Кто она? Почему Дороти не может встретиться с ней? Почему она не приезжает? Ответы приходилось искать лишь с помощью воображения и неосведомленной болтовни ее сверстниц, так как личность матери Дороти была тщательно охраняемым секретом.
Не только имя ее матери было скрыто от Дороти. Она не знала кое-чего еще, что могло бы утешить ее и даже подарить ей надежду.
Мать Дороти регулярно писала в госпиталь, спрашивая о дочери и умоляя о встрече с ней.
Лена Уэстон отправила первое рукописное письмо через несколько недель после того, как отдала свою дочь под опеку госпиталя для брошенных детей.
28 марта 1932 года
Уважаемый сэр!
Мне бы очень хотелось узнать, как поживает моя малышка. Если вы будете любезны ответить мне и напишете, что у нее все хорошо, я буду очень рада слышать это. Подробности о запрашиваемом ребенке: принята в госпиталь 2 марта 1932 года, пол женский, алфавитный номер О.
Машинописный ответ последовал незамедлительно:
30 марта 1932 года
Уважаемая мадам!
Я получил ваше письмо от 28 марта и рад сообщить вам, что ваша малышка поживает вполне хорошо и успешно обживается в новой обстановке.
Надеюсь, у вас все тоже будет хорошо.
В следующем месяце Лена отправила другое письмо и на этот раз приложила к нему три фунта стерлингов с просьбой зачислить деньги на счет ее дочери. Ответ был дан на следующий день после получения письма:
1 июня 1932 года
Уважаемая мадам!
Я получил ваше письмо и рад сообщить вам, что ваша малышка поживает вполне хорошо.
Спасибо за присланные 3 фунта, каковую сумму я разместил на ее счете в Сберегательном банке.
Я гадала, что происходило со средствами, помещенными на сберегательные счета. В архивных документах и в рукописи моей матери не было указаний, что они были потрачены на Дороти или что она вообще знала о счете, открытом на ее имя. Письма с просьбами сообщить о благополучии Дороти приходили снова и снова, месяц за месяцем. Примерно через год после того, как Лена оставила своего ребенка в госпитале, она отправила смелый запрос:
25 марта 1933 года
Уважаемый сэр!
Я пишу с просьбой сообщить, как поживает моя маленькая девочка. Я также прошу вас любезно уведомить меня, имею ли я право увидеться с ребенком.
Как обычно, ответ последовал незамедлительно, но там не было упоминания о ее запросе:
28 марта 1933 года
Уважаемая мадам!
Я получил ваше письмо от 31 числа прошлого месяца и рад сообщить вам, что ваша малышка поживает вполне хорошо.
Я дважды проверила мои папки с целью узнать, не упустила ли я что-то в предыдущей переписке. Ничего не обнаружив, я перешла к следующему письму.
29 марта 1933 года
Уважаемый сэр!
Я получила ваше письмо за этот вторник, где вы сообщаете, что моя маленькая девочка поживает вполне благополучно. Благодарю вас за это, но также прошу вас сообщить, возможно ли в моем случае дать разрешение увидеться с ней хотя бы на несколько минут. Я не причиню вам ни малейшего беспокойства, и, надеюсь, вы извините меня за это мелкое неудобство.
На этот раз ответ был более конкретным:
30 марта 1933 года
Уважаемая мадам!
Я получил ваше письмо. Мне очень жаль, но я не могу позволить вам посетить ребенка. Мы объяснили вам это обстоятельство, когда принимали ребенка сюда.
Прошли годы, прежде чем Лена снова попросила о встрече со своей дочерью в отчаянной попытке добиться согласия, когда мир находился на грани войны. Но она продолжала осведомляться о благополучии ребенка. Иногда письма сопровождались денежными вложениями в несколько фунтов с просьбой положить деньги на счет Дороти. Почти неизменно она получала из госпиталя быстрые и стандартные ответы – короткие машинописные сообщения в одно-два предложения, общий смысл которых сводился к тому, что «у вашей девочки все хорошо».
В нескольких письмах содержалось краткое описание здоровья Дороти. В 1936 году, когда Дороти было четыре года, секретарь госпиталя известил Лену о том, что «девочка заболела корью». В то время корь была опасным заболеванием, и до получения вакцины оставалось еще тридцать лет. В том году только в Лондоне около шестисот человек умерли от кори, но секретарь завершил свое короткое письмо заверением, что «нет никаких причин для беспокойства».
Я держала в руках письма Лены; бумага была тонкой и хрупкой от возраста, с листками разного цвета, от голубого до выцветшего желтовато-белого, как будто она пользовалась любой бумагой, какую могла найти. В рукописи моей матери не упоминалось об этих письмах, и, когда я разобрала документы, у меня сложилось впечатление, что, скорее всего, она никогда не видела их. В 1977 году, когда мне было одиннадцать лет, мать отправилась в Лондон для просмотра собственных архивных документов. Она совершила путешествие, сходное с моим, в попытке понять прошлое и его воздействие на настоящее. У меня не осталось детских воспоминаний о ее путешествии, и мне определенно не рассказывали о его цели. Время от времени мои родители совершали зарубежные поездки, оставляя нас с сестрой в обществе нянь. Полагаю, у матери были большие надежды, но ее визит в Лондон оказался менее плодотворным, чем мой.
По прибытии ей объяснили, что правила конфиденциальности не позволяют ей увидеть собственные архивные записи. «Мне сказали, что они хранятся в лондонском Столичном архиве и я не смогу увидеть их, пока мне не исполнится 110 лет! Это было подозрительно похоже на отказ, – написала она. – Когда-то возрастной предел составлял 100 лет, но один из бывших найденышей имел наглость дожить до 109 лет. Поскольку я была не уверена, что протяну так долго, то была вынуждена согласиться на альтернативу: резюме моего личного досье, составленное по усмотрению “социального работника” из семейного отдела учреждения Корама». Не знаю, что находилось в том резюме, но ирония моей матери не вызывает сомнений. Правила, помешавшие ей увидеть свое досье, действуют и поныне в целях защиты личности родственников, которые могут быть еще живы. Нелепая ирония судьбы, воспрепятствовавшая моей матери, могла заключаться в том обстоятельстве, что она все еще находилась среди живых. Мне разрешили просмотреть архивные материалы лишь после того, как я предоставила доказательства, что все люди, упомянутые в этих материалах, уже умерли. Прошение, в котором Лена описала свои отчаянные обстоятельства, отчеты и записи бесед с ее пастором, доктором и братом, раскрывавшие их давление на нее с целью отдать ребенка на воспитание, десятки писем, в которых она задавала вопросы о своей малышке… Теперь я полагаю, что моя мать так и не увидела всего этого.
Когда я перебирала бабушкины письма, то ощущала ее любовь к своему ребенку в каждом изгибе и росчерке ее резкого, некрасивого, а иногда неразборчивого почерка. Оставалось лишь гадать о том, было бы все иначе для Дороти, если бы она знала об их существовании. Знание о письмах не помешало бы приемной матери критиковать Дороти, мисс Райт – запирать ее в чулане, а мисс Вудворд – избивать ее тростью. Но, возможно, знание о том, что кто-то во внешнем мире любит девочку, приносило бы Дороти некоторое утешение, когда она сворачивалась по ночам в своей постели или в углу чулана, испуганная и одинокая. Ей пришлось искать утешение где-то еще и заплатить за это высокую цену.
У моей матери не было друзей в зрелом возрасте – во всяком случае таких, о которых мне было бы что-то известно. Время от времени приходило письмо с европейским штемпелем от ее «друга из Европы». Но соседи не заходили к нам на чай, и ее подруги не звонили с предложениями шопинг-туров. Иногда она упоминала имя женщины и называла ее «подругой», но я редко слышала одно и то же имя дважды. Порой я спрашивала отца, что случилось и куда пропала очередная «подруга». Он всегда отвечал расплывчато: «Ты же знаешь свою маму».
Я узнала, что такая изоляция от общества соответствует психологическому профилю ребенка, выросшего при отсутствии ранних привязанностей. Исследователи Лондонского университета, которые опрашивали взрослых людей, выросших в госпитале, повторяли многое, что уже было известно из повседневной жизни найденышей: строгие правила, жесткая дисциплина, подготовка детей к домашней службе. Но во время своих бесед исследователи также выяснили нечто удивительное. С учетом отгороженности детей от внешнего мира и эмоциональной изоляции от взрослых, которые ухаживали за ними и воспитывали их, исследователи ожидали, что между детьми будут возникать дружеские связи как некое средство защиты от ужасов повседневной жизни госпиталя. Но близкая дружба была скорее исключением, чем правилом.
Регламентированная обстановка отдавала приоритет групповым занятиям и оставляла мало времени на формирование личных связей. Но исследователи особо подчеркивали монотонность и неизменность ежедневных занятий как основную причину, из-за который дети не устанавливали прочные связи друг с другом. Бывший найденыш, семидесятипятилетний мужчина, который потом служил в армии, отмечал, что «как ни странно, между нами не было близкой дружбы. Это было забавно, поскольку мы всё знали друг о друге. Но мы все делали одно и то же. Не было никакого интереса, не о чем было толком поговорить друг с другом»