равительства деньги на серийное производство матриц и алмазные бурильные станки новой конструкции. В любом деле главное – получить на проект первые миллионы и быстренько их потратить. А тогда уже – только соси матку. Никуда не денутся – дадут деньги. Но завтра к нам в институт приезжает Военно-промышленная комиссия ЦК КПСС – без вас, Сергей Иванович, я принимать их не буду!
– Завтра же суббота, нерабочий день, – удивился Ставинский.
– У нас в институте нет выходных. И в ЦК тоже, – сказал Бенжер.
– И у меня еще рука в гипсе…
– Ерунда! Вы же ходите! Проведем их по стендам, покажем две матрицы, собранные вручную, и будем ныть, что так работать нельзя. Наша задача – как у парного конферанса: вы начинаете, я продолжаю. Главное – чтоб без пауз и попроще. Они в науке все равно ничего не понимают…
– И у меня щетина… – Ставинский провел рукой по своей щеке.
В связи с большим рваным шрамом на подбородке он перестал бриться, начал отращивать усы и бороду. Эти внешние изменения с юрышевским лицом, решил он, будут отвлекать внимание от тех изменений, которые может подметить в нем какой-нибудь более придирчивый взгляд. Впрочем, и эти изменения имеют оправдание: у человека было сотрясение мозга, это привело к потере памяти и другим нарушениям деятельности коры головного мозга – скажем, к нарушению привычной координации движений: походки, жестов, даже почерка. Но, ссылаясь на боль в челюсти, Ставинский все откладывал вставлять себе новые зубы. Его устраивало, что он шепелявит, это скрадывало ошибки в имитации юрышевской хрипоты. И Ставинский видел, что пока все идет гладко – может быть, еще и потому, что никому и в голову не приходило заподозрить в нем кого-либо другого, не Юрышева. Он прибыл в госпиталь с документами Юрышева, его окружили здесь заботой, доступной лишь зятю начальника Генерального штаба, и первый же офицер Генштаба, адъютант маршала Опаркова майор Рязанцев, войдя к нему в палату, воскликнул: «Старик, ты бороду отпускаешь? Тебе пойдет, гад буду!…» Все были преувеличенно внимательны и отводили глаза от повязки на его лице, от шрама на подбородке – как обычно, когда у постели больного хотят сделать вид, что он абсолютно здоров, ничего страшного не случилось. Люди в таких случаях больше следят за собой, чем за больным… Да, пока все шло просто и гладко, но, отпустив Бенжера и Гущина, Ставинский возбужденно заходил по палате. Практически с завтрашнего дня он приступает к исполнению юрышевских обязанностей, и сразу – эта Военно-промышленная комиссия ЦК КПСС. Но отказаться невозможно – еще до того, как ушли Бенжер и Гущин, маршал Опарков прислал в госпиталь своего адьютанта майора Рязанцева с генеральским мундиром для своего зятя: за успехи в разработке проекта «ЭММА» полковник Юрышев был произведен в генералы. Новенький, цвета хаки, генеральский мундир с золотыми «дубовыми листьями» на рукавах и на стоячем воротнике, с золотыми погонами и звездой генерал-майора, брюки с красными струйками лампасов вдоль боковых швов, широкий парадный пояс из витых золотых ниток и полукруглой пряжкой, длинная генеральская же шинель из тонкого серого сукна с большим отложным воротником и золотыми «дубовыми листьями» в петлицах, и еще один золотой пояс, и серая высокая каракулевая папаха с выпуклой яйцеобразной золотой кокардой, красной шелковой подкладкой и черно-золотым перекрестьем швов по этой подкладке, и генеральские полусапоги без шнурков, и рубашка цвета светлого хаки – весь этот новенький генеральский гардероб приташил сегодня к нему в палату майор Рязанцев, не забыв упомянуть, конечно, по просьбе маршала, что и мундир, и шинель сшиты по заказу его жены Галины в специальном ателье для генералитета Советской Армии, куда она трижды ездила сама, чтобы все было сшито идеально по юрышевским меркам.
Теперь весь генеральский наряд Ставинского висел прямо в палате, на дверном крючке, на деревянных плечиках, и Ставинский искоса взглядывал на него. Он понимал, что вовсе не только за проект «ЭММА» получил эти генеральские погоны. Завтра, после заседания Военно-промышленной комиссии ЦК, его будет встречать у Генштаба дочка маршала Опаркова, бывшая жена полковника Юрышева Галя. Юрышев сказал тогда в купе, что выгнал ее из дому за то, что она шлюха. Как же быть? Как же ему вести себя с ней? Проще всего продолжать за Юрышева изображать оскорбленного супруга, но тогда он лишится покровительства ее папаши…
И ночью ему опять приснился Юрышев – Юрышев в постели с Вирджинией. Ставинский никак не мог понять во сне: узнала Вирджиния, что это Юрышев с ней, а не Ставинский?
А потом на месте Юрышева вдруг оказался этот гэбэшный майор Незначный, он насиловал Вирджинию.
Ставинский проснулся весь в холодном поту. «Два покойника, – подумал он, – два покойника во сне – к добру ли это?»
Он встал. Кое-как умылся в умывальнике и надел генеральский мундир.
16
И еще один человек проснулся в это утро задолго до рассвета – жена Юрышева Галина. В 37 лет потерять в один день сына, мужа и годами налаженную беззаботную жизнь за спиной мужа и отца – несколько месяцев назад это было для нее оглушительным ударом. Хотя отец и не знал истинной причины ее разрыва с Юрышевым, но почему-то сразу обвинил в этом разрыве дочку. Может быть, потому, что действительно любил Юрышева как сына и всегда подчеркивал, что продвигает его по службе вовсе не из-за родственных отношений, а потому, что Юрышев действительно талантлив. И поскольку они годами ежедневно общались на службе, у ее отца и Юрышева сложились особые мужские отношения, чисто мужская дружба.
Смерть внука и разрыв Юрышева с женой нарушили эту дружбу, и отец винил в этом только дочь. Да и Галина винила только себя – кого же еще? Она любила Юрышева, а случайные посторонние романы вовсе не мешали этому, скорей наоборот: после разрыва с очередным молоденьким любовником-студентом или аспирантом Библиотечного института, где Галина преподавала французский язык (как и подавляющее большинство дочек московской партийной и военной элиты, Галя Опаркова окончила в свое время Институт иностранных языков), – так вот, после очередного краткосрочного романа на стороне Галина всегда возвращалась к мужу, наполненная новым благодарным чувством любви к нему, к сыну, к своей семье. Разве можно было сравнить этого талантливого, спокойного, любящего ее мужчину – полковника, охотника и отца – с каким-нибудь двадцатилетним студентом?!
Занятый своей работой и постоянными командировками, Юрышев никогда не замечал ее отходов и возвратов, и Галину мало тяготили ее измены мужу – какой женщине в бальзаковском возрасте не льстит внимание молодых мужчин, пугливые, обморочные от влюбленности глаза, дрожь и пунцовые пятна смущения очередного воздыхателя? Ведь жизнь проходит, еще несколько лет, и – все, ей будет сорок. Эта цифра пугала ее, и каждым новым двадцатилетним любовником она как бы спорила с этой цифрой – нет! еще не сорок! и даже не тридцать! Да ей никто и не давал больше тридцати – худенькая, стройная блондинка, большие зеленые глаза на чуть удлиненном лице с крупными чувственными губами, небольшая, но высокая, двумя упругими кулачками грудь и стройные ноги – многие восемнадцатилетние студентки завидовали ее фигуре, и уж почти все – ее импортным, из валютного магазина «Березка» и сотой (правительственной) секции ГУМа нарядам – дубленкам, шубам, кофтам, платьям, сапожкам, ее французским духам и, конечно, ее собственной автомашине «Лада». Красивая, модно одетая женщина за рулем собственной машины в Москве – это примерно то же самое, что Анук Эме на Елисейских полях или Лайза Миннелли на Мэдисон-авеню.
Так, не без оснований, считала сама Галина, не подозревая, что всех ее поклонников-студентов влекла к ней, помимо ее женских достоинств, твердая уверенность в том, что уж она-то, учительница французского языка, знает о сексе куда больше, чем любая русская, знает нечто французское. И юношеское, типично русское стремление отведать «секс по-французски» заставляло ее поклонников проявлять такое упорство, демонстрировать такую романтическую влюбленность, против которой трудно устоять даже твердокаменной пуританке.
А когда она уступала, когда ее голубенькая «Лада» томилась на какой-нибудь окраинной московской улице возле очередной квартиры, одолженной новым поклонником на несколько часов у приятеля, или дожидалась хозяйку на Минском шоссе, на опушке березового леса, там – в квартире или на лесной поляне – происходило нечто абсолютно не похожее на ее умеренные постельные игры с мужем. Ни один ее пылкий любовник не удовлетворялся простым, «нормальным» сексом. Каждый – в меру своего представления о французских изысках – выдумывал нечто особенное, экстравагантное, какие-то дикие позы и выкрутасы, и практически не она учила и развращала их, а они – ее. И при этом принимала их жеребиный темперамент за пылкую влюбленность.
Именно в один из таких моментов «французского секса» и застал ее 28 июня сын Виктор, вернувшийся из летнего лагеря на день раньше срока. И все рухнуло, погибло, исчезло – сын, муж и даже отец. И разом пропали все поклонники – может быть, потому, что уже не было на ее лице того соблазнительного выражения успеха, полета, легкости жизни и женской тайны, а появилось стандартно-советское выражение угнетенности, подавленности…
И хотя после разрыва с мужем она переселилась к отцу, в один из правительственных домов на Фрунзенской набережной, в богатую многокомнатную маршальскую квартиру, где приходящая домработница тетя Клава вообще избавила ее от домашней работы, жизнь ее в эти месяцы стала пуста, отец с ней почти не разговаривал, даже избегал ее, оставаясь в своем Генштабе дольше обычного (может быть, и ненарочно – в Польше творилось черт-те что и в Афганистане не ладилось, а ведь именно он, Опарков, и еще несколько маршалов гарантировали Брежневу и Устинову, что справятся с Афганистаном за какие-нибудь две-три недели), но, так или иначе, Галина вдруг оказалась одна, наедине со своими 37-годами, никому не нужным французским языком и уже малопривлекательной «Ладой».