Она была неутомимой в своем стремлении сделать из меня успешную и рафинированную молодую даму, включая обучение классическому британскому произношению. Когда школьные учителя поправляли меня и говорили «не тиатральный, а театральный», я настаивала, что говорю на «реальном» английском языке. «Но здесь Америка», – логично возражали они, поэтому я научилась одному выговору для моей матери, а другому – для учителей.
После ужина начинались уроки дикции.
– Повторяй за мной, – говорила она.
В четверг четвертого числа
лигурийский регулировщик регулировал в Лигурии,
но корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали.
Это упражнение повторялось вечер за вечером. И если педагоги были терпеливы, то мать высмеивала меня.
– Не легурировщих, а регулировщик, – с напором говорила она. – Повтори еще раз, только правильно.
Но мне никогда не удавалось добиться ее одобрения: либо тон голоса, либо выговор был слишком американским, недостаточно рафинированным.
Уже с первого класса учителя стали отправлять меня домой с записками, где выражали беспокойство моими тревожными симптомами. Даже незначительная ошибка вызывала у меня приступы сомнения в себе; малейшая оплошность причиняла острую физическую боль, которая оставляла меня слабой и разочарованной на целые дни после инцидента. Эта схема вошла в привычку в последующие годы: даже легкая критика отправляла меня в порочный круг замкнутости и стыда. Начальники на работе укоряли меня за «чрезмерную чувствительность» в обратной связи. Друзья и коллеги советовали поменьше беспокоиться и не принимать все так близко к сердцу. Но их благонамеренные предложения почти не заглушали критические голоса у меня в голове. Иногда я удерживалась от самокритики, вонзая в ладонь ноготь большого пальца до тупой пульсирующей боли или считая трещины на тротуаре, пока шла по улице, – все, лишь бы отвлечься от тревожных мыслей. Эти усилия не всегда бывали успешными, и иногда мои страхи и тревоги просачивались наружу в виде резких слов, обращенных к коллегам, или неуместных выражений, когда я обнаруживала опечатку в набранном тексте. Несколько раз паника отправляла меня в палату «Скорой помощи», когда мои симптомы оказывались похожими на сердечный приступ. Я проводила недели на кушетке психотерапевта, работая над преодолением, казалось бы, непреодолимого убеждения в своей никчемности, недостойности любви и уважения. Но как бы упорно я ни старалась заглушить голоса в моей голове, я таскала с собой список личных изъянов, словно тысячефунтовую гирю.
Я рассматривала собственные тревоги как побочный продукт неустанной критики моей матери, ее неутомимого желания превратить меня в человека, которым я не хотела быть, скроенного по ее образу и подобию. Я возлагала все свои несчастья на ее плечи. Но мне предстояло узнать, что любые реальные ошибки, которые она совершала, бледнели по сравнению с несправедливостями, которые ей пришлось вытерпеть в прошлом.
4Разбор
Выброс адреналина пробегал по моему крошечному телу каждый раз, когда я слышала звук дверной задвижки около шести вечера. Я оставляла все свои дела, бежала к парадной двери, бросалась в объятия своего отца и на одном дыхании предлагала понести его чемоданчик. Ухватившись обеими руками за поношенную кожаную ручку, я медленно проходила с ним по коридору, и он внимательно слушал мое описание главных событий прошедшего дня: что нового я узнала в школе или какой рисунок я нарисовала на уроке изобразительного искусства.
Старомодный юрист, подлинный джентльмен и государственный деятель, скроенный по образцу былых времен, мой отец был блестящим и уважаемым человеком. Он никогда не сказал ни о ком дурного слова и был честен до неприличия. Он возвращал десять центов, если ему давали сдачу с излишком по ошибке, или оставлял уведомление, даже если слегка поцарапал краску на соседнем автомобиле.
Он учил меня таким же строгим этическим нормам. Даже незначительная ошибка в суждении могла стать наглядным уроком, напоминанием о важности честной жизни.
Большую часть времени по выходным я проводила в конноспортивном центре в соседнем Вудсайде – небольшом городке, известном культурой коневодства, с дорожками вместо тротуаров и коновязями вместо паркоматов. Когда я была готова к возвращению, то звонила отцу с платного телефона в задней комнате конюшни. Подруга научила меня одной хитрости для экономии денег – позвонить за счет абонента, а когда оператор соединит звонок, то повесить трубку. Прерванный звонок будет сигналом о моей готовности. Мне казалось, что это разумный способ сэкономить четвертак.
– Мы не можем так поступать, – терпеливо объяснил мой отец, когда я поделилась этой идеей. – Нехорошо обманывать телефонную компанию.
Его увещевания всегда были мягкими, без тени гнева или осуждения.
Мое любимое время дня наступало незадолго до отхода ко сну, когда отец тихо стучал в дверь моей спальни, нежно целовал меня в лоб и устраивался на второй односпальной постели. Свернувшись на боку, я едва различала его силуэт в лунном свете, струившемся через тонкие белые занавески. Опираясь головой на сцепленные руки, я позволяла медленному и размеренному рокоту его голоса убаюкивать меня.
– Ты знаешь, что такое асбест?
Вместо того чтобы слушать сказки, я каждый вечер узнавала, что происходит, когда сотрудник получает травму на работе. Мой отец был управляющим партнером одной из ведущих калифорнийских фирм по защите трудовых прав рабочих. Некоторые его истории были скучноватыми; например, подробности все более частых судебных разбирательств в связи с расширяющимся использованием асбеста – минерала, который считался превосходным огнеупорным материалом и обычно смешивался с цементом для строительства. Вероятно, этот «волшебный минерал» предотвратил тысячи безвременных смертей при пожарах, но потом было установлено, что вдыхание его крошечных волокон повреждает легкие рабочих и жильцов и вызывает тяжелые заболевания. Когда я узнала, что трубы нашего обогревательного котла имеют асбестовую изоляцию, то встревожилась, что все мы можем заболеть и даже умереть. Отец заверил меня, что трубы снабжены надежным внешним покрытием и опасности нет, но я все равно боялась каждый раз, когда спускалась в подвал. Некоторые из его судебных дел были похожи на сцены из телешоу – например, когда он нанял частного сыщика, чтобы застать сотрудника, который притворялся больным и требовал компенсации, за занятиями аэробикой. Я представляла, как сыщик снует между кустами перед спортзалом и щелкает фотоаппаратом, снимая акробатические экзерсисы притворщика. В другой раз мой отец разоблачил ложные претензии члена мафии, и ему посоветовали нанять телохранителя. Он этого не сделал.
Некоторые вечерние истории происходили из времени до того, как мой отец переехал в Калифорнию и когда служил в законодательных органах Теннесси. По его словам, там везде процветала коррупция. Это было похоже на Дикий Запад. Люди заходили в здание местного законодательного собрания с холщовыми сумками, набитыми наличностью для подкупа тех законодателей, которые продавали свои голоса. Вскоре после того, как мой отец устроился на службу, бывший судья Верховного суда Теннесси подошел к нему с обещанием щедрого вклада в избирательную кампанию, если он «найдет способ» поддержать предстоящий законопроект. Мой отец наотрез отказался, и это создало ему репутацию неподкупного человека.
Я мечтала стать адвокатом по защите трудовых прав рабочих, каждый день приезжать в офисное здание в финансовом округе Сан-Франциско и работать рядом с отцом в его фирме. Тогда я узнала от него новое слово «непотизм».
– Я не верю в родственное покровительство, – объяснил он, когда я спросила, сможет ли он принять меня. – Если ты будешь упорно трудиться и окажешься лучшим кандидатом на должность, то сможешь работать у меня.
Я была разочарована и даже удручена, но отец сказал, что его работа скучна и утомительна и если бы он смог выбрать снова, то записался бы в Корпус мира. Или, возможно, пошел бы параллельным путем, но все равно стал бы защитником общественных интересов.
– Сделай что-нибудь хорошее со своей жизнью, – убеждал он. – Пользуйся тем, что имеешь, чтобы помогать людям.
Двадцать лет спустя, когда я последовала по стопам карьеры мечты моего отца, я поняла, что он был прав. Сортировка правительственных архивов, инспекционных отчетов и токсикологических записей была бодрящим занятием. Я воспринимала каждое дело как охоту за сокровищами, когда искала информацию, которую могла использовать к добру или ко злу. Я проводила часы в блужданиях по бюрократическим лабиринтам, телефонных звонках, правительственных кабинетах и болтовне с архивными клерками для поиска доказательств преступлений против окружающей среды.
Поиски золота среди пыльных архивов и изучение толстых томов для сбора эмпирических доказательств стали второй натурой для меня – до такой степени, что применение этих навыков к документам, которые я привезла домой из своей второй поездки в Лондон, было сродни встрече со старым другом. Многие отчеты госпиталя для брошенных детей были составлены десятилетия или поколения назад и давно вышли из печати. Я с нетерпением ожидала звонка в дверь и обнаруживала на пороге пакеты в коричневой бумаге от продавцов из букинистических магазинов. Вскоре мой стол был заполнен книгами историков, академических исследователей и просвещенных управляющих, возглавлявших это учреждение столетия назад, – людей, чьи имена я не узнавала, вроде Джонаса Хэнуэя и Джона Браунлоу. Ни одна книга не была слишком скучной или непонятной для меня.
Вскоре я узнала, что госпиталь для брошенных детей был основан в середине XVIII века для удовлетворения отчаянной и растущей нужды. В то время незамужняя мать с ограниченными средствами имела скудный выбор для обеспечения своего младенца. Члены семьи часто осуждали ее или даже выгоняли из дома. Существовавшие дома для бедных были грязными и опасными временными убежищами, полными бродяг и безумцев, стариков и больных. С другой стороны, госпиталь предлагал чистую и упорядоченную обстановку, поэтому женщины, отчаявшиеся найти кров для нежеланного младенца, в большом количестве стекались к его дверям. Администраторы не поспева