Я добавила «Оливера Твиста» к стопке книг на столе. В детстве я читала эту историю, но тогда, разумеется, не знала о связи автора книги с прошлым моей матери. Как и у Дороти Сомс, имя главного героя не было тщательно выбрано любящими родителями, но, скорее, навязано ребенку равнодушным мистером Бамблом – тучным мужчиной холерического склада, который стоял во главе учреждения, где оказался бедный Оливер Твист.
Предыдущая буква была S – я назвал его Свабблом. Теперь Т – я назвал его Твистом. Следующей будет U – Анвин, а потом V – Вилкинс. У меня есть готовые фамилии до конца алфавита, а потом с самого начала, когда мы дойдем до буквы Z[39].
Было ли имя моей матери выбрано таким образом? По воле случая или по порядковому номеру приема? Мое собственное имя было выбрано с большой тщательностью – по крайней мере, так мне говорили.
– Тебя назвали в честь императора Юстиниана, – объяснила моя мать. – Твое имя символизирует законность и справедливость.
Она очень гордилась тем обстоятельством, что я выучилась на адвоката, и часто напоминала о целесообразности моего имени.
– А как насчет моего среднего имени? – поинтересовалась я. – Почему вы выбрали его?
Моя мать помедлила, прежде чем ответить.
– «Изабелла» означает «это Belle», – сказала она. – Belle по-французски «красотка», а ты хорошенькая.
Тогда ее слова прозвучали неискренне. Они совершенно не согласовывались с ее постоянными критическими замечаниями в мой адрес. Прошли десятилетия, прежде чем мне раскрылась истинная причина ее выбора.
Когда я закончила чтение «Оливера Твиста», меня поразила жизнерадостная концовка. Сочинения Диккенса наполнены историями о падших женщинах в трагических обстоятельствах, и «Оливер Твист» не исключение. Мать Оливера Твиста не замужем, ее любимый человек умер. Нэнси состоит в шайке Фейгина, и ее добрые, благородные поступки лишь подчеркивают трагедию ее короткой жизни, полной греха. Даже невинная и необыкновенная Роза, тетушка Оливера, имела загадочное прошлое и «пятно» на ее имени, которое она поклялась «не передавать никакой крови, кроме собственной»[40]. Но Диккенс во всяком случае обеспечил счастливую концовку для главного героя, когда Оливера усыновил добродушный мистер Браунлоу.
Хотя Диккенс почерпнул вдохновение для своего наиболее известного персонажа среди воспитанников госпиталя для брошенных детей, маловероятно, что им советовали читать историю Оливера Твиста. Они слышали имя автора, лишь когда сидели за скудной трапезой в обстановке, напоминавшей сцену из книги. Чтение не было приоритетом для будущих слуг и рабочих, и учителя делали основной упор на механическом запоминании и повторении. Даже если ребенку нравилось читать, у него не имелось такой возможности, так как книги нельзя было забирать из классной комнаты.
Для Дороти дар чтения пришел из неожиданных источников. Одним из них была низенькая степенная женщина по имени мисс Даути с седыми волосами, заплетенными в короткие косы, уложенные по обе стороны от головы. В отличие от других занятий госпиталя, ее уроки отличались бурной деятельностью, будившей творческое воображение. На Рождество она выстроила целую миниатюрную деревню с Санта-Клаусом, прибывающим на санях. Хотя мисс Даути не предлагала Дороти оставаться после уроков для индивидуального обучения, она считала, что каждый ребенок имеет право учиться. Иногда она в приступе раздражения расставляла пальцы, подобно когтям хищной птицы, и опускала ладонь на голову ребенка, поднимая и опуская ее, пока ее голос то повышался, то понижался, втолковывая понимание вещей, словно она хотела впихнуть знание прямо в голову ученику. Дети инстинктивно понимали, что методы мисс Даути не продиктованы гневом или предубеждением. Ей было безразлично, что Дороти и другие девочки были обречены менять белье, готовить еду и оттирать полы. Она делала нечто такое, чего не делали другие учителя: она почитала за должное на самом деле учить своих воспитанников, поправлять их и заставлять их правильно произносить каждое слово.
Дороти никогда не испытывала ощущения, что кому-то из взрослых есть дело до ее успеха. Как только она научилась читать, ей захотелось больше. Возможно, мисс Даути могла бы разрешить моей матери уносить книги из классной комнаты, но Дороти не просила об одолжении. Вместо этого она начала красть книги из библиотеки – наполненного светом помещения со створчатыми арочными окнами, выходившими на игровые площадки. Обычно это место было запретным для детей. Вдоль трех стен стояли стеклянные шкафы с пожертвованными книгами, и, когда вокруг никого не было, моя мать проникала в библиотеку, прятала книгу в панталонах или под передником и бегом возвращалась в общую спальню, где засовывала добычу под матрас. Если бы это обнаружили, то ее подвергли бы телесному наказанию и объявили воровкой, но риск стоил того, и ей удавалось выкраивать жизненные моменты за чтением страниц, наполнявших ее восторгом и дававших какое-то представление о жизни за пределами ее ограниченного мира.
Однажды она нашла книгу, где речь шла о стране, о которой она знала лишь через перешептывания между другими девочками и разговоры, подслушанные в коридорах наверху. История начиналась на огромной реке, какую Дороти не могла себе даже представить, простиравшейся на сотни миль, насколько было видно глазу. Эта история была о молодом человеке, который в девятнадцать лет работал на плоскодонке за восемь долларов в месяц, переплывая Миссисипи и доставляя фермерские инструменты, соль, зерно, свинину и другие товары. Дороти буквально впитывала рассказы об этой чужеземной стране и молодом человеке, который родился в однокомнатной бревенчатой хижине. Она следила за его карьерой, пока он был наемным рабочим, самостоятельно обучался юриспруденции, а потом поднялся еще выше и стал шестнадцатым президентом Соединенных Штатов, который впоследствии освободил от рабства миллионы людей.
Для маленькой девочки, чья жизнь уже была предопределена и которая сама практически находилась в рабстве, было трудно представить, что существует место, где бедный и незначительный человек может достигнуть величия. Ее сердце ликовало при мысли о надежде на то, что когда-нибудь она сможет избежать уготованной судьбы и оказаться в стране под названием Америка.
9Страх
Моим противоядием от боли был гнев, и я часто принимала его.
Когда депрессия придавливала пятидесятифунтовым якорем, гнев гнал меня вперед. Он придавал мне силы для расследования корпоративной алчности и правительственной коррупции. Радостное волнение от раскрытия правонарушений маскировало мой страх перед вмешательством в интересы могущественных сторон. Но гнев служил и другой цели: он защищал меня. Это был щит, которым я пользовалась для отражения материнских упреков и держала его на расстоянии вытянутой руки. Поэтому я всю жизнь укрепляла гнев.
Я подогревала свою ярость мысленным списком злодеяний матери. Я десятилетиями пестовала свое неприятие, и гнев стал составной частью моей личности, подкреплявшей внутреннее убеждение, что именно мать, а не я была виновата в ущербности нашей семьи.
Некоторые материнские поступки были демонстративными и эксцентричными – например, ее привычка лизать кошку.
– Ей это нравится, – возражала она, когда я кривилась от отвращения. – Она думает, что я ее мама!
Или ее уверенность, будто инопланетяне общаются с нами посредством кругов на пшеничных полях. Впрочем, эти отклонения от нормы были безобидными. Иногда они касались моих друзей, которые были вынуждены просматривать ее инопланетные видеоролики. Были и внезапные выходки вроде ее визита в Англию для встречи с местными «уфологами», которые развлекали ее историями о встречах с инопланетянами даже после того, как подлинные «злодеи» (двое общительных шестидесятилетних джентльменов) поведали о том, как они создавали круги на полях с помощью двух деревянных досок, трактора и куска проволоки.
Угрозы самоубийства были более тревожными. Одну из них она оставила мне на голосовой почте в середине моих школьных экзаменов.
«Я больше не могу жить».
Ее голос не был элегантным и сдержанным, как для всех остальных, но взвинченным, истерическим и на две октавы выше, чем она обычно разговаривала на людях.
«Зачем ты делаешь это со мной? Почему ты такая подлая?»
Это продолжалось в разных вариациях. «Я собираюсь покончить с этим! Что я сделала плохого? Почему ты так жестока?»
Я никогда особенно не беспокоилась насчет того, что моя мать дойдет до выполнения своих угроз. У меня не было логических доводов, только интуиция. А может быть, я переросла ее борьбу за мое внимание. Ее угрозы часто следовали за телефонным звонком, на который я не отвечала, или за проигнорированным приглашением в гости.
Я дала прослушать одно из сообщений своему другу, который пришел ко мне в студию. Я видела, как широко распахнулись его глаза, а выражение его лица оставляло мало сомнений насчет его мнения о звонке. Я все равно спросила:
– Это ненормально, правда?
– Тут и не пахнет нормальным, – сказал он. – Твоя мать сошла с ума.
Я успокоилась, когда услышала эти слова, хотя и ненадолго. Я рассматривала свой мир в чувственном отражении, вместо того чтобы преломлять его через себя, поэтому иногда казалась самой себе Алисой в Стране чудес.
Но эти моменты были мимолетными, и мне трудно было признаться себе, что моя мать нуждается в помощи. В моменты ясности я пыталась убедить ее обратиться к профессионалу, но мы неизбежно переходили к взаимным обвинениям, и она обычно побеждала.
Последний раз я попробовала, когда приехала домой на выходные из Беркли. Мы с матерью находились в гостевой спальне, где когда-то жила моя сестра. Комната была элегантно меблирована, с двумя односпальными кроватями из моей детской спальни; цветные стеганые одеяла были заменены одинаковыми покрывалами из плотной ткани бледно-персикового цвета со вставками из золотой парчи, сшитыми моей матерью. Кровати стояли рядом с эркерными окнами, выходившими в сад, и пока мы говорили, мой взгляд был прикован к иве, чьи ниспадавшие ветви часто служили тайной крепостью для наших детских игр.