Чужое сердце — страница 6 из 11

Я знаю, что Господь не взвалит мне на плечи непосильной ноши. И все же хотелось бы, чтобы он меня не переоценивал.

Мать Тереза

Джун

За все нужно платить.

Можно встретить мужчину своей мечты, но вы проведете вместе считанные годы.

Можно завести идеальную семью, но она окажется иллюзией.

Можно спасти свою дочь от смерти, но при условии, что в теле ее окажется сердце человека, которого ты ненавидишь больше всех на свете.

Я не могла сразу поехать домой. Сначала меня так сильно трясло, что я даже машину вести не могла; потом, когда более-менее взяла себя в руки, я дважды пропустила свой поворот. На эту встречу я пришла с твердым намерением отказаться от сердца Шэя Борна. Почему же я передумала? Возможно, потому что разозлилась. Возможно, потому что меня шокировали его слова. Возможно, потому что, если мы будем ждать помощи от СОДО, то можем не успеть.

К тому же, заверяла я себя, все это, скорее всего, чистой воды схоластика. Вероятностью того, что орган Борна подойдет Клэр, можно было пренебречь. У него наверняка слишком большое сердце, да и непременно обнаружатся какие-нибудь опасные болезни или следы длительного приема наркотиков.

Тем не менее я ловила себя на шальной мысли: «А если удастся?»

Могу ли я позволить себе надежду? Выдержу ли, если мои надежды вновь разобьет вдребезги этот человек?

К тому времени как я успокоилась и могла взглянуть в глаза Клэр, на город уже опустилась ночь. Я попросила соседку наведываться к нам в дом каждый час, однако от формальной няни Клэр наотрез отказалась. Когда я вошла, она уже крепко спала на диване. У ног ее свернулся калачиком наш пес Дадли. Заслышав меня, он вскинул голову: бдительный караул. «Где же ты, интересно, был, когда у меня забрали Элизабет?» – в который раз подумала я, поглаживая пса между ушей. После убийства я часто держала Дадли, тогда еще щенка, на руках и заглядывала ему в глаза, как будто он мог ответить на все важнейшие вопросы.

Я выключила телевизор, болтавший попусту, и села возле Клэр. Если она примет сердце Шэя Борна, смогу ли я смотреть на дочь и не угадывать в ее чертах его?

Смогу ли я это пережить?

А если не смогу… выживет ли Клэр?

Я примостилась рядом с ней на диване. Не просыпаясь, она прижалась ко мне, и мозаика наших тел собралась воедино. Я поцеловала дочь в лоб, автоматически проверяя, нет ли у нее температуры. Отныне мы обе должны жить так – в постоянном ожидании. Как и Шэй Борн, ожидающий в камере своего череда умереть, мы были заточены в пределы тела Клэр и ожидали ее череда жить. Потому не судите меня, если вам не приходилось засыпать возле больного ребенка с мыслью, что эта ночь может быть последней. Лучше задайте себе вопрос, а вы бы как поступили.

Вы бы смогли отречься от мести ненавистному человеку ради спасения любимого?

Вы бы согласились, чтобы ваша заветная мечта исполнилась, если для этого придется исполнить мечту вашего врага?

Мэгги

В школе я всегда рисовала аккуратные черточки в буквах t и не менее аккуратные точечки над i. Все печатные документы я выравнивала по правому разряду, чтобы текст не казался небрежным. Я делала утонченные обложки, для эссе о «Повести о двух городах» Диккенса смастерила крохотную гильотину, «шапку» на лабораторной о призмах разукрасила всеми цветами радуги, а алую букву А пририсовала к… В общем, вы поняли.

В этом смысле, составляя письмо члену комиссии по исправительным мерам, я снова почувствовала себя школьницей. К письму прилагалось множество дополнений: копия заявления, гласящего, что Шэй Борн таки хочет отдать свое сердце сестре своей жертвы; аффидевит от кардиохирурга Клэр Нилон, в котором говорилось, что она на самом деле нуждается в пересадке. Я позвонила врачу, который должен будет обследовать Шэя на предмет совместимости его организма с организмом Клэр. Я целый час проговорила с координатором из СОДО с целью убедиться, что Шэй таки сможет сам выбрать реципиента. Все эти бумаги я скрепила серебристой прищепкой и вернулась к письму непосредственно члену комиссии. Фамилия его была Линч.

Как ясно из письма духовного наставника обвиняемого, отца Майкла Райта, казнь через смертельную инъекцию не только воспрепятствует его намерению стать донором для Клэр Нилон, но и нарушит его право на свободу вероисповедания, что является грубейшим нарушением Первой поправки к Конституции США. Следовательно, согласно новому уголовному кодексу штата Нью-Хэмпшир, 630:5, подраздел XIV, казнь через смертельную инъекцию является нецелесообразной Тогда как казнь через повешение не только отвечает положениям уголовного кодекса, но и позволит обвиняемому удовлетворять религиозные потребности вплоть до исполнения приговора.

Я живо представила, как, дойдя до этого места, Линч выпучит глаза от удивления и поймет, что мне удалось увязать два совершенно разнородных закона и тем самым превратить его жизнь на ближайшие пару недель в сущий ад.

Более того, наша служба с радостью будет сотрудничать с комиссией по исправительным мерам в ходе исполнения наказания, поскольку перед трансплантацией необходимо будет произвести сопоставительный анализ тканей, а подготовка к пересадке органов не терпит отлагательства.

Не говоря уже о том, что я тебе, Линч, не доверяю.

Само собой разумеется, вопрос должен быть решен незамедлительно.

У нас нет времени рассусоливать. Потому что обоим – и Шэю Борну, и Клэр Нилон – осталось совсем недолго. Точка.

С уважением,

Мэгги Блум, адвокат

Я напечатала письмо и вложила его в подписанный конверт из манильской бумаги. Облизав клейкую полоску, я подумала: «Пожалуйста, пусть все получится».

К кому же я обращалась?

В Бога я не верила. Больше не верила.

Я была атеисткой.

По крайней мере, я считала себя атеисткой, хотя в глубине души надеялась, что ошибаюсь.

Люсиус

Людям всегда кажется, что они понимают, чего им будет не хватать случись нам с ними поменяться местами. Еды, свежего воздуха, любимых джинсов, секса – уж поверьте, чего я только не наслушался, и все это был вздор. Больше всего в тюрьме не хватает выбора. Ты лишаешься свободы воли как таковой. Тебя стригут, как всех. Ты ешь то, что подадут и когда подадут. Тебе указывают, когда ты должен принимать душ, срать и бриться. Даже разговоры проходят по заранее предрешенному сценарию. Если ты натолкнешься на кого-то на свободе, человек этот скажет: «Извините». Если же натолкнешься на кого-то здесь, то должен рявкнуть: «Какого хрена, падла?» – прежде чем тот успеет заговорить. Если же не рявкнешь, окажешься прокаженным.

Выбора в настоящем у нас нет оттого, что в прошлом мы совершили неправильный выбор. Потому-то нас и будоражат попытки Шэя умереть так, как хочется ему. Да, казнь оставалась казнью, но даже этой крохотной привилегии мы обычно были лишены. Я могу лишь мечтать, как преобразился бы мой мир, если бы я мог выбирать между оранжевой и желтой робой. Или если бы меня спрашивали, вилку я предпочту или ложку, а не всучивали универсальную пластмассовую «виложку». Но чем больше мы оживлялись в свете возможности… ну, возможности, тем грустнее становился Шэй.

– Может, – сказал он мне однажды, когда испортились кондиционеры и мы все увядали в своих камерах, – может, пусть уже делают, что хотят…

В качестве акта милосердия надзиратели открыли дверь в спортзал. На ярусе должен был возникнуть сквозняк, но этого не произошло.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что я, кажется, затеял войну.

– Подумать только, – засмеялся Крэш. – А я как раз атакую свои вены.

В тот день Крэш колол себе бенадрил. У многих заключенных были свои «иголки» – самодельные шприцы, которые можно быдо точить о спичечный коробок. Бенадрил раздавала медсестра, его можно было копить, а потом, открыв капсулу, вылить капельки лекарства в ложку и нагреть их над импровизированной печуркой из жестяной банки. По сути, это был спид, но блокировочные примеси буквально сводили тебя с ума.

– Ну, что скажешь, мистер Мессия? Хочешь вмазаться?

– Уверяю тебя, он не хочет, – ответил я.

– Мне кажется, он не к тебе обращался, – вмешался Шэй. И сказал уже Крэшу: – Давай.

Крэш рассмеялся.

– Выходит, не так-то хорошо ты его знаешь, либераст. Правда, Смертничек?

Моральные ориентиры у Крэша отсутствовали как таковые. Когда ему было удобно, он примыкал к арийцам. Он без умолку болтал о терактах и хлопал в ладоши, когда одиннадцатого сентября по телевизору показывали рушащиеся башни ВТЦ. Он составил список своих жертв, которым нужно отомстить, когда он выйдет на свободу. Он хотел, чтобы его дети выросли наркоманами, дилерами или шлюхами, и говорил, что разочаруется в них, если получится иначе. Однажды я слышал, как он рассказывал о своей трехлетней дочке: на свидании он сказал ей, чтобы она побила какого-то ребенка в школе и до тех пор чтобы не возвращалась. Ему хотелось гордиться ею. Сейчас я видел, как он передает Шэю набор для укола, аккуратно спрятанный в разобранной батарейке. Внутри был раствор бенадрила, готовый к употреблению. Шэй приложил иглу к локтевому сгибу и коснулся поршня большим пальцем.

И выпрыснул содержимое на пол.

– Какого х…?! – заорал Крэш. – А ну верни мне ширево!

– Разве не слышал? Я – Иисус. Я должен тебя спасать, – ответил Шэй.

– Я не хочу, чтобы меня спасали! – продолжал вопить Крэш. – Давай сюда мой шприц!

– Сам возьми, – парировал Шэй и протолкнул шприц под дверь, на помост. – Эй, офицер, смотрите, что сделал Крэш!

Надсмотрщик конфисковал прибор и выписал Крэшу квитанцию, означавшую перевод в изолятор. Вне себя от ярости Крэш хлопнул по металлической двери.

– Клянусь, Борн, в самый неожиданный момент…

Его перебил голос начальника тюрьмы Койна, донесшийся со двора.

– Я только что купил эту чертову каталку! – кричал он, обращаясь к невидимому собеседнику. – Что мне теперь с ней делать?!

И тут, когда он замолчал, мы все заметили кое-что – точнее, отсутствие кое-чего. Беспрестанный стук молотков и визг пил, в течение нескольких месяцев сопровождавший постройку камеры для Шэя, внезапно прекратился. Нас окружила благословенная тишина.

– …ты подохнешь, – договорил Крэш, но теперь мы все в этом сомневались.

Майкл

Преподобный Арбогат Джастус проповедовал в автомобильной церкви Христа в Господе в городке Хелдрэтч, штат Мичиган. Прихожане съезжались воскресным утром и получали синий листок с распечатанной выдержкой из Библии и записку с указанием настроить радиоприемники на частоту 1620 AM, где преподобный вещал с кафедры (ранее служившей буфетом в кинотеатре). Я мог бы посмеяться над этим, если бы паства не насчитывала шестьсот человек. Таким образом, мне пришлось поверить, что в мире действительно есть люди, готовые оставлять свои заявки на молитвы под «дворниками» и причащаться из рук алтарных служек на роликовых коньках.

А где экран кинозала, там и телевизор. Преподобный Джастус вел шоу на кабельном канале «SOS» («Спасите наши души»), и я пару раз натыкался на него, праздно щелкая пультом. Эта передача завораживала меня так, как завораживают документальные фильмы о жизни акул: я, конечно, рад был преумножить знания, но только на безопасном расстоянии. Для эфира Джастусу подводили глаза и наряжали его в убранства самых диких расцветок. Когда наступало время петь псалмы, его жена бралась за аккордеон. Все это напоминало пародию на истинную веру, которая ведь должна быть тихой и успокоительной, а не пышной и драматичной. Потому-то я всякий раз и переключал канал.

Однажды, когда я ехал на встречу с Шэем, моя машина застряла в «пробке» уже на подступах к тюрьме. Сквозь затор пробиралось несколько опрятных среднезападных простаков с сияющими физиономиями. Одеты они были в зеленые футболки с названием церкви Джастуса на спине; надписи красовались прямо над корявыми изображениями «шевроле» 57-го года. Когда к моему автомобилю подошла одна девушка, я из любопытства опустил стекло.

– Благослови вас Господь! – воскликнула она, вручая мне желтую листовку.

На листовке был нарисован распятый Иисус, плывущий в овальном зеркальце бокового вида. «Объекты в зеркале ближе, чем вам кажется», – гласила подпись.

И ниже: «Шэй Борн – волк в овечьей шкуре? Не дайте лжепророку одурачить вас!»

Вереница машин наконец тронулась, и я вывернул на стоянку. Парковаться, впрочем, пришлось на траве: не хватило места. Толпа людей, ожидающих выхода Шэя, и жадных до сенсаций журналистов так и не рассосалась.

Однако, приблизившись к входу, я понял, что в данный момент их внимание удерживает не Шэй, а мужчина в зеленовато-лимонном костюме-«тройке» с клерикальным воротничком. Стоял я уже достаточно близко, чтобы рассмотреть подтекший макияж и осознать, что преподобный Арбогат Джастус, судя по всему, примкнул к когорте странствующих проповедников и первой остановкой избрал тюрьму нашего штата.

– Чудеса ничего не значат, – провозгласил Джастус. – В мире множество лжепророков. В Книге Откровений сказано, что Зверь прибегнет к чудесам, дабы ввести нас в заблуждение и заставить почитать его. А вы знаете, что случится со Зверем в Судный день? И он, и все его приспешники угодят в огненное озеро. Вы этого хотите?

От верхнего окончания толпы отделилась женщина.

– Нет! – всхлипнула она. – Я хочу идти вслед за Господом нашим.

– Иисус слышит твои слова, сестра, – заверил ее преподобный Джастус. – Ибо Он здесь, Он рядом с нами, но уж никак не в стенах этой тюрьмы, где заточен лжепророк Шэй Борн!

Последователи поддержали своего учителя громким ревом, но им тут же возразили люди, не терявшие надежды на Шэя.

– А откуда нам знать, что ты сам не лжепророк? – выкрикнул какой-то парень.

Женщина, стоявшая возле меня, крепко прижала младенца к груди. Покосившись на мой воротник, она нахмурилась:

– Вы с ним?

– Нет, – сказал я. – Абсолютно.

Она кивнула.

– Я, во всяком случае, не хочу, чтобы меня поучал человек, у которого при церкви есть торговая палатка.

Я хотел было согласиться, но тут мое внимание отвлек коренастый мужчина, стащивший преподобного с импровизированной кафедры и уволокший его куда-то в гущу людей.

Разумеется, заработали все камеры.

Не успев подумать, что я творю и не учтя, что все мои действия фиксирует пленка, я ринулся вперед и спас преподобного Арбогата Джастуса из лап разъяренной толпы. Уцепившись за меня обеими руками, он шлепнулся, задыхаясь, на гранитный уступ, что окаймлял тюремную парковку.

Оглядываясь назад, я до сих пор не понимаю, почему решил сыграть роль супергероя. И совершенно не понимаю, зачем сказал следующие слова. В вопросах мировоззрения мы с Джастусом, в общем и целом, сходились, хотя и преподносили религию в очень несхожих манерах. Но я знал одно: возможно, впервые в жизни Шэй пытался совершить благородное дело. И потому не заслуживал обрушившейся на него клеветы.

Да, я не верил в Шэя – но Шэю я верил.

Я краем глаза уловил, как ко мне метнулся белый глаз телекамеры; со всех сторон меня окружили взбудораженные люди.

– Не сомневаюсь, преподобный Джастус прибыл сюда, ибо думает, что говорит вам правду. Но Шэй Борн тоже думает так. И прежде чем уйти из этого мира, он хочет спасти жизнь ребенка. Иисус, которого знаю я, наверняка бы одобрил этот поступок. И еще… – Тут я обратился к самому преподобному: – Иисус, которого знаю я, не стал бы посылать людей в геенну огненную лишь за то, что они пытались искупить свои грехи. Иисус, которого знаю я, давал человеку еще один шанс.

По мере того как преподобный Джастус осознавал, что я спас его от толпы лишь затем, чтобы собственноручно принести в жертву, лицо его наливалось краской.

– Слово Божиё – лишь одно, – заявил он заученным телевизионным тоном, – и Шэй Борн не несет его людям.

Ну, с этим не поспоришь. За все время, что я провел с Шэем, он ни разу не сослался на Новый Завет. Зато он нередко сквернословил и нес какую-то чушь о вирусе Ханта и правительственном заговоре.

– Вы абсолютно правы, – сказал я. – Он пытается сделать то, чего прежде не делал ни один человек. Он подвергает сомнению статус-кво. Он пытается найти иной путь – путь большей добродетели. И готов умереть, чтобы достичь своей цели. Подумать только: а ведь Иисус нашел бы много общего с таким парнем, как Шэй Борн!

Я кивнул и, спустившись с гранитной приступки, начал пробираться к защитной перегородке, у которой меня встречал надзиратель.

– Отче, – сказал он, качая головой, – вы понятия не имеете, в какую кучу сами знаете чего только что вступили.

И будто бы в подтверждение, зазвонил мой мобильный. Отец Уолтер очень недоволен и велит немедленно возвращаться в храм Святой Катрины.

Я сидел на передней скамье и наблюдал за мечущимся взад-вперед отцом Уолтером.

– А если я объясню это тем, что меня коснулся Святой Дух? – предложил я, и ответом мне послужил испепеляющий взгляд.

– Не понимаю, – бормотал отец Уолтер. – Зачем было говорить такие вещи… в прямом эфире… Господи…

– Я не хотел…

– …ты же знал, что в итоге все ополчатся против Святой Катрины! – Он сел рядом и запрокинул голову, словно молился деревянному распятию, висевшему прямо над нами. – Кроме шуток, Майкл, чем ты думал? – уже мягче спросил он. – Ты молодой, красивый, умный парень без склонностей к содомии. Ты мог бы далеко пойти – обзавестись собственным приходом, добраться до Рима… Мог стать кем угодно. Но вместо этого я получаю от генпрокурора копию аффидевита, в котором ты как духовный наставник Шэя Борна утверждаешь, что веришь в спасение души путем донорства органов! Потом я включаю дневной выпуск новостей и вижу, как ты разглагольствуешь там, словно… словно какой-то…

– Кто?

Он покачал головой, сдержавшись и не назвав меня «еретиком».

– Ты же читал Тертуллиана.

Мы все штудировали его в семинарии. Это был известный раннехристианский историк, чей труд «Опровержение еретиков» предвосхитил Никейский символ веры. Тертуллиан является автором идеи о «неприкосновенности веры», согласно которой мы можем лишь повиноваться учению Христа, ничего к нему не добавляя и не отнимая.

– Как ты думаешь, почему католицизм продержался две тысячи лет? – спросил отец Уолтер. – Благодаря таким людям, как Тертуллиан. Людям, которые понимали, что истину коверкать нельзя. Людям, которых огорчили последствия второго ватиканского собора. Папа Римский даже восстановил мессы на латыни.

Я набрал полные легкие воздуха.

– Я считал, что духовный наставник должен делать все, чтобы Шэй Борн принял смерть со спокойной душой, а не заставлять его быть хорошим католиком в нашем понимании.

– Боже ты мой, – вздохнул отец Уолтер. – Он и тебя провел. Я нахмурился.

– Никто меня не провел.

– Ты у него с рук теперь кормишься! Только взгляни на себя – ты сегодня вел себя, как пресс-секретарь…

– Как вы считаете, Иисус умер не просто так? – перебил его я.

– Разумеется, не просто так!

– Тогда почему Шэй Борн не может сделать то же самое?

– Потому что, – пояснил мне отец Уолтер, – Шэй Борн умрет не за чьи-то грехи, а за свои собственные.

Меня передернуло. Уж кому было лучше знать.

Отец Уолтер тяжело вздохнул.

– Я не сторонник смертной казни, но этот приговор я понимаю. Он убил двух человек. Полицейского и маленькую девочку. – Он покачал головой. – Спаси его душу, Майкл. Не пытайся спасти его жизнь.

Я посмотрел ему в глаза.

– А как вам кажется, что было бы, если бы хотя бы один апостол бодрствовал тогда в саду вместе с Иисусом? Если бы они уберегли Его от ареста? Если бы они попытались спасти Его жизнь?

У отца Уолтера в буквальном смысле отвисла челюсть.

– Но ты ведь не считаешь Шэя Борна Иисусом?

Не считаю.

Или?…

Отец Уолтер опустился на скамью и, сняв очки, потер глаза.

– Майки, – сказал он, – возьми отпуск на пару недель. Поезжай куда-нибудь и молись. Подумай о своих поступках и своих словах. А пока что я запрещаю тебе ходить в тюрьму от имени церкви Святой Катрины.

Я обвел взглядом церковь, которую успел полюбить всем сердцем. Полюбить ее полированные скамьи и свет, брызжущий сквозь витражи, шепот шелка над кубком с причастным вином и пляску огоньков на свечах у блюда с пожертвованиями. «Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».[20]

– Я не буду ходить в тюрьму от имени церкви Святой Катрины, – сказал я. – Но я буду ходить туда от имени Шэя.

И, поднявшись, зашагал к выходу, минуя кран со святой водой и стенд с информацией о зимбабвийском мальчике, которому помогали деньгами наши прихожане. Когда я прошел сквозь двойные двери церкви, окружающий мир ослепил меня и я не сразу понял, куда иду.

Мэгги

Повесить человека можно четырьмя способами. При коротком сбрасывании приговоренный падает всего на несколько дюймов, а петля натягивается под тяжестью самого тела и в силу физического сопротивления, приводя к смерти от удушья. При подвешивании арестанта закрепляют в вертикальном положении и душат. Стандартное сбрасывание, популярное в Америке в конце девятнадцатого – начале двадцатого века, означает, что приговоренный падает на четыре-шесть футов, вследствие чего его шея может сломаться – а может и не сломаться. Длительное сбрасывание было, так сказать, более индивидуальной казнью: расстояние, на которое падало тело, зависело от его массы и сложения. Тело продолжало ускоряться под действием силы притяжения, но голову фиксировала петля, которая ломала шею и дробила позвоночник, обеспечивая мгновенную потерю сознания и быструю смерть.

Я узнала, что повешение, наряду с расстрелом, – самая распространенная казнь в мире. Впервые ее начали применять в Персии две с половиной тысячи лет назад для наказания преступников-мужчин (женщин душили на столбе, поскольку так приличнее). Чистоплотная альтернатива крови и кишкам, остающимся после отрубания головы, а зрелище – ничуть не хуже.

Однако в механизме имелись свои изъяны. В тысяча восемьсот восемьдесят пятом году британский убийца по имени Роберт Гудейл был повешен, но сила падения срезала ему голову с плеч. Из недавних случаев можно вспомнить сводного брата Саддама Хуссейна, которого постигла та же незавидная участь в Ираке. Складывалась парадоксальная в юридическом смысле ситуация: если приговор нужно исполнить через повешение, рубить голову приговоренному нельзя, ведь иначе приговор считается не исполненным.

Я просто делала уроки, совсем как в школе, и именно поэтому вынуждена была изучать официальную таблицу повешений и высчитывать массу тела Шэя Борна. За этим странным занятием меня и застал отец Майкл.

– О, ты вовремя, – сказала я, жестом приглашая его присесть. – Если правильно разместить петлю – там нужно какое-то латунное кольцо, я сама толком не поняла, – то во время падения сразу же сломается второй позвонок. Тут написано, что мозг умрет через шесть минут, а все тело целиком – через десять-пятнадцать. Таким образом, у нас остается окно в четыре минуты, чтобы успеть надеть на него респиратор, прежде чем сердце перестанет биться… Ой, чуть не забыла: мне ответили из Генпрокуратуры. Ответили отказом. И даже прикрепили к письму изначальный приговор, как будто я не читала его сто миллионов раз, и сказали, что если я хочу его оспорить, то должна подать соответствующие ходатайства. И пять часов назад я их подала.

Отец Майкл, казалось, не слышал меня.

– Послушай, – мягко сказала я, – лучше тебе воспринимать это повешение как научный эксперимент… И не связывать его лично с Шэем.

– Прости, – ответил священник, покачивая головой. – Просто… Нелегкий выдался денек.

– Из-за того скандала с телепроповедником?

– Ты видела, да?

– В городе только и разговоров, что о вас, отче. Он закрыл глаза.

– Прекрасно.

– Ну, если это тебя утешит, Шэй ведь тоже наверняка все видел.

Отец Майкл посмотрел мне прямо в глаза.

– Благодаря Шэю мой куратор считает меня еретиком.

Я попыталась представить, что сказал бы мой отец, если бы кто-то из прихожан попросил у него отпущения грехов.

– А ты сам считаешь себя еретиком?

– А разве все еретики считают себя таковыми? Мэгги, если честно, я, наверное, последний человек, который должен помогать тебе защищать Шэя.

– Ну! – ободряюще воскликнула я. – Я как раз собиралась к родителям на ужин. Мы всегда ужинаем вместе по пятницам. Хочешь со мной?

– Я не хочу навязываться…

– Уж поверь, еды всегда остается столько, что можно накормить какую-нибудь страну третьего мира.

– Ну, если так… Было бы здорово.

Я выключила настольную лампу.

– Можем поехать на моей машине, – сказала я.

– А можно, я оставлю свой мотоцикл здесь, на стоянке?

– То есть тебе позволено ездить на мотоцикле, но нельзя есть мясо по пятницам?

Отец Майкл по-прежнему выглядел так, будто земля убегала у него из-под нос.

– Наверное, основателям нашей церкви проще было воздерживаться от мяса, чем от поездок на «Харлей-Дэвидсоне».

Я вывела его на улицу через лабиринт шкафов, запрудивших офис АОЗГС.

– Знаешь, что я сегодня узнала? Черный ход к старой виселице ведет прямо из кабинета капеллана.

Я всмотрелась в лицо отца Майкла. На губах его, кажется, мелькнула тень улыбки.

Джун

В кабинете доктора By мне нравилось многое, но особенно стена фотографий – гигантская пробковая доска с портретами пациентов, выживших, вопреки прогнозам, после операции на сердце. Дети с подложенными под спину горами подушек, у рождественской елки, мальчишки, машущие бейсбольными битами. Это была фреска побед.

Когда я рассказала доктору By о предложении Шэя Борна, он внимательно меня выслушал и сказал, что за двадцать три года практики еще ни разу не встречал взрослого мужчину, чьи органы подошли бы ребенку. Сердцам свойственно расти, чтобы удовлетворять потребности хозяйских тел, поэтому Клэр могла рассчитывать лишь на трансплантат от другого ребенка. «Я обследую его, – пообещал доктор By, – но обнадеживаться не стоит».

И вот я сижу напротив доктора. Он кладет руки на стол. Меня всегда восхищало то, с какой легкостью он пожимал людям руки и махал рукой на прощание, словно эти конечности были совершенно заурядными, а не волшебными. Все эти глупые знаменитости, страховавшие свою грудь и ноги, в подметки не годились доктору By и его рукам.

– Джун…

– Пожалуйста, скажите сразу, – попросила его я, лучась напускным оптимизмом.

Доктор By посмотрел мне в глаза.

– Он идеально подходит Клэр.

Я уже сжимала в кулаке ремешок сумки, готовясь наспех поблагодарить его и выбежать из кабинета, прежде чем разреветься над очередным упущенным шансом. Но слова врача пригвоздили меня к стулу.

– Что-что, простите?…

– У них совпадает группа крови – вторая, резус положительный. Перекрестная проба крови показала нереагирующий результат. Но что поистине замечательно, так это размер его сердца. Оно идеально.

Я знала, что массой тела донор не может превосходить реципиента более чем на двадцать процентов. В случае Клэр это означало что ей подошел бы человек весом от шестидесяти до ста фунтов. Шэй Борн, конечно, был щуплый парень, но все-таки он взрослый человек, он не может весить меньше ста двадцати фунтов.

– С медицинской точки зрения это абсурд. Его сердце – теоретически – слишком мало, чтобы выполнять все надлежащие функции в его собственном теле… Однако он, судя по всему, здоров как бык. – Доктор By улыбнулся. – Похоже, мы нашли для Клэр донора.

Я не могла шелохнуться. Это были прекрасные новости, а я почему-то едва дышала. Что сказала бы Клэр, если бы знала, при каких обстоятельствах ей пересадили это сердце?

– Только ей не говорите, – попросила я.

– Что ей сделают пересадку?

Я покачала головой.

– Нет. Не говорите, откуда оно.

Доктор By нахмурил брови.

– А вам не кажется, что она сама узнает? В новостях только и разговоров…

– Донорам гарантируется анонимность. К тому же она не хочет сердце мальчика. Постоянно об этом твердит…

– Но ведь проблема на самом деле не в этом, верно? – Кардиолог внимательно посмотрел на меня. – Это мышца, Джун. Не больше и не меньше. Пригодность сердца для пересадки никак не связана с личностью донора.

– А как бы вы поступили, если бы она была вашей дочерью?

– Если бы она была моей дочерью, – ответил доктор By, – я бы уже назначил ей операцию.

Люсиус

Я попытался рассказать Шэю, что сегодня вечером его историю обсуждают в шоу Ларри Кинга,[21] но он то ли спал, то ли просто не хотел мне отвечать. Тогда я достал кипятильник из тайника за цементной плитой и нагрел себе воды для чая. Гостями передачи были тот чокнутый проповедник, с которым сцепился отец Майкл, и какой-то надменный ученый по имени Йен Флетчер. Сложно сказать, у кого из них судьба сложилась интереснее: у преподобного Джастуса, основавшего церковь для автомобилистов, или у Флетчера, который завзято пропагандировал атеизм по телевизору, пока не встретил маленькую девочку, умевшую творить чудеса и воскрешать мертвецов. В конечном итоге он женился на одинокой матери этой девочки, что, как по мне, автоматически снижало уровень доверия к его болтовне.

И все-таки оратор из него был гораздо лучше, чем из преподобного Джастуса, каждую минуту вскакивавшего с места, будто изнутри он был наполнен гелием.

– Есть такая старая пословица, Ларри, – сказал преподобный. – Беду не предотвратить, но и зазывать ее не надо.

Ларри Кинг постучал ручкой по столу.

– И что вы имеете в виду?

– Чудеса еще не делают человека Богом. И доктор Флетчер должен знать об этом больше, чем мы все.

Йен Флетчер невозмутимо улыбнулся.

– Чем чаще тебе кажется, что ты прав, тем выше вероятность, что ты заблуждаешься. С этой пословицей преподобный Джастус должно быть, еще не сталкивался.

– Расскажите нам о том времени, когда вы были телевизионным атеистом.

– Ну, по большому счету, я делал все то же самое, что и Джерри Фэлвелл,[22] только я убеждал людей, что Бога нет. Ездил по всей стране и развенчивал мнимые чудеса. В конечном итоге, когда я столкнулся с чудом, дискредитировать которое не мог, я задумался, против чего я на самом деле выступал: против Бога или… или против тех эксклюзивных прав, которые закрепляют за собой члены религиозных групп. Вот слышишь, к примеру, что этот человек – хороший христианин. А кто вообще сказал, что добродетельность определяют христиане? Или когда президент заканчивает свою речь словами «Боже, храни Соединенные Штаты Америки»… Но почему Бог должен хранить только нас?

– Вы по-прежнему атеист? – спросил Кинг.

– Ну, строго говоря, меня можно назвать агностиком.

Джастус презрительно фыркнул:

– Казуистика!

– Вовсе нет. Атеист во многом похож на христианина, поскольку верит, что человек может с уверенностью ответить на вопрос «Есть ли Бог?» Только если христианин скажет: «Конечно, да», то ответом атеиста будет: «Конечно, нет». Тогда как агностики не выносят окончательных суждений. Религия интригует меня в исторической перспективе. Человек должен жить согласно определенным законам не потому, что за ним следит некий божественный авторитет, а из чувства личной моральной ответственности перед собой и другими.

Ларри Кинг обратился к преподобному Джастусу:

– Ваши службы, насколько я знаю, проходят в кинотеатре под открытым небом. Вам не кажется, что это несколько снижает градус пафоса, несколько приземляет религию?

– Понимаешь, Ларри, мы выяснили, что некоторым людям очень тяжело вставать и ходить в церковь. Им не хочется, чтобы их видели, и смотреть на других им тоже не хочется. Им не нравится сидеть взаперти погожим воскресным утром. Они предпочитают восхвалять Господа в одиночестве. Наша церковь позволяет человеку заниматься своими делами, не прерывая общения с Богом; он может не снимать пижаму, есть сэндвич из «Макдональдса» и даже дремать во время моей проповеди.

– Вернемся к Шэю Борну. Не он первый заварил эту кашу, – напомнил Кинг. – Пару лет назад один квотербэк из футбольной команды Флориды разлегся посреди улицы и стал уверять прохожих, что он – Господь Бог во плоти. Другой парень, из Вирджинии, хотел, чтобы в графе «место проживания» в его водительских правах написали «Царство Небесное». Как вы думаете, почему только Шэю удалось убедить людей, что он не мошенник и не псих?

– Насколько я понимаю, – сказал Флетчер, – Борн не выдает себя ни за Мессию, ни за Мэри Поппинс, ни за Капитана Америка. Иисусом его окрестили, уж извините за каламбур, его почитатели. Забавно, что примерно такую же картину мы наблюдаем в Библии. Иисус не притязал на божественный статус.

– «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня», – процитировал Джастус. – Евангелие от Иоанна, четырнадцатая глава, стих шестой.

– В Евангелиях также имеются свидетельства того, что разным людям Иисус являлся в разных обличьях, – сказал Флетчер. – Апостол Иаков вспоминает, как видел Иисуса на берегу в теле ребенка. Он показал его Иоанну, но тот принимает его за сумасшедшего, поскольку на берегу стоит не ребенок, а красивый юноша. Они подходят ближе, чтобы разобраться в недоразумении, но один видит лысого старика, а другой – молодого парня с бородой.

Преподобный Джастус нахмурил брови.

– Я могу цитировать Евангелие от Иоанна с любого места. Я наизусть его помню. И ничего подобного там не написано.

Флетчер улыбнулся.

– А я и не говорил, что это взято из Евангелия от Иоанна. Я сказал, что это написано в одном из Евангелий. А именно, в гностических «Деяниях Иоанна».

– В Библии никаких Деяний Иоанна нет, – фыркнул Джастус. – Он сам сочинил это.

– Преподобный прав: в Библии его нет. И таких текстов – десятки. В ходе многочисленных редакторских правок они были исключены из окончательного варианта, и раннехристианская церковь сочла их ересью.

– Потому что Библия – это Слово Божие, и все тут, – заявил Джастус.

– Вообще-то, Евангелия от Матфея, Марка, Луки и Иоанна написали даже не соответствующие апостолы. Они написаны на греческом языке, написаны людьми с зачатками образования, тогда как апостолы Иисуса – простые рыбаки – были безграмотными, как и подавляющее большинство тогдашнего населения. Евангелие от Марка основано на проповедях апостола Петра. От Матфея, судя по всему, написал некий еврей-христианин из сирийской Антиохии. Евангелие от Луки предположительно написал врач, а вот автор Евангелия от Иоанна не упоминает своего имени… Но это последнее из четырех синоптических Евангелий, написанное примерно в сотом году нашей эры. Если авторство таки принадлежит Иоанну, он к тому времени был уже весьма пожилым мужчиной.

– Пыль в глаза! – отмахнулся преподобный Джастус. – Он пытается увести нас от истины с помощью риторики.

– А в чем, по-вашему, заключается истина? – уточнил Кинг.

– Неужели вы действительно верите, что если Господь снова почтит нас физическим присутствием – на мой взгляд, это очень маловероятно, – то для транспортировки он выберет тело человека, совершившего два убийства?

Вода забурлила, и я отсоединил кипятильник. Не дождавшись ответа Флетчера, я выключил телевизор. А зачем Богу вообще вселяться в кого-либо из нас?

А что, если все наоборот?… Что, если мы вселяемся в Бога?

Майкл

Пока мы ехали к родителям Мэгги, меня терзали муки совести – муки разного калибра и разных оттенков. Я подвел отца Уолтера и церковь Святой Катрины. Я опозорился на телевидении. И хотя я обмолвился Мэгги, что нас с Шэем связывает нечто в далеком прошлом, всей правды я снова не сказал. Струсил.

– Послушай, – сказала Мэгги, отвлекая меня от невеселых раздумий, – мои родители, скажем так, разволнуются, когда увидят тебя в машине.

Я поглядел по сторонам – зеленый район казался совершенно безмятежным.

– Не привыкли тут к гостям?

– Скорее, не привыкли к свиданиям.

– Не хочу тебя огорчать, но бойфренд из меня не ахти.

Мэгги рассмеялась.

– Ага, спасибо, что предупредил, но мне бы хотелось верить, что даже я еще не докатилась до этой стадии. Просто у моей мамы есть какой-то, что ли, радар. Она Y-хромосому за десять миль учует.

Будто услышав зов дочери, мать Мэгги вышла из дома. Она оказалась хрупкой блондинкой с аккуратной стрижкой «боб» и жемчужным ожерельем на шее. Наверное, она только что вернулась с работы или собиралась куда-то уходить. Потому как мою маму пятничным вечером можно было застать только в папиной фланелевой рубашке с закатанными рукавами и джинсах, которые она сама величала «штанами для жирных бездельниц». Женщина взглянула на меня через ветровое стекло.

– Мэгги! – воскликнула она. – А ты не говорила, что приведешь на обед друга.

Услышав, как она произносит слово «друг», я испытал прилив искреннего сочувствия к Мэгги.

– Джоэл! – закричала женщина через плечо. – Мэгги привезла гостя!

Я вышел из машины и поправил воротничок.

– Здравствуйте, – сказал я. – Меня зовут отец Майкл.

Мать Мэгги непроизвольно взялась за горло.

– О боже…

– Не совсем, – ответил я, – но близко.

Из дома выбежал, заправляя на ходу рубашку, отец Мэгги.

– Мэгс! – И только когда он сгреб дочь в неуклюжие объятия я заметил у него на макушке ермолку. Обернувшись ко мне, он протянул для приветствия руку: – Раввин Блум.

– Могли, бы и сказать, что твой папа ребе, – прошептал я.

– А ты не спрашивал. – Мэгги взяла отца под руку. – Папа, это отец Майкл. Он еретик.

– Пожалуйста, скажи, что вы не встречаетесь, – пробормотала миссис Блум.

– Мама, он священник. Конечно, мы не встречаемся. – Мэгги рассмеялась, и обе направились к дому. – Но тот уличный музыкант, который приглашал меня на свидание, уже, наверное, не кажется тебе таким безнадежным вариантом…

Они ушли, оставив нас, служителей Господа, в неловком молчании. Раввин Блум проводил меня в дом и сразу же пригласил к себе в кабинет.

– Так где вы проповедуете?

– В Конкорде, – ответил я. – В церкви Святой Катрины.

– И как вы познакомились с моей дочерью?

– Я духовный наставник Шэя Борна.

Он удивленно поднял глаза.

– Какой, должно быть, изнурительный труд.

– Изнурительный, – согласился я. – Во всех смыслах.

– Так что же, да или нет?

– Пожертвует ли он свое сердце? Думаю, это зависит от вашей дочери.

Раввин покачал головой.

– Нет-нет. Мэгги, если захочет, гору с места сдвинет. Одну молекулу за другой. Я имел в виду, Иисус он или самозванец?

Я непонимающе моргнул.

– Вот уж не думал, что услышу этот вопрос от раввина.

– Ну, в конце концов, Иисус был евреем. Сами посудите: жил с родителями, унаследовал отцовский бизнес, считал свою мать девственницей, а она его – Богом. – Раввин Блум усмехнулся, и я ответил ему улыбкой.

– Во всяком случае, учит Шэй другому. Не тому, чему учил Иисус.

Раввин засмеялся.

– А вы, я так понимаю, были там и все слышали?

– Я знаю, что сказано в Священном Писании.

– Знаете, меня всегда поражают люди, будь они иудеями или христианами, которые воспринимают Библию как нечто незыблемое. «Евангелие» переводится как «благая весть». Это способ обновить информацию, адаптировать ее к нуждам публики.

– Не могу сказать, что Шэй Борн адаптирует историю Христа для молодого поколения, – признался я.

– Тогда возникает вопрос, почему так много людей доверилось ему. Как будто то, кем он является, не важно по сравнению с тем, кем он должен быть в их представлении. – Ребе Блум пробежался глазами по книжным полкам, пока не нашел нужный запылившийся том. Еще несколько минут потребовалось на поиск определенной страницы. – «Иисус сказал ученикам своим: Уподобьте меня, скажите мне, на кого я похож. Симон Петр сказал ему: Ты похож на ангела справедливого. Матфей сказал ему: Ты похож на философа мудрого. Фома сказал ему: Господи, мои уста никак не примут сказать, на кого Ты похож. Иисус сказал: Я не твой господин, ибо ты выпил, ты напился из источника кипящего, который я измерил».

Он закрыл книгу, а я безуспешно пытался вспомнить, откуда этот отрывок.

– Историю всегда пишут победители, – сказал раввин Блум. – А это написал один из проигравших.

Он вручил мне книгу, и в этот момент в комнату заглянула Мэгги.

– Папа, неужели ты пытаешься всучить нашему гостю сборник лучших семитских анекдотов?

– Можешь мне не верить, но у отца Майкла, оказывается, уже есть такая книга – притом с автографом автора. Обед готов?

– Да.

– Слава Богу! Я уже боялся, что твоя мать кремировала этого окуня. – Как только Мэгги скрылась в кухне, раввин Блум сказал: – Что бы там ни говорила Мэгги, мне вы еретиком не показались.

– Это долгая история.

– Уверен, вы и без меня знаете, что слово «ересь» происходит от греческого «выбор». – Он пожал плечами. – Интересная ситуация. Вдруг идеи, всегда считавшиеся святотатственными, на самом деле вовсе не святотатственны – просто мы с ними прежде не сталкивались? А может, нам не позволяли сталкиваться с этими идеями?…

Книга, которую дал мне раввин, обжигала руки.

– Проголодались? – спросил Блум.

– Как волк, – признался я и последовал за хозяином дома.

Джун

Когда я была беременна Клэр, мне сказали, что у меня гестационный диабет. Честно говоря, я до сих пор в это не верю: примерно за час до сдачи анализов я водила Элизабет в «Макдональдс» и допила ее апельсиновый сок, который любого уложил бы в диабетическую кому. Тем не менее, когда акушерка объявила диагноз, я повиновалась всем указаниям: соблюдала суровую диету, несмотря на зверский аппетит, дважды в неделю сдавала кровь и затаивала дыхание всякий раз, когда врач измерял рост ребенка. Нет худа без добра, говорите? Это верно: мне множество раз делали ультразвуковое обследование. И еще долгое время после первого превью, которое все будущие мамы получают на двадцатой неделе, я продолжала любоваться все новыми и новыми портретами. Видеть наше дитя стало для нас с Куртом настолько привычно, что он даже перестал ходить со мной к гинекологу. Он оставался приглядывать за Элизабет, а я ехала в больницу, где по моему обнаженному животу проводили зондом – и на мониторе высвечивались контуры стопы, локтя и носа новоиспеченного человечка. – К восьмому месяцу изображение уже не походило на неумелый рисунок, который видишь на двадцатой неделе; к восьмому месяцу ты уже видишь волосы, складки кожи на большом пальце, форму скул. На ультразвуковом мониторе она казалась до того реальной, что я порой забывала, что она еще в моей утробе.

– Уже совсем недолго, – сказала лаборантка в тот последний день, вытирая теплым полотенцем гель с моего живота.

– Вам легко говорить, – огрызнулась я. – Это не вам приходится бегать за непоседливой семилеткой на восьмом месяце беременности.

– Поверьте, я тоже через это прошла, – сказала она, вынимая из-под монитора сегодняшнюю распечатку.

Увидев лицо, я буквально задохнулась от восторга. Девочка была вылитый Курт – ничего общего со мной или Элизабет. У этой новой жительницы Земли были его широко посаженные глаза, его ямочки на щеках, его заостренный подбородок. Спрятав снимок в сумочку, я поспешила домой, чтобы скорее показать его мужу.

Соседнюю улицу наводнили машины, но я решила, что это из-за ремонта дорог: в нашем районе меняли асфальт. Какое-то время мы покорно стояли в заторе, слушая радио. Минут через пять я заволновалась: Курт должен был идти на дежурство и специально перенес обеденный перерыв, чтобы я смогла поехать на УЗИ без Элизабет. Если я не вернусь домой вовремя, он опоздает на работу.

– Слава богу! – воскликнула я, когда машины наконец тронулись. Приблизившись к своему кварталу, я увидела знаки объезда и патрульный автомобиль у обочины. В сердце что-то кольнуло, как бывает, если видишь пожарную бригаду, мчащую в сторону твоего дома.

Дорожным движением управлял Роджер, с которым я немного была знакома.

– Я здесь живу, – сказала я, опустив стекло. – Я жена Курта Ни…

Не успела я договорить, как лицо его словно окаменело. Тогда я поняла, что произошло нечто ужасное. Я уже видела такое лицо – у Курта, когда он сообщил, что мой первый муж погиб в автокатастрофе.

Я мигом отстегнула ремень и стала неуклюже выбираться из машины, совсем беспомощная со своим громадным животом.

– Где она? – закричала я. Выключить мотор я даже не подумала. – Где Элизабет?

– Джун, – сказал Роджер, крепко обнимая меня за плечи, – идемте со мной, хорошо?

Он довел меня до дома, где я увидела то, чего не видела с перекрестка: множество патрульных машин, чьи мигалки сливались в единое сияние, будто новогодние гирлянды. Распахнутые зевы карет «скорой помощи». Распахнутую дверь моего дома. Какой-то офицер держал на руках собаку; заметив меня, Дадли принялся лаять как умалишенный.

– Элизабет! – завопила я и, оттолкнув Роджера, побежала к дому – уж насколько это было возможно в моем положении. – Элизабет!

Кто-то остановил меня на бегу, и я на миг задохнулась.

– Джун, – мягко сказал начальник полиции, – идемте со мной.

Я вырывалась что было сил – царапала его, лягала, молила отпустить. Я подумала, что если я подниму бучу, то, возможно, не услышу то, что они хотели сказать.

– Элизабет? – прошептала я.

– В нее стреляли, Джун.

Я ждала, когда он продолжит: «…но все будет хорошо», но он молчал. Он лишь покачал головой. Уже позже я вспомнила, что он плакал.

– Я хочу ее увидеть, – сквозь слезы произнесла я.

– Это еще не все, – сказал полицейский.

В этот момент парамедики вывезли Курта. Лицо его было белым как полотно, в нем не осталось ни капли крови – все запасы, видимо, ушли на то, чтобы пропитать импровизированную повязку на туловище. Я коснулась его руки, и он перевел на меня остекленевший взгляд.

– Прости, – выдавил он. – Прости меня, пожалуйста.

– Что произошло?! – завизжала я. – За что я должна тебя простить? Что с ней случилось?!

– Мэм, – вмешался парамедик, – нам нужно отвезти его в больницу.

Меня оттащил какой-то санитар, и я смотрела, как Курта грузят в машину, бессильная что-то изменить. Потом начальник полиции вел меня к другой «скорой» и произносил слова, которые тогда казались мне твердыми и ровными, как кирпичи, и укладывались они в предложения, целую словесную стену, призванную отделить привычную мне жизнь от жизни, которой я отныне вынуждена буду жить. «…Курт дал показания… увидел, как плотник совращает Элизабет… Схватка… Выстрелы… Элизабет задело».

«Элизабет, – говорила я, когда готовила обед, а она хвостиком ходила за мной по тесной кухне, – не путайся под ногами».

«Элизабет, мы с папой хотели бы поговорить наедине».

«Элизабет, не сейчас».

«Никогда».

Ноги немели, не слушались.

– Это мать, – сказал полицейский встретившему нас парамедику. По центру машины лежали носилки, а на них – что-то совсем крошечное, накрытое толстым серым одеялом. Я протянула дрожащую руку и робко стащила одеяло. Как только я увидела Элизабет, ноги у меня подкосились и, если бы не этот полицейский, я рухнула бы на землю.

Она как будто спала. Ручки были прижаты к бокам, на щечках играл румянец.

Они ошиблись, вот и все.

Я склонилась над носилками и притронулась к ее лицу. Кожа была еще теплой.

– Элизабет, – прошептала я, словно будила ее утром в школу. – Элизабет, пора вставать.

Но она не шелохнулась. Она не слышала меня. Я упала прямо на нее, прижала ее к себе. Кровь на груди была слишком яркой. Я пыталась прижаться еще крепче, но не могла: мешал ребенок, которого я носила в себе.

– Не уходи, – прошептала я. – Пожалуйста, не уходи.

– Джун, если хотите, можете поехать с ними. Но вам придется ее отпустить.

Я не понимала, почему они так спешат доставить ее в больницу. Только потом я узнала, что, как бы очевидно это ни было, официально засвидетельствовать смерть может только врач.

Парамедики осторожно пристегнули Элизабет к носилкам и предложили мне сесть рядом.

– Подождите, – сказала я, снимая заколку. – Ей не нравится, когда волосы лезут в глаза, – пробормотала я и заколола непослушную прядь. На мгновение моя рука застыла у Элизабет на лбу – я словно благословила ее.

Уже по пути в больницу – а путь этот казался нескончаемым – я взглянула на свою блузку. Ткань впитала кровь, образовав некий причудливый рисунок, пятно из теста Роршаха, означавшее боль утраты. Однако необратимая перемена коснулась не только меня. Я даже не удивилась, когда через месяц родилась Клэр, – и этот младенец ничуть не напоминал своего отца, как мне казалось в тот день на УЗИ. Клэр родилась точной копией своей сестры, встретиться с которой ей было не суждено.

Мэгги

Мы с Оливером наслаждались бокалом австралийского вина и новой серией «Анатомии Грея», когда в дверь вдруг постучали. Появление незваного гостя взбудоражило меня по нескольким причинам;

1. Был вечер пятницы, а по пятничным вечерам никто меня не навещает.

2. Люди, которые звонят в десять вечера, обычно:

а) застряли на дороге с севшим аккумулятором;

б) совершают серийные убийства;

в) все вышеперечисленное.

3. На мне была пижама.

4. Пижама была с дыркой на заднице, сквозь которую проглядывало нижнее белье.

Я взглянула на кролика. «Давай не будем открывать», – сказала я, но Оливер спрыгнул с дивана и подбежал, принюхиваясь, к порогу.

– Мэгги! – услышала я. – Я знаю, что ты дома.

– Папа? – Я встала и открыла дверь. – Ты же сейчас должен быть на Шаббате.

Он снял куртку и повесил ее на антикварную вешалку, которую мне когда-то подарила на день рождения мама и которую я люто ненавидела. Всякий раз, приходя ко мне в гости, она смотрела на это уродство и радостно восклицала: «Мэгги, как хорошо, что ты ее не сняла!».

– Все основное я уже сделал. Мама осталась болтать с Кэрол, так что, думаю, домой я попаду раньше нее.

Кэрол была певчей. Слыша голос этой женщины, я представляла, как засыпаю в лучах полуденного солнца, до того он был сильным, уверенным и нежным. В свободное от пения время она коллекционировала наперстки и ездила аж в Сиэттл для обмена экспонатами. Она даже наняла подрядчика, чтобы тот разбил одну стену в ее доме на множество крохотных полочек. Мама уверяла, что у Кэрол более пяти тысяч наперстков. У меня, кажется тысячами измерялись только калории за день.

Отец вошел в гостиную и посмотрел на экран.

– Скорее бы эта худышка бросила МакДрими.

– Ты смотришь «Анатомию Грея»?

– Твоя мать смотрит. Я поглощаю информацию путем диффузии.

Он уселся на диван, а я все никак не могла смириться с тем фактом, что у нас с мамой нашлось хоть что-то общее.

– Мне понравился твой приятель-священник, – сказал отец.

– Он мне не приятель. Мы вместе работаем.

– Но он все равно может мне нравиться, не так ли?

Я пожала плечами.

– Что-то подсказывает мне, что ты приехал в такую даль вовсе не ради похвалы в адрес отца Майкла.

– Ну, отчасти. Почему ты решила пригласить его к нам на обед?

– А что? – тотчас ощетинилась я. – Мама жаловалась?

– Может, хватит подозревать маму во всех смертных грехах? – вздохнул отец. – Я задал конкретный вопрос.

– Он очень устал. Ему нелегко защищать Шэя.

Отец внимательно посмотрел на меня.

– А тебе? Легко?

– Ты посоветовал мне спросить у Шэя, чего он хочет, – сказала я. – Так вот: он не хочет спасать свою жизнь. Он хочет, чтобы его смерть была не напрасной.

Отец с пониманием кивнул.

– Многие иудеи считают, что жертвовать органы нельзя, ибо это противоречит заповеди, которая запрещает увечить тело после смерти. Мертвецов надо как можно скорее хоронить. Но этот предрассудок перекрывает pikkuah nefesh, закон, гласящий, что обязанность спасать жизни – превыше всего. Иными словами, праведный иудей должен нарушить закон, если это необходимо для спасения чьей-то жизни.

– Значит, можно даже убить кого-то, чтобы спасти другого? – уточнила я.

– Ну, Бог не дурак. Он задает свои параметры. Но если в мире существует некий кармический pikkuah nefesh…

– Смешивать метафоры, тем более религиозные…

– …то, не в силах помешать смерти, ты по крайней мере уравновесишь ее спасением жизни.

– Но какой ценой, папа? Разве это нормально – убивать преступника, который больше не нужен обществу, чтобы маленькая девочка могла жить? А если бы сердце искала не маленькая девочка, а преступница? А если бы для этого должен был умереть не Шэй, а кто-то другой? Скажем, я?

– Упаси Бог, – сказал отец.

– Это все пустословие.

– Это этика. Ты поступаешь правильно.

– Совершая дурной поступок.

Отец покачал головой.

– Я недоговорил о pikkuah nefesh… Он исключает чувство вины. Ты не можешь сожалеть о преступлении закона, ибо ты была морально обязана преступить его.

– Вот в этом твоя ошибка. Я могу сожалеть. Потому что речь идет не о том, как ты в Йом-Киппур не постился из-за болезни… Речь идет о смерти человека.

– И спасении твоей жизни.

Я удивленно уставилась на него.

– Жизни Клэр, – поправила я.

– Двух зайцев одним выстрелом. Уж извини за каламбур… Но этот иск, Мэгги, он зажег в тебе огонь. Он вселил в тебя надежду на лучшее.

Отец огляделся по сторонам: столовые приборы на одну персону, миска с поп-корном на столе, кроличья клетка.

Видимо, на каком-то этапе жизни я искренне хотела стать обладательницей стандартного комплекта: венчальный балдахин, муж, дети, на машине в магазин, на машине в школу, – но в скором времени я просто разуверилась. Я привыкла жить одна, привыкла оставлять вторую порцию баночного супа на следующий вечер и менять наволочки только на своей стороне кровати. Мне было настолько уютно в одиночестве, что любой другой человек мог лишь вторгнуться в мой уют.

Как выяснилось, притворяться гораздо проще, чем надеяться.

За это я и любила своих родителей – за это же я их ненавидела: они все еще верили, что у меня есть шанс. Они лишь хотели, чтобы я была счастлива, и не понимали, как, черт побери, я могу быть счастлива одна. А если уметь читать между строк, это означало, что они считают меня неполноценной, – и я была с ними согласна.

Я почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.

– Я устала, – сказала я. – Тебе лучше уйти.

– Мэгги…

Едва он протянул руку, я дернулась как ошпаренная.

– Спокойной ночи.

Я нажимала все кнопки подряд, пока телевизор не погас. Оливер выбрался из-под стола разузнать, в чем дело, и я взяла его на руки. Возможно, именно поэтому я предпочитала компанию кролика: он не давал мне советов, когда я его об этом не просила.

– Ты упустил одну небольшую деталь, – сказала я. – Pikkuah nefesh не распространяется на атеистов.

Отец замер, не успев снять пальто с самой безобразной вешалки на свете. Перекинув пальто через руку, он подошел ко мне.

– Я знаю, что из уст раввина это звучит странно, – сказал он, – но мне всегда было безразлично, во что ты веришь, Мэгс. Главное, чтобы ты верила в себя, как я верю в тебя. – Он погладил Оливера по спине. Наши пальцы на миг соприкоснулись, но я не подняла глаз. – И это не пустословие.

– Папа…

Он приложил палец к губам, приказывая мне молчать, и открыл дверь.

– Надо сказать маме, чтобы она подарила тебе на день рождения новую пижаму, – сказал он, уже занеся ногу над порогом. – У этой дырка прямо на заднице.

Майкл

В тысяча девятьсот сорок пятом году двое братьев копали землю у утесов египетского города Наг-Хаммади в поисках удобрений. Один из них – Мухаммед Али – наткнулся лопатой на что-то твердое. Это оказался большой глиняный кувшин, прикрытый красным блюдом. Опасаясь, как бы оттуда не выполз джинн, Мухаммед Али не хотел откупоривать кувшин, но любопытство взяло верх: а вдруг там окажется золото? Увы, внутри он обнаружил лишь тринадцать папирусных книг в переплете из кожи газели.

Несколько книг пошли на растопку, но несколько таки попали в руки ученым, изучавшим историю религии. Оказалось, что тексты эти относятся приблизительно к сто сороковому году нашей эры, то есть написаны они были лет на тридцать позже Нового Завета. Дешифровщики нашли в них названия Евангелий, не включенных в Библию, и изречения, включенные в Новый Завет… и вычеркнутые из него. В каких-то текстах Иисус изъяснялся загадками, в каких-то отрицалось Непорочное зачатие и Воскрешение. Книги эти стали известны как гностические Евангелия, и официальная церковь до сих пор не давала им спуску.

Мы проходили гностические Евангелия в семинарии. Точнее, мы узнали, что они суть ересь. И поверьте мне: когда священник дает вам текст и приказывает не верить написанному, читаешь его уже иначе. Может, я просто пробежал текст глазами, решив приберечь дотошный анализ для настоящей Библии. Может, я вообще манкировал им и соврал преподавателю, будто сделал домашнее задание. Словом, каким бы ни было мое оправдание, в ту ночь, когда я открыл книгу Джоэла Блума, строки ее показались мне абсолютно незнакомыми. И хотя я планировал прочесть лишь предисловие ученого, составившего этот сборник (звали его Йен Флетчер), страницы переворачивались сами собой, словно я глотал новый роман Стивена Кинга, а не коллекцию древних Евангелий. Закладка лежала на Евангелии от Фомы, который в Библии, насколько я помнил, предстает не в лучшем свете. Он не верит, что Лазарь воскреснет. Когда Иисус велит апостолам следовать за Ним, Фома отмечает, что они не знают, куда идти. А когда Иисус воскресает после распятия, Фома даже не приходит туда – и отказывается верить, пока лично не касается ран. Он – безбожие во плоти, от него пошло выражение «Фома неверующий».

Но вверху страницы я прочел:

«Это тайные слова, которые сказал Иисус живой и которые записал близнец Дидим Иуда Фома».

Близнец? С каких это пор у Иисуса есть близнец?

Оставшееся Евангелие, в отличие от Матфея, Марка, Луки и Иоанна, состояло не из пересказа жизни Иисуса, а из подобранных Иисусовых цитат. Каждая начиналась со слов: «Иисус сказал». Отдельные строки совпадали с библейскими, но многие я видел впервые, и они напоминали мне скорее логические задачки, чем священное писание:

«Когда вы рождаете это в себе, то, что вы имеете, спасет вас. Если вы не имеете этого в себе, то, чего вы не имеете в себе, умертвит вас».

Я перечитал строки дважды и потер лоб. У меня закралось подозрение, что я где-то уже слышал эти слова…

И тут я понял где.

Шэй произнес их, когда мы впервые встретились. Когда он объяснял мне, зачем хочет отдать свое сердце Клэр Нил он.

Я продолжил внимательно читать, и в ушах у меня звучал голос Шэя:

«И те, которые мертвы, не живы, и те, которые живы, не умрут». «Мы пришли от света».

«Разруби дерево, я – там; подними камень, и ты найдешь меня там». Я чувствовал подобное, когда впервые катался на американских горках. Земля убегала из-под ног, к горлу подступала тошнота, мне хотелось вцепиться кому-то в плечо.

Если у дюжины людей на улице спросить, слышали ли они о гностических Евангелиях, одиннадцать посмотрят на вас, как на полоумного. Если честно, далеко не каждый сегодня сможет перечислить даже Десять Заповедей. Религиозное образование Шэя было скудным и фрагментарным. Насколько я понял, читал он в основном спортивный раздел в газетах. Писать он не умел и с трудом доводил начатую мысль до конца. Школа для него ограничилась сертификатом о неполном среднем образовании, полученном уже в колонии.

Откуда тогда ему знать Евангелие от Фомы? Где он мог на него наткнуться?

Единственным ответом было: нигде.

Возможно, это совпадение.

Возможно, меня подвела память.

Но возможно, я ошибался в нем.

За последние три недели я не раз протискивался сквозь толпы людей, разбивших лагерь у тюремных стен. Я выключал телевизор, стоило очередному умнику заявить, будто Шэй – это Мессия. В конце концов, мне лучше знать. Я священник, я принимал обеты, я понимал, что Бог един. Его послание зафиксировано в Библии, и, что самое главное, слова Шэя не были похожи на слова Иисуса из четырех канонических Евангелий.

Но вот обнаружилось пятое. Евангелие, не попавшее в Библию, но написанное примерно тогда же. Евангелие, поддерживавшее веру по крайней мере некоторых ранних христиан. Евангелие, которое цитировал мне Шэй Борн.

Вдруг отцы-основатели заблуждались?

Вдруг отвергнутые Евангелия – на самом деле настоящие, а те, что вошли в Новый Завет, – приукрашенные и искаженные? Вдруг Иисус действительно произносил слова из Евангелия от Фомы?

Это означало бы, что домыслы, окружавшие Шэя Борна, могут быть не так уж далеки от истины.

И это бы объяснило, зачем Мессии возвращаться в обличии убийцы: чтобы проверить, хватит ли нам мудрости понять и принять его на сей раз.

Я встал, не выпуская книги из рук, и начал молиться.

«Отец наш небесный, – попросил я про себя, – помоги мне понять».

Раздался телефонный звонок, и я подпрыгнул от неожиданности. Покосился на часы: кому придет в голову звонить в три часа ночи?

– Отец Майкл? Это офицер Смит из тюрьмы штата. Простите, что беспокою вас в столь поздний час, но у Шэя Борна опять случился приступ. Мы подумали, что вы должны об этом знать.

– Он в порядке?

– Он в госпитале, – сказал Смит. – Просит, чтобы вы пришли.

В столь поздний час недремлющий караул у тюремных стен укрылся в спальных мешках и палатках; лучи гигантских фонарей освещали фасад здания, провозглашая нескончаемый искусственный день. Поговорив с охраной по интеркому, я вошел в приемную, где меня уже ждал офицер Смит.

– Что произошло?

– Непонятно, – сказал он. – Тревогу опять поднял заключенный ДюФресне. В камерах слежения ничего не было видно.

Мы отправились в госпиталь. Шэй лежал в темном углу палаты, гора подушек подпирала ему плечи; рядом дежурила медсестра. Одной рукой он держал стакан сока, периодически присасываясь к трубочке, другая была прикована к спинке кровати. Из-под больничной сорочки тянулись провода.

– Как он? – спросил я.

– Жить будет, – сказала медсестра и тут же, осознав свою ошибку, залилась румянцем. – Мы подсоединили специальный прибор, чтобы следить за его сердцем. Пока все в норме.

Я сел на стул возле его кровати и попросил оставить нас наедине.

– Разве что на минутку, – сказала медсестра. – Мы только что вкололи ему лошадиную дозу транквилизатора.

Они отошли в сторону, и я склонился над Шэем.

– Ты в порядке?

– Я тебе такое расскажу, не поверишь.

– Ну уж попробуй.

Он воровато зыркнул по сторонам – удостовериться, что никто не подслушивает.

– Я просто смотрел телевизор. Какой-то документальный фильм про леденцы, которые продаются в кинотеатрах. Потом я как-то устал и решил выключить «ящик». Но не успел я нажать кнопку, как весь свет из экрана как бы выстрелил в меня. Вроде электричества. Понимаешь, я чувствовал, как все эти малюсенькие штучки у меня в крови задвигались… Как они называются, кровяная пыльца?

– Кровяные тельца.

– Ara, вот они. Ненавижу это слово. Помнишь ту серию «Звездного пути», где пришельцы высасывали отовсюду соль? По-моему, это их нужно бы назвать «кровяные тельца». Когда произносишь это слово, во рту кисло делается, будто лимон съел…

– Шэй, ты говорил о свете.

– Да-да. Так вот, я весь как будто закипел внутри, и глаза как будто растаяли, и я хотел закричать, но челюсти не разжимались. А потом я пришел в себя уже здесь. Из меня как будто всю кровь выпили. Наверное, это работа какого-то кровяного тельца.

– Медсестра говорит, что это был апоплексический удар. Ты еще что-нибудь помнишь?

– Я помню, о чем я думал, – сказал Шэй. – Что вот так оно, наверное, и происходит.

– Что?

– Когда умираешь.

Я сделал глубокий вдох.

– Помнишь, как ты засыпал в детстве в машине? И кто-то нес тебя на руках и клал в постель, а потом ты просыпался утром и автоматически понимал, что снова дома. Помнишь? Мне кажется, смерть – это нечто похожее.

– Было бы неплохо, – сказал Шэй, и я по голосу понял, что он вот-вот заснет. – Я бы хотел узнать, как выглядит дом.

Фраза, прочитанная около часа назад, застряла в моем мозгу, точно заноза: «Но царствие Отца распространяется по земле, и люди не видят его». Хотя я понимал, что сейчас не самое подходящее время и что я должен помогать Шэю, а не просить помощи от него, я все же наклонился еще ближе, пока мои слова не скатились, словно капли, прямо в его ухо.

– Где ты нашел Евангелие от Фомы? – прошептал я.

Шэй непонимающе уставился на меня.

– Какого еще Фомы?… – только и успел вымолвить он, прежде чем погрузиться в глубокий сон.

По дороге домой я слышал лишь безумолчный голос отца Уолтера: «Он и тебя провел». Но когда я упомянул Евангелие от Фомы, в глазах Шэя не мелькнуло и искры узнавания. А под наркотиком лицемерить довольно тяжело.

Может быть, так чувствовали себя иудеи, повстречавшие Иисуса и осознавшие, что он не просто одаренный раввин? Сравнивать мне было не с чем. Меня воспитывали в католическом духе, я стал священником. Я вообще не помню, чтобы когда-либо сомневался в божественном предназначении Иисуса.

Но я знал одного такого человека.

Своего храма у ребе Блума не было: его сожгли, – и теперь он арендовал офис неподалеку от школы, где проходили непосредственно службы. Я ждал его у запертой двери почти до восьми часов утра.

– Вот так сюрприз! – сказал он, оценив обстановку: у двери его кабинета топтался красноглазый, измятый священник с мотоциклетным шлемом в одной руке и апокрифами Наг Хаммади в другой. – Не обязательно было возвращать их так быстро.

– Почему иудеи не верят, что Иисус был Мессией?

Он открыл свой офис.

– Для этого разговора мне понадобится, по крайней мере, полторы чашки кофе, – заметил Блум. – Входите же.

Он включил кофеварку и предложил присесть. Кабинет его во многом напоминал кабинет отца Уолтера – такой же уютный, удобный и гостеприимный. Такое место сразу настраивает на приятную беседу. Вот только растения у ребе Блума были настоящие, а у отца Уолтера – пластмассовые: подарок от Женского общества, уставшего наблюдать, как он губит все живое – что фикус, что фиалку.

– Этот цветок называется Вечный Жид, – сказал раввин, поймав мой взгляд. – Мэгги подшутила.

– Я только что из тюрьмы. Шэя Борна опять хватил удар.

– Мэгги вы уже сообщили?

– Еще нет. А вы не ответили на мой вопрос.

– А я еще не выпил кофе. – Он встал и налил нам обоим по чашечке, добавив в мою молоко и сахар без спроса. – Иудеи не считают Иисуса Мессией, потому что он не подпадает под критерии еврейского Мессии. Они перечислены у Маймонида, ничего сложного в этом нет. Еврейский moshiach возвратит евреев в Израиль и возглавит в Иерусалиме правительство, которое будет управлять и евреями, и гоями. Он заново отстроит Храм и возобновит основной закон этой земли. Он воскресит мертвых – абсолютно всех – и ознаменует начало новой эры. Эры миролюбия и всеобщей веры в Господа. Он будет наследником Давида, царем и воином, судьей и великим лидером… Но в то же время он вне всякого сомнения будет человеком. – Блум поставил передо мной чашку. – Мы верим, что в каждом поколении рождается один человек с потенциалом стать moshiach. Но если человек умирает, не успев вступить в мессианский возраст, значит, это был не он.

– Как это случилось с Иисусом.

– Лично я всегда воспринимал Иисуса как выдающегося патриота израильской земли. Он был набожным иудеем, носил, наверное, ермолку и послушно выполнял заповеди Торы, а о новой религии даже и не думал. Римлян он ненавидел и мечтал изгнать их из Иерусалима. Его обвинили в политическом перевороте и приговорили к смерти. Да, приговор привел в исполнение еврей, Каиафа, но большинство евреев его и так ненавидело, потому что он был римским прихвостнем. – Он посмотрел на меня, придерживая кофейную кружку у рта. – Хороший ли человек был Иисус? Да. Выдающийся учитель? Несомненно. Мессия? Вряд ли.

– Но Иисус ведь исполнил многие библейские пророчества о наступлении мессианской эры…

– Но самые ли важные? – задался вопросом ребе Блум. – Предположим, вы меня не знаете, и я приглашаю вас на встречу. Я говорю, что буду ждать вас в десять часов у супермаркета в гавайской рубашке, что у меня рыжие кудрявые волосы, а в плеере играет Outkast.[23] И вот вы приходите в десять часов к супермаркету и видите там человека с кудрявыми рыжими волосами, в гавайской рубашке и с плеером… но это женщина. Вы все равно решите, что это я?

Он встал за новой чашкой кофе.

– Знаете, что я услышал по радио по пути сюда? Что в Израиле опять взорвали автобус. Что в Ираке погибли еще трое ребят из Нью-Хэмпшира. А в Манчестере арестовали мужчину, который застрелил свою бывшую жену на глазах у детей. Если Иисус действительно провозгласил начало мессианской эры, эры миролюбия и спасения… знаете, я лучше подожду другого moshiach. А теперь, если не возражаете… Позвольте задать вам вопрос: зачем католическому священнику приезжать в офис раввина в восемь часов утра и задавать ему вопросы о еврейском мессии?

Я встал и принялся нервно шагать по комнате.

– Книга, которую вы мне дали… Она навела меня на размышления.

– И что в этом плохого?

– Шэй Борн слово в слово цитировал мне Евангелие от Фомы.

– Борн? Он читал Фому? А Мэгги говорила, что…

– …никакого религиозного образования у него нет, да и просто образования, считай, тоже.

– «Гедеоны» вроде бы не оставляют Евангелие от Фомы в гостиничных номерах, – пошутил ребе Блум. – Откуда же он…

– Вот именно.

Он задумчиво потер ладони.

Я положил книгу на стол.

– А как бы поступили вы, случись вам усомниться во всем, во что вы верите?

Ребе Блум подался вперед и перевернул несколько страниц записной книжки.

– Я бы продолжал задавать вопросы, – сказал он и, черкнув что-то на клейком желтом квадратике, протянул его мне.

«Йен Флетчер, – было написано там. – 603-555-1367».

Люсиус

В ту ночь, когда Шэя хватил второй удар, я не спал – готовил чернила для новой татуировки. И если уж на то пошло, я горжусь своими самодельными татуировками. У меня их было уже пять: я справедливо рассудил, что мое тело ни на что не годится, кроме как служить холстом для живописи, – по крайней мере, так я считал еще три недели назад. Да и риск заразиться СПИДом от грязной иголки меня, сами понимаете, не больно-то пугал. На левой лодыжке я изобразил часы, показывающие точное время смерти Адама. На левом плече был ангел, а чуть ниже – узор одного африканского племени. На правой ноге красовался бык, потому что я по знаку зодиака Телец; под быком проплывала рыба – знак Адама. На шестую я возлагал большие надежды: набивать ее я собирался прямо на груди. Слово «Верю» готической вязью. Я сделал несколько эскизов карандашом и ручкой, оттачивая мастерство писать задом наперед, пока не убедился, что смогу повторить рисунок машинкой перед зеркалом.

Первую машинку, как и шприц Крэша, конфисковали надзиратели. Мне понадобилось около полугода, чтобы собрать детали для новой. Готовить чернила было сложно, и наказание за это светило суровое, отчего я предпочитал работать глубокой ночью. В ту ночь я поджег пластмассовую ложку, но не дал огню разгореться, чтобы можно было поймать дым в пакет. Воняло ужасно. И только я понял, что с минуты на минуту дежурные унюхают дым и сорвут мою операцию, Шэя Борна сразил припадок.

На этот раз припадок проистекал иначе. Он закричал – да так громко, что разбудил весь блок; так громко, что мелкая известковая пыль посыпалась с потолка наших камер. Честно признаться, увозили его в таком прискорбном состоянии, что мы вообще не знали, ждать ли его обратно. Тем сильнее было мое изумление, когда его вернули на следующий же день.

– По-ли-ци-я! – крикнул Джоуи Кунц.

Мне хватило считанных секунд, чтобы спрятать детали татуировочной машинки под матрасом. Офицеры заперли Шэя в камере, и едва за ними закрылись двери, я спросил у него, как здоровье.

– Голова болит, – сказал Шэй. – И спать хочется.

Поскольку Шэя еще не выпустили из изолятора после перехвата шприца, шума на ярусе заметно поубавилось. Кэллоуэй отсыпался днем и играл с птицей по ночам, Техас и Поджи играли в виртуальный покер, Джоуи слушал свои мыльные оперы. Выждав несколько минут и удостоверившись, что надсмотрщики в аппаратной заняты своими делами, я снова полез под матрас.

Я распустил гитарную струну до самого основания, получив, таким образом, подобие иглы. Ее я вставил в ручку без стержня, кончик которой отпилил и приклеил к другому концу иголки; тот, в свою очередь, крепился к валику кассетного плеера. Ручку я примотал скотчем к изогнутой буквой L зубной щетке, что позволяло удобнее держать устройство. Длину иглы можно было регулировать, перемещая корпус ручки. Оставалось только подсоединить адаптер – и у меня в руках был готовый функционирующий аппарат.

Золу, наловленную прошлой ночью, я разбавил несколькими каплями шампуня. Встав перед стальным листом, который служил мне зеркалом, я придирчиво осмотрел свою грудь. Затем, стиснув зубы, чтобы не закричать, включил машинку. Иголка двигалась взад-вперед по овальной орбите, укалывая меня сотни раз в минуту.

Готово. Буква В.

– Люсиус? – Голос Шэя мягко, как дым, вплыл в мою обитель.

– Я занят, Шэй.

– Что это за шум?

– Не твое дело.

Я снова поднес машинку к коже и ощутил давление иглы. Меня будто бы одновременно пронзила тысяча стрел.

– Люсиус, шум все равно слышно.

Я тяжело вздохнул.

– Это машинка для наколок, понял? Я делаю себе наколку.

Шэй, очевидно, колебался.

– А мне сделаешь?

Я не раз набивал татуировки сокамерникам, когда меня держали на других ярусах – не таких строгих, как ярус I, предоставлявший двадцать четыре увлекательных часа заточения.

– Не получится. Не достану.

– Ничего страшного, – сказал Шэй. – Я достану.

– Угу, как скажешь, – ответил я. Покосившись на зеркало, я опять прислонил машинку к телу. Задержав дыхание, я аккуратно вывел изгибы и вензеля вокруг букв Б и Р.

Когда я начал букву Ю, мне показалось, что Шэй плачет. Во всяком случае, он точно рыдал, когда я ее закончил. Шум моей машинки, должно быть, никак не способствовал здоровому отдыху. Стараясь игнорировать его всхлипы, я подошел ближе к зеркалу и оценил проделанную работу.

Боже, какая красота! Буквы двигались с каждым вдохом, а чистоту линий не могла испортить даже красноватая припухлость кожи.

– «Верю», – заикаясь, произнес Шэй.

Я обернулся, как будто мог увидеть его сквозь разделявшую нас стену.

– Что ты сказал?

– Это ты сказал, – поправил меня Шэй. – Так ведь?

Своими планами я не делился ни с одной живой душой. Никому не показывал образец. И я точно знал, что Шэй не мог видеть, как я работаю, из своей камеры.

Порывшись за кирпичом, служившим мне сейфом, я извлек черенок ложки – карманное, так сказать, зеркальце. Подошел к передней стене и направил его так, чтобы увидеть в отражении сияющую физиономию Шэя.

– Откуда ты знаешь, что я написал?

Шэй улыбнулся еще шире и поднял кулак. Затем медленно – один за другим – разогнул пальцы.

Ладонь его горела красным – а пересекал ее готический шрифт, что складывался в точно такую же, как у меня, татуировку.

Майкл

Шэй выписывал по камере фигурные восьмерки.

– Ты его видел? – спросил он. Глаза у него были широко распахнуты от возбуждения.

Я медленно присел на принесенный из аппаратной табурет. Мне сегодня нездоровилось, и не только из-за переполнявших голову вопросов, – сегодня я впервые за последний год не служил вечернюю мессу.

– Кого? – рассеянно спросил я.

– Салли. Новенького.

Я заглянул в соседнюю камеру. Слева по-прежнему сидел Люси-ус ДюФресне, а в правой, ранее пустовавшей, поселился кто-то незнакомый. Сейчас, впрочем, Салли там не было: он сломя голову мотался по спортплощадке, с распростертыми руками наскакивая на стену, как будто стоило напрячься – и можно пробить металл.

– Они меня убьют, – причитал Шэй.

– Мэгги как раз работает над…

– Не штат, – раздраженно одернул меня Шэй. – Один из них.

Я, конечно, плохо разбирался в тюремной политике, но границу между паранойей Шэя и истиной провести было затруднительно. Ввиду судебного иска и шумихи в СМИ Шэй удостоился особого внимания среди арестантов; возможно, простые заключенные заимели на него зуб.

За спиной у меня прошел облаченный в бронежилет офицер Смит. Он нес метлу и моющие средства: арестанты должны были раз в неделю убирать у себя в камерах. Уборка контролировалась на каждом этапе. Когда заключенный возвращался со спортплощадки, в камере его уже ожидали все необходимые принадлежности. Надзиратель не отходил на ни шаг: здесь даже стеклоочиститель мог стать опасным оружием. Смит открыл пустую камеру, поставил на пол флаконы, рулон ткани и метлу, после чего прошел к дальнему концу яруса – забрать новичка со спортплощадки.

– Я поговорю с начальником тюрьмы. Тебя защитят, обещаю, – сказал я Шэю, и мои слова, похоже, немного его успокоили. – Кстати, – решил я сменить тему, – что ты любишь читать?

– Ты у нас кто, Опра Уинфри? Хочешь устроить заседание книжного клуба?

– Нет.

– Это хорошо, потому что Библию я не читаю.

– Это я знаю, – сказал я, ловя момент. – Но почему?

– Там сплошь враки. – Шэй безапелляционно махнул рукой.

– А то, что ты читаешь, – не враки?

– Я вообще не читаю, – ответил он. – Слова все смешиваются в одну кучу. Мне нужно целый год таращиться на страницу, чтобы понять, что там написано.

– «В человеке света сияет свет, – процитировал я. – И сияет он на весь мир».

Шэй замешкался.

– Ты тоже это видишь? – Он поднес руки к лицу и внимательно всмотрелся в кончики своих пальцев. – Свет из телевизора, который в меня вошел, никуда не делся, он продолжает гореть по ночам…

Я тяжело вздохнул.

– Это из Евангелия от Фомы.

– Нет, я уверен, что это из телевизора…

– Слова, Шэй. Слова, которые я только что произнес. Это выдержка из Евангелия, которое я прочел вчера ночью. Я обнаружил там очень много твоих высказываний.

Наши взгляды пересеклись.

– Чего только не бывает, – с неясной интонацией произнес он.

– Всякое бывает, – согласился я. – Затем я и пришел сюда.

– Затем мы все сюда и пришли, – уточнил Шэй.

«Когда вы рождаете это в себе, то, что вы имеете, спасет вас. Если вы не имеете этого в себе, то, чего вы не имеете в себе, умертвит вас». Это одно из изречений Иисуса в Евангелии от Фомы; это одна из первых фраз, произнесенных Шэем, когда он объяснял, почему хочет стать донором. Неужели все так просто? Неужели спасение не в смиренном приятии, как меня учили всю жизнь, а в деятельном поиске?

Возможно, мне нужно было читать молитвы на четках, причащаться и служить Господу. Возможно, отцу Мэгги нужно было встречаться с упрямыми прихожанами, которых не отвадило даже сожжение храма. Возможно, сама Мэгги должна была научиться видеть первым делом свои достоинства, а потом уже – недостатки.

Шэю же, возможно, нужно было отдать свое сердце – буквально и метафорически – матери, лишившейся сердца много лет назад по его вине.

Но опять-таки: Шэй Борн – убийца. Его фразы вертелись на месте, как щенки, норовящие догнать свой хвост. Он верил, что в его жилах текло нечто светящееся, потому что прошлой ночью его атаковал телевизор. Его изречения отдавали не мессианством, а элементарным сумасшествием.

– Тебе лучше уйти, – сказал Шэй и тут же отвлекся на шум открывшейся двери. Той двери, которая вела на спортплощадку. Офицер Смит завел нового заключенного на ярус I.

Это оказалась гора мускулов с вытатуированной на черепе свастикой. Волосы, отраставшие после бритья, покрывали ее, как мох. Дверь в его камеру закрыли, наручники сняли.

– Сам знаешь, что дальше, Салли, – сказал офицер. Он стоял у двери и наблюдал, как тот неохотно берет пульверизатор и моет раковину. Я слышал визг бумаги о металл.

– Отче, а вы вчера смотрели матч? – спросил Смит и, закатив глаза, обратился уже к Салли: – Что ты творишь? Не нужно подметать…

Но метла в руках Салли уже превратилась в смертоносное копье. Острый обломанный конец вонзился в горло офицера. Захлебываясь кровью, он схватился за шею. Глаза закатились… Смит, покачиваясь, побрел к камере Шэя. Когда он рухнул у моих ног, я закрыл рану ладонью и что было сил позвал на помощь.

Ярус будто ожил. Заключенные вопили, пытаясь выведать, что произошло, рядом как из-под земли вырос офицер Уитакер, который помог мне встать и занял мое место, пока другой надзиратель делал искусственное дыхание. Мимо меня пробежали еще четверо, в следующий миг уже брызжущие в лицо Салли перечным газом. Верещащего и брыкающегося, его потащили прочь с яруса, а тем временем прибыл первый попавшийся врач – им оказался психиатр, которого я часто видел в тюрьме. Однако офицер Смит уже не шевелился.

В поднявшейся суматохе меня, казалось, никто не замечал: ставки были слишком высоки. Отчаявшись нащупать пульс на шее Смита, психиатр отдернул липкую от крови руку. Он подержал запястье офицера и, покачав головой, объявил:

– Все.

На ярусе воцарилась абсолютная тишина. Все арестанты как завороженные смотрели на распростертое перед ними тело. Кровь уже не лилась, тело оставалось недвижимым. Краем глаза я заметил суматоху в аппаратной: это опоздавшие парамедики пытались проникнуть внутрь. Их в конце концов пустили. Застегивая на ходу бронежилеты, они подбежали к Смиту и, опустившись на колени, повторили все те же бессмысленные процедуры, которые уже проделал психиатр.

За спиной у меня кто-то заплакал.

Обернувшись, я увидел Шэя. Он сидел на корточках, лицо его было исполосовано кровавыми потеками: он просунул руку под дверь, чтобы коснуться пальцев Смита.

– Вы пришли сюда для соборования? – спросил один из па-рамедиков, и на меня впервые обратили внимание.

– Я… Ну…

– Что он здесь делает? – рявкнул Уитакер.

– Кто он вообще такой? – крикнул другой офицер. – Я на этом ярусе не работаю.

– Я могу уйти, – сказал я. – Я… пожалуй, пойду.

Я снова взглянул на Шэя, свернувшегося клубком и шепчущего что-то невнятное. Если бы я не знал его, то подумал бы, что он молится.

Пока парамедики готовились уложить труп на носилки, я прочел над Смитом поминальную молитву.

– Во имя Отца нашего Всемогущего, давшего тебе жизнь… Во имя Иисуса Христа, даровавшего тебе спасение… Во имя Святого Духа, очистившего тебя от порока… Покойся с миром в Царствии Небесном. Аминь.

Я перекрестился и опустил глаза.

– На счет «три», – скомандовал первый парамедик.

Второй кивнул ему и взялся за щиколотки убитого.

– Один, два… Черт подери! – закричал он, когда покойник стряхнул с себя его руку.

4