Ответ мисс Хопкинс пронизан сдержанной непочтительностью, и мне хотелось бы думать, что при наличии удобной возможности она помогла бы любому количеству найденышей убежать из школы.
24 апреля 1944 года
Уважаемый сэр!
Благодарю за ваше письмо от 20 числа, хотя я сожалею, что вы сочли необходимым вернуть деньги, которые могли быть размещены в вашем фонде.
Я понимаю ваш укор за мои действия, который считаю вполне заслуженным. Могу лишь сказать, что желание встретиться с родителями многое значит для меня.
Во время поездки в Англию в 1977 году моя мать под влиянием момента отправилась в Амершэм, надеясь найти мисс Хопкинс. Она смогла обнаружить ее номер в местной телефонной книге, и, к ее удивлению, мисс Хопкинс ответила на звонок. Моя мать попросилась в гости и по дороге купила торт в единственном открытом магазине маленького городка. Подарок казался неполноценным с учетом той доброты, которую мисс Хопкинс проявила к девочкам много лет назад, но, когда моя мать обняла ее и выразила свою благодарность, ее опасения насчет внешних приличий окончательно развеялись. Женщины посидели у огня в ее маленьком уютном коттедже. Они поддерживали контакт еще два года, до смерти мисс Хопкинс.
Весной 1944 года Дороти думала, что она совершила один из самых тяжких поступков, какие можно было представить в мире госпиталя. Для меня ее поведение было замечательным примером храбрости маленькой девочки, восставшей против учреждения, игнорировавшего пределы человеческого достоинства. Дороти смотрела на это по-другому.
Мне было очень стыдно, и я чувствовала себя ужасно дурной ученицей, самой плохой в школе. Я хотела, чтобы меня простили, и тогда я буду вести себя так же, как другие девочки. Я считала себя виноватой в том, что сбила Маргарет с пути истинного и вовлекла ее в неприятности. Сначала я сбежала из умывальной комнаты, а теперь даже из школы. Мне казалось, что мое непослушание усиливается с пугающей быстротой.
Однако не последовало никаких санкций: ни побоев, ни заключения в чулане, ни даже подзатыльника. Для Дороти это не было поводом для облегчения. Она испытывала смутное беспокойство насчет будущего, которое только росло, пока дни проходили за днями.
Неделю спустя, утром 26 апреля 1944 года, она сидела за партой во время урока арифметики, когда дверь открылась и вошла сестра Фоли. Она обменялась кивком с учительницей, миссис Дадс, и встала у двери в ожидании.
– Дороти, сдай мне свою работу и иди вместе с мисс Фоли, – велела миссис Дадс.
У Дороти защемило в груди. Как бы сильно она ни презирала жизнь в госпитале, она боялась, что в исправительной школе ей придется гораздо хуже. «Я знала, что не вернусь назад, – писала она годы спустя. – Это был ужасающий момент, когда я понимала, что мне предстоит. Когда я вышла из класса, то оцепенела от страха. Я была уверена, что девочки не хуже меня знают о моем переводе в исправительную школу». Но в своей характерной манере она устроила небольшую браваду. «Я шла с высоко поднятой головой и беззаботным видом, пытаясь скрыть мою горечь и унижение».
Когда Дороти вышла в коридор, ожидая инструкций от сестры Фоли, она смирилась со своей судьбой. Ее смелый побег того стоил, думала она, – волшебное приключение, полное зрелищ, звуков, ароматов и отношений, которые разительно отличались от унылой рутины той жизни, которую она знала. Она надеялась, что эти воспоминания будут поддерживать ее в грядущие темные дни.
Подтверждая опасения Дороти о скором отъезде, сестра Фоли велела ей подняться наверх, принять ванну и переодеться. Дороти совсем упала духом. Она была объята глубоким ужасом… пока не услышала следующие слова сестры Фоли.
– Ты отправляешься домой, Дороти.
Дороти непонимающе уставилась на сестру Фоли. Она знала, что не должна задавать вопросы взрослым, но слова сестры Фоли настолько поразили ее, что она не смогла удержаться.
– Я не понимаю, – выпалила она. – Меня отправляют жить вместе с миссис Вэнс?
Хотя Дороти не любила свою приемную мать, она испытала облегчение, когда поняла, что ее не отправляют в исправительную школу.
– Нет, – ответила сестра Фоли. – Ты отправляешься домой к своей матери, Дороти, к своей настоящей матери.
Понадобилось несколько секунд, чтобы осмыслить это. «В одно мгновение я находилась на дне отчаяния, а в следующее мгновение почти обезумела от радости», – писала моя мать, вспоминая этот судьбоносный день.
Я не уверена, какое чувство было самым сильным, но ничто в моей предыдущей жизни даже близко не подходило к этому. Но, как было принято в присутствии членов персонала, я не проронила ни слова и не выказала даже проблеска чувств. Я даже не ахнула – так глубоко были замурованы мои чувства в присутствии власть держащих после многих лет угнетения.
Единственным внешним проявлением моего безмерного потрясения после этих слов было то, что я вихрем помчалась по коридору, вполне уверенная в том, что нарушаю правила, но ничуть не заботясь об этом. Я повернула направо, пробежала мимо гардеробной, уклонилась влево и запрыгала вверх по лестнице через две ступеньки. К тому времени, когда сестра Фоли догнала меня с новым комплектом одежды в руках, я уже успела быстро сполоснуться и вышла из ванны.
После ванны Дороти вручили чемоданчик и отвели в игровую комнату, чтобы она забрала вещи из личного шкафчика. Когда она открыла шкафчик и увидела свои скудные пожитки – парусиновые спортивные туфли на резиновой подошве и, может быть, маленькую игрушку, которую она изготовила на уроке шитья, – она была охвачена тоской пополам с ощущением вины, вспоминая о подарках, присланных матерью: вязаная сумочка, брошки, резной футляр в форме пингвина с рубиновыми глазами. Все это пропало, было роздано в попытке вернуть расположение одноклассниц. Что, если ее мать рассердится из-за этого? Радость Дороти сменилась внезапным беспокойством, что мать не примет ее или откажет ей в любви.
Когда она паковала свой чемоданчик, появились одноклассницы. Новость уже распространилась повсюду. Дороти была «востребована», чего еще не случалось ни с одной девочкой, по крайней мере за годы ее жизни в госпитале. Увидев Дороти, девочки толпой окружили ее и засыпали вопросами, на которые у нее не было ответов. Куда ты поедешь? Как тебя зовут по-настоящему? Всем хотелось видеть ее, прикоснуться к ней. Некоторые стояли на скамьях, другие влезли на стол рядом с ней, толкаясь на коленях. Они жаждали ее внимания, протягивали руки, выкликали ее имя, умоляли ее писать им.
Напиши мне, Дороти!
Нет, напиши мне, Дороти!
Дороти! Дороти! Напиши мне!
Дороти! Дороти! Дороти!
Дороти еще никогда в жизни не чувствовала себя такой важной персоной.
Ей сказали, что мать приедет после обеда, и это означало, что Дороти придется последний раз пройти в столовую в «крокодильем строю» и сидеть за едой в полной тишине.
Когда Дороти проглотила последний кусочек безвкусного хлеба, мисс Райт вошла в столовую и пригласила Дороти следовать за ней. Дороти молча прошла между длинными рядами скамей, где девочки сидели в таком же молчании, но все головы поворачивались ей вслед. Проходя под их бдительными взглядами, она ощутила мгновенную печаль. В конце концов, между ними существовала связь, совместный опыт, который никто больше не мог понять. Они вместе ютились в холодном подвале, когда наверху с глухим воем пролетали немецкие бомбардировщики, терпели побои и жестокое обращение, наполняли желудки плесневелыми булочками и краденой морковкой, совместно радовались смерти мисс Вудворд и маршировали в ногу. Хотя эти девочки далеко не всегда по-доброму обходились с ней, они были единственной семьей, которую знала Дороти.
Приблизившись к двери, Дороти хотела было повернуться и попрощаться, но удержалась от этого, зная, что такое поведение не понравится мисс Райт. С высоко поднятой головой она вышла из столовой и проследовала по длинному коридору в кабинет мистера Николса, где наконец встретилась со своей матерью.
15Матери
Мне было семь лет, когда я увидела свою мать, стоявшую в коридоре, ведущему к ее спальне, – неподвижную, если не считать ее рук. Она заламывала их, намеренно выкручивая пальцы, так что костяшки побелели от напряжения. По ее лицу катились слезы, и она не пыталась вытереть их.
– Мама, что случилось?
Она посмотрела на меня стеклянными глазами, не сразу осознав, что я стою перед ней.
– Ничего, – ответила она после долгой паузы. – Это всего лишь мои слезные протоки. Наверное, они немного подтекают.
Я знала, что она лжет.
– Скажи, мама, что случилось? – дрожащим голосом повторила я. Раньше я не видела маму плачущей и с тех пор наблюдала ее слезы лишь несколько раз в жизни.
– Не о чем беспокоиться, – сказала она. – Просто кое-кто умер, дальний родственник, ничего особенного.
Я никогда не слышала ее упоминаний о родственниках и вообще о каких-либо членах ее семьи. Но я хорошо понимала, что не стоит задавать вопросы. Не проронив больше ни слова, мать отвернулась, вошла в спальню и закрыла дверь за собой.
Прошло сорок лет, прежде чем я узнала правду. Слезы, которые моя мать пролила в тот день, были не по дальнему родственнику, а по человеку, память о котором она похоронила давным-давно.
Лена Уэстон не отказалась от своей маленькой девочки ни в тот раз, когда госпиталь отказал ей в посещении, ни после того, как распорядители отвергли ее просьбу вернуть дочь под материнскую опеку накануне войны. Она молилась за безопасность своей дочери и продолжала писать месяц за месяцем и год за годом, всегда с одним и тем же вопросом: «Как поживает моя девочка?» И она неизменно получала один и тот же ответ: «Рад сообщить вам, что с вашей девочкой все в полном порядке».