия со стороны внешних сил — банд, красных, белых, коммунистов и т. п. Эта особенность нарратива, подмеченная авторами монографии, коррелирует с историей сельских монументов. Как показано в первой части книги, ранние «красные» захоронения героев и жертв — «борцов за советскую власть» поначалу часто не приживались в селах и приходили в упадок. Индивидуализация и локализация памяти о событиях восстания в постсталинскую эпоху (особенно в связи с празднованием юбилеев Октябрьской революции) привели к повсеместному появлению новых памятников — с именами, список которых пополнялся усилиями местных активистов памяти. Стремление не оставлять памятные знаки безымянными не кажется удивительным само по себе, но заметно отличается как от распространенной в революционную эпоху практики захоронений героев, где «нет отдельных имен, дат жизни или портретов» (глава 3), так и от имевших все большее значение практик поминовения у скульптур «неизвестного солдата» и у деиндивидуализированного Вечного огня.
Иной представляется картина в Забайкальском казачьем приграничье. Как показано в главе 9, возникший в советских учебных частях миф о всепроникающих последователях атамана Г. М. Семенова, и в 1960‐х годах терроризирующих Страну Советов, стал отправной точкой героического казацкого нарратива о Гражданской войне. Многие жители Забайкалья склонны рассказывать о «наших мальчиках» как о «лихих казаках» — потерпевших поражение, но, во-первых, славное, а во-вторых, ставшее победой в исторической перспективе. Героизация антисоветского Семенова стала отражением героизации советских лидеров и закономерно оказалась в кризисе после распада СССР и стремительного устаревания идеологии противостояния.
1990–2000‐е годы стали временем рождения «альтернативной героизации» и сообществ памяти в городах, рядом с которыми происходили восстания. Тамбов, так и не захваченный крестьянскими повстанцами, закрепляется в качестве символического центра антоновщины и памяти о ней. Многие современные выходцы из города и его жители ведут активную работу, чтобы увековечить память лидеров восстания и жертв с крестьянской стороны (тем самым противостоя сложившейся «сельской» традиции коммеморации, см. главу 1). Остававшийся за «красными» в период Западно-Сибирского восстания Ишим теперь отчетливо связывается с выступлениями (восстание — «Ишимское»), а ишимские активисты и краеведы стали важнейшим сообществом, размышляющим о необходимости памяти о крестьянских выступлениях и важности их уроков (главы 7, 8).
Память и культурные медиаторы. Одним из фокусов внимания авторов книги стало взаимовлияние местной и региональной памяти и культурных медиаторов, которые мы понимали широко — это и памятники, и художественные произведения (литературные, фильмы, театральные постановки), и местная пресса, и пр. Мысль, которую, как кажется, разделяют все исследователи, — влияние такого рода медиаторов является важнейшим для формирования и сохранения памяти о событиях 100-летней давности. Респонденты с удовольствием ссылаются на известные книги или фильмы о восстаниях, упоминают о наличии того или иного памятника в том месте, где они живут. Культурные медиаторы провоцируют разговоры и рефлексию о событиях восстаний, их предпосылках и последствиях. В любой период установка новых монументов, вероятно, активизировала сбор воспоминаний, формирование легенд и нарративов, которые закреплялись в памяти. Наконец, связь через восстание с символически значимыми историческими фигурами — Г. К. Жуковым, М. Н. Тухачевским, А. И. Солженицыным — закрепляет определенные (в том числе и локальные) реалии в памяти.
Неважным может оказаться то, с какой интенцией история восстания была зафиксирована в культурном медиаторе. Как показано в главе 5, вошедший в канон соцреализма роман Н. Е. Вирты «Одиночество» способствовал сохранению разнонаправленной памяти и оценок событий Тамбовского восстания. Этому вторит тезис главы 1, что в сельской местности изначально «закрытые» для интерпретации монументы становятся «открытыми». Так, упоминание на посвятительной надписи монумента именно пострадавших в селе красноармейцев вовсе не обязательно свидетельствует о том, что памятник не мыслится местными жителями как памятник всем участникам событий. В главе 4 рассказана история мемуарного текста 1960‐х годов, которому при переиздании в 1980‐х был придан новый смысл — вместо «истории колхозного строительства» воспоминания вдруг заговорили об «истории коммуны». Однако это не мешало в самом селе, главном герое воспоминаний, рассматривать книгу как результат борьбы между семьями потомков коммунаров за историю и свою роль в ней. Таким образом, первостепенным является сам факт наличия культурного медиатора, доступного сообществу и признаваемого им, а внутренняя логика устройства этого медиатора и история его авторов имеют уже второстепенное значение.
Существенным при этом является язык описания, используемый медиаторами разных уровней для рассказа о событиях восстания. В главе 8 показаны особенности языка районной прессы и его связь с советским официальным языком. Категории и шаблоны описания, сложившиеся в советском культурном пространстве (Гражданская война как война «красных» против «белых»), продолжают тяготеть над авторами газетных публикаций и респондентами. При этом в последнее десятилетие посвятительные надписи монументов претерпели изменения. Посвящения «красноармейцам» сменяются более общими посвящениями «жертвам» Гражданской войны. Это вполне соответствует примирительному настрою политики памяти и самих сельских сообществ. Впрочем, сложившийся язык публичного описания событий вовсе не всегда оказывается устойчивым и закрепляется в сообществах. Так, в главе 9 указывается, что сложившийся в СССР язык (скорее образный, чем словесный) описания семеновцев стремительно устаревал уже в 1990‐х, рождая своего рода кризис идентичности. В то же время можно предположить, что неразработанность или чуждость многим монументального языка «красных похорон» в 1920‐х (глава 3) могла стать причиной быстрого устаревания первых памятных знаков погибшим красноармейцам и коммунистам в «красном селе» Уварово (глава 2).
Проблема признания или непризнания культурных медиаторов изнутри сообщества и вовне его была рассмотрена в нескольких главах книги. Так, в главе 5 обобщена история осмысления событий Тамбовского и Западно-Сибирского восстаний в художественной литературе. Сочетание факторов (не всегда ясных) определяет отбор произведений для включения в национальный художественный канон. Присутствие в этом каноне, в свою очередь, оказывается значимым для сохранения и характера существования исторической памяти о событии в тех регионах, где оно произошло. Признанные на национальном уровне «шедевры» (как роман Н. Е. Вирты) обычно получают признание и в местных сообществах. Факт признания имеет значение и для локально значимой литературы: в разных сообществах «канонической» книгой по истории может считаться, например, то или иное краеведческое исследование, знакомство человека со стороны с которым становится обязательным для продолжения разговора (главы 1, 2, 4). Вопрос (не)признания того или иного сочинения или памятника (как, например, «Памятника тамбовскому мужику») сам по себе вызывает дискуссию (и поэтому может способствовать сохранению памяти).
Проблема отсутствия культурного медиатора — памятника на том месте, где он должен был бы стоять, книги, которую стоило бы написать (например, аналог «Тихого Дона» по мотивам Западно-Сибирского восстания), — так или иначе поднимается и авторами, и респондентами. Это отражает существующее у многих ощущение «недопредставленности» темы в местном, региональном и национальном нарративах. О необходимости заполнить лакуну, доказать значимость, дать представление о масштабах событий говорят очень многие респонденты (в первую очередь краеведы и активисты, а также академические исследователи). В целом отсутствие культурного медиатора, «достойного» события — крайне расхожий сюжет. Его воспроизводят респонденты в обоих регионах (вне зависимости от фактической представленности событий 1920‐х в массовой культуре). Особенно это характерно для людей, мечтающих об изменении рамок памяти в знакомом им пространстве.
Память и ее голоса. В главе 7 И. Е. Штейнберг и В. П. Клюева предложили разделить «голоса» памяти на доносящиеся «сверху» — со стороны чиновников, «снизу» — от свидетелей событий и их родственников, и «сбоку» — от экспертов, лидеров локальных мнений. Соглашаясь с красотой и уместностью этой пространственной метафоры в рамках задач главы, мы далеки от универсализации такой схемы. Прежде всего, обращаясь к ней, стоит быть осторожным из‐за активного взаимовлияния между «голосами», а также размытости границ между ними. Свидетели могут формировать влиятельные сообщества памяти («комиссии»), как показано в главе 2; их свидетельства могут быть использованы в разных контекстах и для разных целей как внешними акторами, так и другими свидетелями (глава 4). Доминирующий на локальном уровне нарратив может быть зафиксирован вовсе не официальными органами, а местными краеведами и, в свою очередь, влиять на высказывания свидетелей (глава 6). В этом круговороте понять, где «верх», где «низ», а где «бок», не всегда возможно. Память формируется и воспроизводится десятками и сотнями голосов, текстов, предметов, говорящих и что-то похожее, и что-то решительно свое. Тем не менее представляется полезным выделить некоторые условные типы, особенно ярко представленные на страницах книги.