Бог мертв: но такова природа людей, что еще тысячелетиями, возможно, будут существовать пещеры, в которых показывают его тень.
Майкл
Когда заключенные пытались покончить с собой, они использовали вентиляцию. Обычно они протаскивали провода из телевизоров через решетку, завязывали на шее петлю и сходили с металлической койки. Из этих соображений за неделю до казни Шэя перевели в камеру под наблюдением. За каждым его движением следили, за дверью круглосуточно дежурил надзиратель. Это был так называемый «суицидальный караул»: штат не хотел, чтобы заключенный сделал их дело за них.
Шэю там ужасно не нравилось, он только об этом и говорил, пока я по восемь часов в день сидел рядом. Я читал ему отрывки из Библии, из Евангелия от Фомы и спортивных журналов. Я рассказывал об аукционе пирогов, который мы с ребятами устроим на Четвертое июля, – этот праздник отметить ему уже не суждено. Он вроде бы слушал меня, но потом вдруг кричал охраннику: «Тебе не кажется, что мне тоже иногда можно побыть одному?! Если бы тебе оставалось жить неделю, тебе бы хотелось, чтобы за тобой постоянно следили? Как ты плачешь? Ешь? Ссышь?»
Иной раз мне казалось, что он окончательно примирился со скорой смертью: он спрашивал, действительно ли я верю в рай, можно ли там будет ловить рыбу, попадают ли рыбы вообще в рай и можно ли есть души рыб, как едят живых. Но бывали дни, когда он плакал навзрыд, – и мне становилось тошно от самого себя. Затем он утирал рот рукавом и вытягивался на нарах, уставясь в потолок. Пережить эти страшные дни ему помогали лишь разговоры о Клэр Нилон, чья мать снова согласилась принять сердце Шэя. У него хранилось зернистое газетное фото Клэр, чье бледное лицо после множества прикосновений стало уже белым овалом. Черты оставалось додумывать самостоятельно.
Виселицу уже построили; по всей тюрьме разносился запах сосновой смолы, воздух на вкус отдавал стружкой. Хотя в кабинете капеллана действительно обнаружили люк, уничтожить находящийся внизу кафетерий было бы слишком дорого. Вместо этого деревянный помост решили возвести возле уже сооруженной камеры для инъекций. Однако когда в местных газетах журналисты хором осудили варварскую природу публичных казней (они рассудили, что любой папарацци, способный нагрянуть на свадьбу Мадонны на вертолете, проникнет и на повешение), начальнику тюрьмы пришлось скрыть виселицу от посторонних глаз. Ничего лучше, чем приобрести огромный шатер у разоренного цирка из Вермонта, они не придумали. И теперь праздничное красно-фиолетовое шапито занимало большую часть тюремного двора. Шпиль был виден даже с шоссе – он словно зазывал: «Дамы и господа, не проходите мимо! Величайшее шоу на земле!»
Странно было представлять, что совсем скоро я стану свидетелем смерти Шэя. Да, я провожал в последний путь десяток своих прихожан, я множество раз стоял у смертного одра – но это было другое. Нить его жизни перерезал не Бог, а суд. Я перестал носить часы и стал отмерять время по жизни Шэя. Вот осталось семьдесят два часа, вот – сорок восемь, затем – не успеешь оглянуться – двадцать четыре. Как и Шэй, я перестал спать, чтобы находиться рядом с ним круглые сутки.
Грейс по-прежнему приходила к нему каждый день. Мне она сказала лишь, что прежде их разделяла какая-то тайна (очевидно, улаженная после визита к Джун Нилон), а теперь ей просто хотелось наверстать упущенное время. Они часами сидели, прислонившись головами друг к другу, и предавались общим воспоминаниям, но в одном Шэй оставался непоколебим: он категорически запрещал Грейс присутствовать при казни. Не хотел, чтобы это стало последним воспоминанием о нем. Свидетелями с его стороны должны были выступить я, Мэгги и ее начальник. Когда приходила Грейс, я оставлял их наедине. Обычно я шел. в кафетерий для работников тюрьмы и выпивал банку кока-колы. Или просто сидел и читал газету. Иногда попадал на выпуск новостей, в котором рассказывали о приготовлениях к казни. Ассоциация американских медиков пикетировала здание тюрьмы с плакатами вроде «Первая заповедь – не навреди!» Те же, кто по-прежнему считал Шэя… ну, скажем, не самым обычным убийцей, зажигали свечи. Их набралось уже тысячи, и все они складывались в яркую надпись, которую могли прочесть даже пилоты в ночных небесах: «Господи тебя помилуй».
А чаще всего я молился. Богу, Шэю – да, если честно, кому угодно, лишь бы меня слушали. И я надеялся, что в последний момент Бог пощадит Шэя. Мне трудно было помогать смертнику, когда я верил в его виновность; насколько же труднее стало помогать ему, когда я знал, что он невиновен, но решительно настроен умереть. По ночам мне снились железнодорожные катастрофы. И как я ни молил о помощи, никто меня не понимал.
Когда Грейс пришла в последний день перед казнью, я оставил их вдвоем и вышел побродить по двору. Точнее, по огромному периметру циркового шатра. Вот только офицеров, караулящих вход, на месте не оказалось, а штора, обычно застегнутая, была приоткрыта. Изнутри доносились голоса:
«…не подходи к краю…»
«…полминуты от заднего входа к лестнице…»
«…двое вперед, трое назад…»
Я заглянул внутрь, но мне, как ни странно, никто не помешал – все были слишком заняты. Начальник тюрьмы стоял на деревянной платформе, рядом суетились шестеро офицеров. Один был чуть более субтильного телосложения, а руки и ноги его были закованы в кандалы. Неуклюже пятясь, он мертвым грузом повисал на руках остальных офицеров.
Сама виселица представляла собой массивную металлическую пику с перекрестным брусом; крепилась она на платформе с двойным люком. Внизу оставалось пустое пространство, в котором можно будет увидеть, как падает тело. По обе стороны от виселицы находились небольшие комнатки с односторонними зеркалами, чтобы никто не мог заглянуть внутрь. За виселицей шла рампа с белым занавесом вдоль стены – и над, и под эшафотом. У меня на глазах двое офицеров затащили того, что помельче, на помост.
Койн начал кнопку на секундомере.
– И… готово, – объявил он. – Семь минут, пятьдесят восемь секунд. Молодцы.
Начальник тюрьмы махнул рукою в сторону стены.
– По этим телефонам можно напрямую связаться с губернатором и генпрокурором. Председатель Управления исполнения наказаний позвонит туда перед самым началом, чтобы убедиться, что казнь не отложена и не отменена. Затем он поднимется на платформу и сделает официальное заявление. Когда он уйдет, поднимусь я. Зачитаю постановление суда и спрошу, что осужденный хочет сказать напоследок. Как только он договорит, я сойду с платформы. И как только я пересеку эту желтую черту, верхняя часть занавеса опустится, а вы зафиксируете тело осужденного. Я сейчас не буду опускать занавес, но давайте все же попробуем.
Они надели белый капюшон на голову худощавому офицеру и зафиксировали у него на шее петлю. Грубого ворса, с вплетениями кожаных шнурков, она сейчас не стягивалась в настоящий узел, а лишь провисала сквозь медное колечко.
– Длина падения – семь футов семь дюймов, – пояснил Койн, когда они закончили. – Таков стандарт для мужчины весом в сто двадцать шесть фунтов. Видите эту скобку? Ее можно регулировать. Вот эта золотая пометка поставлена на нужном уровне. Во время настоящей казни вы трое – Хьюз, Хатчинс и Гринвальд – будете находиться в комнате справа. Вас приведут на несколько часов раньше, чтобы никто не видел, как вы входите в шатер. У каждого будет кнопка. Как только я войду в аппаратную и закрою за собой дверь, вы нажмете на эти кнопки. Но люк на эшафоте автоматически открывает только одна, другие две – фальшивки. В какой из трех сработает сигнал, случайным образом определит компьютер.
Один из офицеров перебил его:
– А если осужденный не сможет стоять?
– На этот случай у нас заготовлена специальная растяжка. Если он не сможет идти, его привяжут к ней и привезут на коляске.
Они все называли его просто «заключенный», как будто не знали, кто доживает свои последние двадцать четыре часа. Но я-то понимал, что им всем не хватало храбрости назвать Шэя по имени. Назвав его по имени, они станут соучастниками убийства – того самого преступления, за которое он должен быть вскоре повешен.
Койн повернулся ко второй кабине.
– Ну как там? Годится?
Дверь отворилась, и оттуда вышел еще один мужчина. Он положил руку на плечо поддельному осужденному.
– Прошу прощения, – сказал он, и я сразу же его узнал. Это был англичанин, которого я встретил у Мэгги, ворвавшись к ней, чтобы сообщить о невиновности Шэя. Галлахер, вот как его зовут. Он взял петлю и поправил на шее щуплого офицера, но на этот раз затянул узел прямо над левым ухом.
– Видите? Обязательно убедитесь, что узел находится здесь, а не у основания черепа. Раздробить шейные позвонки и сломать хребет должна сила падения, скомбинированная с правильным расположением узла.
Койн снова обратился к своим подчиненным:
– Суд постановил признать мозговую смерть на основании измеренного падения и по факту прекращения дыхания. Как только врач подаст знак, опустится нижняя половина занавеса и тело тут же упадет. Важно помнить, что на этом падении ваша работа не заканчивается. – Он обернулся к врачу: – А что дальше?
– Мы сделаем интубацию, чтобы сохранить сердце и прочие органы. После этого я просканирую перфузию мозга, чтобы окончательно подтвердить смерть мозга, и тело нужно будет убрать.
– Когда придут представители следственной части, тело будет передано медикам. Их белый микроавтобус безо всяких отметин будет стоять за шатром, – сказал начальник тюрьмы. – Тело транспортируют в больницу.
Я заметил, что и к врачу Койн старается не обращаться по имени.
– Остальные посетители выйдут через переднюю часть шатра. – Начальник тюрьмы указал на открытые створки и впервые заметил меня.
На меня устремились все взгляды. Кристиан Галлахер едва заметно кивнул мне. Койн прищурился и, узнав меня, вздохнул.
– Вам нельзя здесь находиться, отче, – сказал он, но прежде чем офицеры меня выпроводили, я успел сам выскользнуть из шатра и вернуться в здание, где Шэй Борн дожидался своей смерти.
В ту ночь Шэя перевели в шатер. Для него там обустроили одноместную камеру, находящуюся под круглосуточным наблюдением. Поначалу она ничем не отличалась от всех прочих камер… но через два часа температура начала снижаться. Шэй продолжал дрожать, во сколько одеял я его ни укутывал.
– На термостате шестьдесят шесть градусов, – сказал офицер, рукой поддевая лампочку. – Май на дворе, боже ты мой…
– Ну, а по вашим ощущениям, здесь шестьдесят шесть градусов? – спросил я. Пальцы ног у меня онемели. С нижнего обода моего табурета свисала сосулька. – Неужели нельзя принести обогреватель? Или хотя бы еще одно одеяло.
Температура между тем снижалась. Я надел куртку и застегнул ее до самого подбородка. Тело Шэя сотрясалось в судорогах, губы посинели. На металлической двери проступила изморозь, похожая на белолиственный папоротник.
– На улице градусов на десять теплее, – сказал офицер. – Не понимаю… – Он дул на руки, и дыхание его повисало в воздухе облачком. – Я могу позвонить ремонтникам…
– Впустите меня к нему, – потребовал я.
– Не положено, – удивленно моргнул офицер.
– Почему? Меня уже дважды обыскали. Никаких других заключенных поблизости нет. И вы постоянно находитесь рядом. Это же ничем не отличается от встречи в конференц-зале.
– Меня за это могут уволить…
– Я скажу начальнику тюрьмы, что это была моя идея, и буду вести себя хорошо. Я же священник. Разве я могу вас обмануть?
Покачав головой, он отпер камеру гигантским ключом. Уже изнутри я услышал, как язычки, щелкнув, вернулись в пазы. Я оказался в мире Шэя – мире площадью шесть на шесть футов. Зубы его стучали.
– Подвинься, – попросил я, усаживаясь на нары. Я накинул на нас обоих одеяло и подождал, пока ему передастся тепло моего тела.
– Почему… тут… так холодно? – прошептал Шэй.
Я покачал головой.
– Постарайся об этом не думать.
Постарайся не думать о том, что в крохотной камере температура ниже нуля. Постарайся не думать о том, что камера эта вплотную примыкает к эшафоту, на котором тебя завтра вздернут. Постарайся не думать о множестве лиц, которые ты увидишь оттуда, о том, что ты скажешь, когда к тебе обратятся. Постарайся не думать о своем сердце, которое от страха будет биться так сильно, что ты не услышишь собственных слов. Постарайся не думать о том, как это самое сердце через несколько минут вырежут из грудной клетки, а тебя уже не будет вовсе.
Медсестра Альма недавно предлагала Шэю валиум, но он отказался. Теперь я жалел, что сам не принял таблетку-другую.
Через несколько минут дрожь немного унялась, теперь Шэй сотрясался лишь временами.
– Я боюсь заплакать… там, – признался он. – Не хочу выглядеть слабым.
– Ты провел одиннадцать лет в камере смертников. Ты отвоевал свое право умереть так, как хочется тебе. И даже если ты завтра выползешь туда на четвереньках, ни один человек не сочтет тебя слабаком.
– Они все еще там?
«Они» – это толпа. Да, они все еще были там. И их становилось все больше – въезд в Конкорд был уже практически заблокирован. В конце концов – а это уж точно был конец, – неважно, Мессией ли был Шэй или просто умелым шоуменом. Важно было лишь то, что все эти люди нашли себе новую веру.
– Я хочу попросить тебя об одолжении.
– Пожалуйста.
– Я хочу, чтобы ты позаботился о Грейс.
Я ожидал услышать эту просьбу. Казнь сплачивала людей не хуже других эмоциональных моментов, будь то рождение, вооруженное ограбление, брак или развод. Я теперь навсегда связан со всеми, кто был в это вовлечен.
– Хорошо.
– И я завещаю тебе все свое имущество.
Я даже не представлял, что подпадало под эту категорию. Может, его столярные инструменты?
– Спасибо. – Я немного подтянул одеяло. – Шэй, насчет твоих похорон…
– Мне плевать.
Я пытался раздобыть ему место на кладбище Святой Катрины, но ответственный комитет наложил вето: они не хотели, чтобы прах убийцы покоился рядом с дорогими им людьми. Частные склепы и погребения стоили тысячи долларов, а таких денег не было ни у Грейс, ни у Мэгги, ни у меня. Всех заключенных, чьи семьи не могли предложить ничего лучше, хоронили на крохотном кладбище за тюрьмой. На надгробии гравировали лишь номер, без имени.
– Три дня, – с зевком сказал Шэй.
– Три дня?
Он улыбнулся мне, и впервые за последние несколько часов мне стало по-настоящему тепло.
– Через три дня я вернусь.
В девять часов утра с кухни принесли поднос. Ночью мороз сошел, а с ним – и цемент, налитый в фундамент камеры. Там и сям пробивались пучки травы, по металлической стене пополз плющ. Разувшись, Шэй босиком походил по свежей траве, и на губах его заиграла улыбка.
Я пересел на табурет снаружи камеры, чтобы у дежурного офицера не было из-за меня неприятностей. Однако сержант, принесший еду, сразу насторожился.
– Кто принес сюда эти растения?
– Никто, – ответил дежурный. – Они просто выросли за ночь. Сами по себе.
Сержант нахмурился.
– Я доложу начальнику.
– Ага. Давай. Ему, конечно, только этого сейчас не хватало.
Мы с Шэем посмотрели друг на друга и расплылись в довольных улыбках. Сержант ушел, и офицер просунул в окошко поднос с едой. Шэй по очереди разворачивал каждое блюдо.
Зефир в шоколаде. Сосиски в кукурузном тесте. Курятина в кляре.
Поп-корн, сладкая вата, лукум.
Картошка фри, мороженое с вишнями. Гренки с сахарным песком. Громадная банка синей газировки.
Столько одному человеку никогда не съесть. Такой едой торговали на ярмарках. Ее вкус мы помнили с детства.
Если у вас, в отличие от Шэя, оно было.
– Я одно время работал на ферме, – вспомнил Шэй как бы между делом. – Строил сарай. Однажды я увидел, как хозяин вывалил на пастбище целый мешок зерна, хотя обычно давал бычкам всего один ковш. Я подумал: вот здорово, у них типа Рождество… Но тут подъехал фургон мясника. Он отдал им все, что они могли сожрать, потому что было уже все равно.
Шэй свернул в трубочку ломтик жареной картошки и положил его обратно на тарелку.
– Хочешь?
Я покачал головой.
– Ага, – тихо сказал он. – Вот и я почему-то не голоден.
Казнь Шэя была назначена на десять часов утра. Хотя раньше казнили только в полночь, в современном мире это казалось пережитком из авантюрных романов и исполнить приговор теперь могли в любое время. Родственники осужденного могли прийти за три часа до начала, но в случае Шэя это не имело значения: он ведь велел Грейс остаться дома. Адвокат и духовный наставник должны были уйти за сорок пять минут до начала.
После этого Шэй останется один. Не считая конвоира.
Когда поднос с завтраком унесли, Шэя сразила диарея. Мы с надзирателем деликатно отвернулись, а после притворились, будто ничего не произошло. Вскоре приехала Мэгги… Глаза у нее покраснели, и она постоянно подносила к ним скомканную салфетку.
– Я тебе кое-что принесла, – сказала она и осеклась, заметив расползшуюся по камере растительность. – А это что такое?
– Глобальное потепление? – предположил я.
– Ну, тогда мой подарок лишний. – С этими словами Мэгги опустошила карманы, набитые травой и мелкими цветами.
Она передала их Шэю через металлическую сетку в двери.
– Спасибо тебе, Мэгги.
– Ради бога, не благодари меня! Мне очень жаль, что все так закончилось, Шэй… – Она замялась. – А если я…
– Нет. – Шэй лишь покачал головой. – Конец уже близок. А потом можешь продолжать спасать людей, которые хотят спастись. Я в порядке. Честно. Я готов.
Мэгги хотела было что-то сказать, но передумала.
– Я буду стоять так, чтобы ты мог меня видеть.
Шэй сглотнул.
– Хорошо.
– Я ненадолго. Я должна убедиться, что Койн договорился с людьми из больницы. Чтобы все прошло как полагается.
Шэй понимающе кивнул.
– Мэгги, – сказал он, – можешь мне кое-что пообещать?
– Конечно.
Он прислонился к металлической двери.
– Не забывай меня.
– Никогда, – сказала Мэгги и прижалась губами к металлу, как будто могла поцеловать Шэя на прощанье.
И мы вдруг оказались один на один. И нам предстояло провести вместе еще полчаса.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил я.
– Ну… Превосходно!
– Ты прав. Глупый вопрос. Хочешь поговорить? Помолиться? Или тебе лучше побыть самому?
– Нет, – быстро ответил Шэй. – Только не это.
– Я могу тебе чем-то помочь?
– Да. Расскажи мне о ней еще раз.
Я неуверенно начал:
– Она пришла на детскую площадку. Катается на качелях. Когда она поднимается кверху, то искренне верит, что смогла пнуть облако. И она спрыгивает, потому что верит, что умеет летать.
– У нее длинные волосы, они развеваются за спиной, как флаг, – добавил Шэй.
– Да. Как у сказочной принцессы. Такие белые, с серебристым отливом.
– Как в сказке… Со счастливым концом.
– Для нее конец и впрямь счастливый. Ты даришь ей новую жизнь, Шэй.
– Я снова ее спасаю. Я спасаю ее дважды. Сейчас – своим сердцем, а раньше – когда она еще не родилась… – Он посмотрел мне прямо в глаза. – Он ведь мог обидеть не только Элизабет. Ее задело шальной пулей… но второй выстрел… я должен был это сделать.
Я покосился через плечо на надзирателя, но тот отошел в сторону и был увлечен переговорами по рации. Слова во рту казались резиной.
– Значит, ты таки совершил умышленное убийство.
Шэй пожал плечами.
– Некоторые люди, – запросто сказал он, – заслуживают смерти.
Я лишился дара речи.
– Отче, – сказал, приблизившись к нам, офицер, – мне очень жаль, но вам пора уходить.
В этот миг шатер наполнился стоном волынок, за которым обрушилась лавина голосов. Бессменная вахта приверженцев затянула песню:
Божья благодать, как сладок звук твой…
Дала ты грешнику усталому уснуть.
Когда-то я блуждал, но я нашел свой путь.
Я вижу, хотя был слепой.
Я не знал, виновен ли Шэй в убийстве или его поступок истолковали превратно. Не знал, кто он – Мессия или эрудит, цитировавший тексты, которых никогда не читал. Я не знал, творим ли мы историю или лишь заново ее проживаем. Но я знал, что должен делать. Жестом велев Шэю податься вперед, я зажмурился и осенил его крестным знаменем.
– Господи Всемогущий, – пробормотал я, – взгляни на раба своего, сраженного страшным недугом, и утешь его посулом жизни вечной, дарованной в воскрешении сына твоего – Иисуса Христа, Спасителя нашего. Аминь.
Я открыл глаза и увидел, что Шэй улыбается мне.
– До скорой встречи, отче, – сказал он.
Мэгги
Выйдя из камеры Шэя, я неверной походкой выползла из циркового шатра – да, это, знаете ли, был цирк, – и меня сразу же стошнило прямо на траву.
– Эй, – окликнул меня кто-то, – вы в порядке?
Меня подхватила чья-то рука. Вглядевшись в поток тающего солнечного света, я узнала начальника тюрьмы Койна, который, похоже, был рад нашей встрече не больше, чем я сама.
– Идемте. Принести вам воды?
Он повел меня по темным, мрачным коридорам. Мне представилось, что в этих коридорах казнь была бы куда уместней, чем под ярко-голубым весенним небом в кудрявых облачках. Усадив меня в пустой столовой, он отправился к холодильнику за напитком. Но, даже выпив целую чашку воды, я по-прежнему ощущала горечь во рту.
– Простите, – сказала я. – Я не хотела блевать посреди вашего праздника.
Он сел напротив.
– Мисс Блум, вы ведь совсем мало обо мне знаете.
– Мне и этого достаточно, – сказала я, вставая с места.
– К примеру, я не самый ярый сторонник смертной казни, – продолжал Койн.
Я изумленно на него уставилась. Затем, усилием воли закрыв рот, снова опустилась на стул.
– Поймите меня правильно: раньше я был обеими руками «за». И я готов казнить человека, потому что это входит в мои обязанности. Но это не означает, что я ее одобряю. По правде говоря, мне случалось видеть заключенных, которым жизнь в тюрьме казалась хуже смерти. Видел я и тех, которых готов был убить голыми руками: бывают такие люди, в которых не найдешь вообще ничего хорошего. Но кто я такой, чтобы решать, убивать ли человека за убийство ребенка… а не за убийство драгдилера в перестрелке… и вообще – убивать ли? Я недостаточно умен, чтобы определять, чья жизнь дороже. И я не знаю человека, который был бы для этого достаточно умен.
– Если вы понимаете, что это несправедливо, но продолжаете это делать, как вы в принципе можете спокойно спать по ночам?
Койн грустно улыбнулся мне.
– А я сплю беспокойно, мисс Блум. Вы от меня отличаетесь лишь тем, что считаете, будто у меня нет совести. – Он встал. – Дорогу найдете?
Я должна была ждать в центре общественной информации вместе с отцом Майклом, чтобы нас отвели в шатер отдельно. Но я каким-то образом поняла, что Койн имел в виду нечто другое.
И что тем более удивительно… Он знал, что я это пойму.
Изнутри на куполе шатра было нарисовано голубое небо, над черным железом виселицы кружили искусственные облака. Станет ли Шэй смотреть вверх и притворяться, что он на природе?
Шатер был разделен пополам живым кордоном, который, словно дамба, разделял свидетелей со стороны жертвы и свидетелей со стороны осужденного. В письме из Управления по исполнению наказаний содержались строгие предписания насчет поведения внутри шатра. Если кто-то выкрикнет грубость или совершит другое неприемлемое действие, его тут же удалят из помещения. Отец Майкл, стоявший рядом, молился на четках. С другой стороны стоял Руфус Уркхарт, мой босс.
Не веря своим глазам, я заметила в переднем ряду Джун Нилон.
Я-то думала, что она останется с Клэр: девочку ведь готовили к операции. Когда она позвонила мне сказать, что согласна принять сердце Шэя, я не стала задавать лишних вопросов. Боялась сглазить. Теперь же мне хотелось подойти к ней и спросить, как дела у Клэр, не выбились ли они из графика, – но офицеры могли заподозрить, что я пристаю к ней, а рисковать я не могла. К тому же, если честно, я боялась ее ответов.
Где-то за занавесом Кристиан проверял, правильно ли затянут узел, чтобы смерть была максимально безболезненной. Я знаю, что это должно было утешить меня, но, по правде говоря, мне никогда еще не было так одиноко.
Мне сложно было признаться самой себе, что я подружилась с человеком, обвиненным в убийстве. Юристы должны знать, что эмоциональная связь с клиентом недопустима; но это еще не означало, что подобные связи никогда не возникали.
Ровно в десять часов занавес раздвинулся.
Шэй казался совсем маленьким на этой громадной платформе. В белой футболке, оранжевых штанах и мокасинах, он стоял между двумя офицерами, которых я прежде не видела. Руки у него были заведены за спину, ноги, кажется, связаны кожаным ремнем.
Он дрожал как осиновый лист.
На платформу поднялся председатель Линч.
– Казнь не была отсрочена, – провозгласил он.
Я представила, как Кристиан проверяет узел на шее Шэя. Я знала, как нежны его руки, и порадовалась, что последним прикосновением, которое познает Шэй, станет бархатная мягкость его кожи.
Когда Линч спустился, на платформу поднялся Койн. Он вслух зачитал решение суда, но я слушала его вполуха.
«…Несмотря на то что шестого марта 1997 года Исайя Мэттью Борн был надлежащим образом признан виновным в двух умышленных убийствах…
…данный суд вынес приговор Исайе Мэттью Борну, назначив дату исполнения приговора на пятницу, двадцать третье мая 2008 года, и время – десять часов утра…
…приказываю вам исполнить вышеуказанный приговор и казнить через повешение, ведущее к смерти мозга, вышеупомянутого Исайю Мэттью Борна…»
Дочитав, Койн обратился к Шэю:
– Осужденный Борн, вы хотите что-то сказать?
Шэй прищурился, выискивая меня в первом ряду. Смерив меня долгим взглядом, он перешел на отца Майкла. Затем вдруг глаза его метнулись на другую половину шатра, где сидели свидетели со стороны жертвы. Он улыбнулся Джун Нилон.
– Я прощаю тебя, – сказал он.
Занавес тотчас опустился. Доставал он лишь до основания эшафота и был изготовлен из полупрозрачной белой материи. Не знаю, входило ли это в намерения Койна, но мы видели, что происходит по ту сторону, – словно в жутком театре теней. Видели, как на голову Шэю нахлобучили капюшон. Видели, как на шее его затянули петлю. Видели, как двое офицеров, державшие его, отступили.
– Прощай, – прошептала я.
Где-то хлопнула дверь, люк внезапно распахнулся, и тело рухнуло вниз – одним коротким рывком. Шэй медленно повернулся против часовой стрелки, проявив неожиданную грацию – грацию балерины, или октябрьского листка, или кружащей на ветру снежинки.
Я почувствовала, как Майкл взял меня за руку. Очевидно, слов у него не нашлось.
– Вот и все, – шепнул он.
Не знаю уж, что заставило меня взглянуть на Джун Нилон, но голова повернулась будто бы непроизвольно. Она сидела прямо, сжав кулаки с такой силой, что даже отсюда я видела, как полумесяцы ногтей впиваются ей в кожу. Глаза она плотно зажмурила.
После всего, что было, она даже не увидела, как он умер.
Нижний занавес опустился ровно через три минуты десять секунд после того, как Шэя повесили. Этот занавес уже был матовым, и мы не видели, что там происходит, хотя ткань вздымалась от чьих-то движений. Офицеры, впрочем, и не дали нам понаблюдать – нас спешно отправили прочь, через отдельные выходы во двор. Едва очутившись за воротами тюрьмы, мы окунулись в море журналистов.
– Отлично, – сказал Руфус, распираемый адреналином. – Такой момент нужно ловить.
Я рассеянно кивнула, но все мое внимание было приковано к Джун. Увидела ее я лишь мельком – будто птенец, она юркнула в поджидавшую машину.
– Мистер Уркхарт, – сказал какой-то репортер, поднося к лицу целый букет микрофонов, похожих на черные розы, – как вы прокомментируете случившееся?
Я отступила назад, выпуская Руфуса на авансцену. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Я знала, что Руфус не станет использовать Шэя в качестве пешки, знала, что он просто выполняет свою работу… И все же – не слишком ли он был похож на начальника тюрьмы Койна?
– Шэй Борн мертв, – сухо сказал Руфус. – Первая казнь в этом штате за шестьдесят девять лет… в единственной стране первого мира, где смертная казнь до сих пор прописана в законодательстве.
Он обвел взглядом беснующуюся толпу.
– Кто-то говорит, что смертная казнь в этой стране нужна за тем, чтобы наказывать преступников. Говорят, что смертная казнь служит средством устрашения, хотя число убийств в странах, где практикуется высшая мера, выше, чем в странах, где на нее наложен мораторий. Говорят, что казнить человека дешевле, чем всю жизнь содержать его в тюрьме. Но на самом деле, если подсчитать траты на одиннадцать лет апелляций, оплаченных из казны, казнь обходится примерно в три раза дороже, чем пожизненное заключение. Кто-то уверяет, что смертная казнь нужна семьям жертв, что она помогает им перевернуть новую страницу в жизни. Но разве можно считать справедливым тот факт, что в мире стало на одну смерть больше? И есть ли справедливость в том, что у убийцы из сельской местности гораздо больше шансов быть приговоренным к высшей мере, чем у горожанина? А в том, что убийц белых людей казнят в три с половиной раза чаще, чем убийц черных? И что на тридцать мужчин-смертников приходится лишь двадцать женщин?
Не успев осознать, что творю, я втиснулась в небольшое пространство, отведенное Руфусу.
– Мэгги, – прошептал он, прикрывая микрофоны, – я же работаю!
Какая-то журналистка узнала меня.
– Вы были его адвокатом, не так ли?
– Да, – сказала я. – А значит, вы, надеюсь, согласитесь, что Я имею право сказать то, что намерена сказать. Я работаю в АОЗГС. Я могу представить вам те же статистические данные, которыми только что оперировал мистер Уркхарт. Но знаете, чего вы не услышите в его речи? Того, что даже спустя столько лет я искренне соболезную Джун Нилон. И что сегодня я потеряла человека, который был мне небезразличен. Человека, который совершал страшные ошибки, человека, сблизиться с которым было нелегко, но все же человека, которому нашлось место в моей жизни.
– Мэгги, – зашипел Руфус, дергая меня за рукав, – прибереги исповедь для дневника.
Я не обращала на него внимания.
– Знаете, почему мы до сих пор казним людей? Потому что, как бы мы это ни скрывали, мы хотим одного: чтобы за жестокие преступления расплачивались жестоким наказанием. Вот и все. Мы хотим сплотить общество, а для этого приходится избавляться от тех его членов, которые якобы не способны усвоить моральный урок. По-моему, вопрос заключается вот в чем: кто будет определять этих членов общества? Кто будет решать, достаточно ли ужасно преступление, чтобы единственным откликом на него была смерть? А что, если они, не приведи Господь, ошибутся?
По толпе пронесся ропот, камеры по-прежнему работали в прямом эфире.
– У меня нет детей. Я не знаю, как изменилось бы мое отношение, если бы моего ребенка убили. И у меня нет готовых ответов – поверьте, если бы они у меня были, я была бы гораздо богаче. Но знаете, мне уже кажется, что это не страшно. Если нет ответов, можно просто продолжать задавать вопросы. К примеру, чему мы пытаемся научить других? Не может ли суть этого из раза в раз меняться? Что, если справедливость не тождественна правосудию? Потому что в конечном итоге остается одно: остается убитый человек, который стал канцелярской папкой, а раньше был чьей-то дочерью или мужем. Остается арестант, который боится узнать, как зовут ребенка надзирателя, чтобы их отношения не перешли в личную плоскость. Остается начальник тюрьмы, который проводит казни, хотя осуждает высшую меру как таковую. И адвокат из АОЗГС, которая должна вернуться к себе в офис, закрыть это дело и жить дальше. Остается лишь смерть, лишенная человеколюбия. – Я на миг остановилась. – А теперь ответьте… Эта казнь действительно помогла вам почувствовать себя в безопасности? Она сплотила нас? Или все же разобщила?
Я протиснулась вперед, расталкивая камеры, что бились о мои бока, как бычьи головы. Я нырнула в толпу, расступившуюся передо мной. Я плакала.
Господи, как же я ревела…
По пути домой мне пришлось включить «дворники», хотя дождя не было. Но я так безутешно рыдала, что ничего перед собой не видела и почему-то решила, что это должно помочь. Я подставила своего босса после, возможно, самого важного юридического решения, принятого в Нью-Хэмпшире за последние пятьдесят лет. И что хуже – мне было наплевать.
Мне бы очень хотелось поговорить с Кристианом» но он, судя по всему, уже был в больнице и командовал сбором урожая из органов Шэя. Он пообещал приехать, как только освободится. Как только поймет, что пересадка пройдет удачно.
А это означало, что я вынуждена вернуться в дом, где меня ждет лишь декоративный кролик.
Едва свернув на свою улицу, я увидела на подъездной аллее машину. У двери стояла мама. Я хотела спросить, почему она здесь а не на работе. Хотела спросить, как она поняла, что нужна мне.
Но когда мама молча развернула передо мной одеяло, которое я обычно держала на диване (такое теплое, с пушистой изнанкой), я просто бросилась к ней и забыла все свои вопросы. И прижалась щекой к ее шее.
– Ох, Мэгс, – успокаивала меня она, – все будет хорошо.
Я покачала головой.
– Это было ужасно. Стоит мне закрыть глаза – и я опять это вижу. Как это происходит снова и снова. – Я, дрожа всем телом, жадно глотнула воздух. – Какая глупость, правда? Я до последней минуты ждала чуда. Как в мультфильме. Ждала, что он выскользнет из петли и… не знаю, улетит прочь.
– Присядь, – сказала мама, отводя меня в кухню. – В жизни так не бывает. Как ты сама сказала журналистам…
– Ты меня видела?
– Тебя показали по всем каналам, Мэгги. Даже по CNN. – Лицо ее просияло. – Мне уже позвонили четыре человека, чтобы похвалить тебя.
Я вдруг вспомнила, как сидела в кухне у родителей и мучительно пыталась выбрать профессию. Тогда мама села рядом и, опершись на локти, спросила; «А что тебе нравится делать?» – «Читать, – сказала я. – И спорить». Она улыбнулась: «Мэгги, солнышко, тебе же на роду написано стать адвокатом».
Я зарылась лицом в ладони.
– Я была полной дурой. Руфус меня уволит.
– За что? За то, что тебе хватило смелости сказать то, о чем все думали молча? Сложнее всего в мире поверить, что человек может измениться. Всегда проще притворяться, что все нормально, чем признать, что ты ошибался.
Она протянула мне ароматную миску, от которой тянулась струйка пара. Пахло розмарином, перцем, сельдереем.
– Я сварила тебе суп. Сама.
– Ты сама сварила мне суп?!
Мама закатила глаза.
– Ну ладно. Я купила суп, который кто-то сварил сам.
Я слабо улыбнулась, и она коснулась моей щеки.
– Мэгги, – сказала она, – поешь.
Уже вечером, когда мама вымыла посуду и убрала в кухне, я уснула на диване в гостиной. Под боком у меня свернулся калачиком Оливер. Мне снилось, что я иду ночью в своих любимых туфлях на высоких каблуках, но они мне жмут. Я опускаю взгляд – и вижу, что под ногами у меня не трава, а битое стекло, похожее на растрескавшийся пустынный ландшафт. Каблуки постоянно застревают в этих трещинах, и наконец мне приходится остановиться, чтобы спасти свою обувь.
Высвободив туфлю, я случайно вырвала кусочек земли – и внизу забрезжил свет. Чистая, жидкая лава. Я отколола каблуком еще один кусок – и вверх потянулись все новые и новые лучи. Я выковыривала дыры, и оттуда лился свет. Я танцевала – и весь мир засверкал. Так ярко, что мне пришлось зажмуриться; так ярко, что на глаза навернулись слезы.
Джун
Слушай, сказала я Клэр в ночь перед трансплантацией, как это происходит.
Сначала тебя отвезут в операционную и вколют анестезию.
«Хочу винограда», – сказала она. Виноград она любила гораздо больше, чем жвачку, хотя сгодился бы и имбирный эль.
Тебя приготовят, накроют простыней. Грудную клетку откроют с помощью специальной пилы.
«А больно не будет?»
Конечно, нет, сказала я. Ты же будешь крепко спать.
Я знала все этапы процедуры не хуже любого пациента. Я долго и тщательно ее изучала.
«А что дальше?»
Потом тебе зашьют аорту, полую верхнюю вену и полую нижнюю вену. Поставят катетеры. Потом тебя подключат к аппарату «искусственное сердце и легкие».
«А это что такое?»
Это такая машина, которая будет делать все за тебя. Она будет выкачивать венозную кровь из обеих полых вен и возвращать артериальную через канюлю в аорту.
«Клевое слово – канюля. Мне нравится, как оно звучит».
Я умышленно пропустила фазу удаления сердца: сперва разрежут полые вены, затем – аорту.
«Продолжай».
Его сердце (сама знаешь чье) омоют в кардиоплегическом растворе.
«Так можно было бы назвать средство для мытья машин».
Ну, будем надеяться, это все же другое средство. Там полно нутриентов и кислорода, и он не дает сердцу биться, пока оно не отогреется.
«А что потом?»
Потом новое сердце переселяется в свой новый дом, сказала я и постучала ее по груди. Сначала сошьют левые пазухи, потом верхнюю полую вену, потом – нижнюю, потом – легочную артерию, а потом уже – аорту. Когда все связи установлены, с аорты снимут зажим и теплая кровь потечет по сосудам и…
«Подожди, дай я угадаю! Сердце начнет биться».
И вот несколько часов спустя Клэр улыбалась мне с больничных носилок. Мне как маме несовершеннолетней позволили проводить ее на операцию и подождать, пока подействует наркоз. Я села на табурет посреди блестящих инструментов и ослепительных огней и попыталась по добрым глазам узнать знакомое лицо хирурга над маской.
– Мама, – сказала Клэр, беря меня за руку.
– Я здесь, детка.
– Я не ненавижу тебя.
– Я знаю, детка.
Анестезиолог надел ей маску.
– А теперь давай посчитаем, солнышко. В обратном порядке, начиная с десяти.
– Десять, – сказала Клэр, глядя мне в глаза, – девять, восемь.
Веки ее отяжелели.
– Семь, – пробормотала она, но уже неразборчиво.
– Если хотите, поцелуйте ее, – предложила медсестра.
Я потерлась бумажной повязкой о нежный выступ ее скулы.
– Возвращайся ко мне, – прошептала я.
Майкл
Через три дня после смерти Шэя – и через два после похорон – я вернулся на тюремное кладбище. На скученных могильных камнях виднелись лишь номера. Могила Шэя была еще голой – клочок сырого грунта. И тем не менее только к ней кто-то пришел. На земле сидела, поджав ноги, Грейс Борн.
Я помахал ей, и она привстала.
– Отче, как я рада вас видеть!
– И я вас, – улыбнулся я.
– Отличную вы отслужили службу. – Она опустила взгляд. – Вам, наверное, показалось, что я вас не слушаю, но я на самом деле слушала.
На похоронах Шэя я не прочел ни единой строчки из Библии. И из Евангелия от Фомы я тоже не читал. Я создал собственное Евангелие – благую весть о Шэе Борне – и говорил от чистого сердца перед теми немногими, кто пришел: Грейс, Мэгги, медсестра Альма.
Джун Нилон не пришла: она постоянно дежурила у постели дочери, приходившей в себя после пересадки. Правда, она прислала букет лилий, и те, увядая, все еще лежали на могиле.
Мэгги рассказывала, что врачи очень довольны исходом операции. Сердце запрыгало, как заяц. Клэр должны выписать уже к концу недели.
– Вы слышали о пересадке? – спросил я.
Грейс кивнула.
– И я знаю, что, где бы он ни был, он очень рад. – Она стряхнула с юбки пыль. – Я уже собиралась уходить. Мне нужно вернуться в Мэн к семи часам, работа.
– Я позвоню вам на неделе, – сказал я.
Я не лгал. Я обещал Шэю заботиться о Грейс – но, если честно, мне кажется, он хотел быть уверен, что и она присмотрит за мной. Каким-то образом Шэй догадался, что, лишившись церкви, я тоже нуждаюсь в семье.
Я опустился на то самое место, где только что сидела Грейс. Я ждал.
Проблема была лишь в том, что я не знал, чего жду. Прошло уже три дня. Он сказал, что вернется, он пообещал воскреснуть. С другой стороны, он признался, что намеренно убил Курта Нилона.
И эти две мысли никак не уживались у меня в голове. Может, я должен был, как Магдалина, высматривать ангела – ангела, который возвестит, что Шэй покинул свою гробницу. А может, он просто отослал мне письмо, которое я получу сегодня вечером. Пожалуй, я ждал знака.
За спиной у меня раздались шаги, это бегом возвращалась Грейс.
– Чуть не забыла! Я же должна передать вам вот это.
Это оказалась большая коробка из-под обуви, перевязанная резинкой. Зеленый картон обтрепался по краям, кое-где виднелись мокрые пятна.
– Что это?
– Вещи моего брата. Мне их отдал начальник тюрьмы. Но внутри была записка от Шэя, он хотел оставить это вам. Я бы отдала вам их еще на похоронах, но в записке было сказано, что это нужно сделать непременно сегодня.
– Оставьте себе, – сказал я. – Вы же его семья.
– Вы тоже, отче.
Когда она ушла, я сел у могилы Шэя.
– И все? – вслух поинтересовался я. – И вот этого я должен был ждать?
Внутри оказался набор инструментов и три пачки жевательной резинки.
«У него была одна пластинка! – услышал я снова слова Люсиуса, – но ее хватило на всех».
Кроме этого там лежал лишь небольшой плоский предмет в газетной обертке. Типографская краска слезла много лет назад, бумага пожелтела. Внутри же скрывалось то, от чего у меня перехватило дыхание.
Это была фотография, которую у меня украли из общежития много лет назад. Та фотография, на которой мы с дедом хвалились уловом.
Зачем он забрал эту вещь, не имевшую никакой ценности для постороннего человека? Я коснулся дедушкиного лица большим пальцем и вспомнил, как Шэй рассказывал о своем вымышленном деде – о том деде, которого он придумал по моей фотографии. Может, он забрал ее как подтверждение всего, чего он был лишен? Может, он часами смотрел на нее, завидуя мне всей душой?
Я вспомнил кое-что еще: фотографию украли до того, как меня выбрали одним из присяжных. Я покачал головой, не в силах в это поверить. Вполне возможно, что Шэй узнал меня, увидев в зале суда. Вполне возможно, что он узнал меня вновь, когда я впервые пришел к нему в тюрьму. Вполне возможно, что все это время он меня разыгрывал.
Я задумчиво мял газетный листок, в который было обернуто фото, когда вдруг осознал, что это вовсе не газета. Слишком плотная бумага, да и другой формат. Это была страница, вырванная из книги. В верхнем поле я прочел: «Библиотека Наг-Хаммади», крохотным шрифтом. «Евангелие от Фомы», впервые опубликованное в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году. Я провел пальцем по знакомым изречениям.
И он сказал: Тот, кто обретает истолкование этих слов, не вкусит смерти. Иисус сказал: и те, которые мертвы, не живы, и те, которые живы, не умрут.
Иисус сказал: не лги.
Иисус сказал.
И это же сказал Шэй. У него было достаточно времени, чтобы запомнить одну страницу.
Снедаемый разочарованием, я разорвал ее в клочья и швырнул на землю. Я злился на Шэя; злился на самого себя. Я уткнулся лицом в ладони – и почувствовал легкое дуновение ветра. Конфетти слов разлетелось во все стороны.
Я побежал за ними. Когда они натыкались на надгробия, я ловил их и засовывал в карманы. Выпутывал их из сорняков, разросшихся по краям кладбища. За одним фрагментом я гнался до самой стоянки.
Иногда мы видим лишь то, что хотим видеть, но не замечаем того, что прямо перед глазами.
А иногда мы вообще ничего не видим.
Я собрал все клочки бумаги и зарыл их в неглубокой ямке под букетом лилий. Я представил, как пожелтевшая бумага гниет под дождем, впитывается в землю и буреет под зимним снегом. Интересно, что вырастет здесь следующей весной?