– Нет. Лара просила этого не делать. Они с Алиной не виделись уже лет восемь, даже не созванивались.
Лицкявичус замолчал. Мы сидели в тишине, пока он докуривал свою сигарету. Я думала о том, как тяжело, должно быть, приходится матери Ларисы, ведь она вложила в дочь все, что могла, постаралась создать для нее хорошую семейную обстановку, но Лариса, похоже, этого не оценила.
– А как все же получилось, что Лариса оказалась в такой ситуации – ее ведь едва не убили! – прервала я затянувшееся молчание.
– Этот ее... сожитель порезал Лару. Она говорит, он узнал о том, что она общается с ментами, думал, заложить его хочет. Ей, прямо скажем, повезло, что соседи крики услышали и стали угрожать вызвать милицию – он сдрейфил и подался в бега, не добил Ларису.
– И что вы будете делать?
– А что тут сделаешь?
Лицкявичус щелчком пальцев швырнул сигарету в окно.
– Дело теперь за милицией. Лариса – их единственный свидетель, с ее помощью они надеются найти этого наркодилера. Она уверяет, что не имеет никакого отношения к его прибыльному занятию, но я ей не верю: как я уже говорил, моя дочь не склонна к правдивости. Наверное, Лара попытается выторговать для себя условия повыгоднее, а то ведь и ее могут упечь за компанию с этим парнем!
Видно, Лицкявичус не питал никаких иллюзий в отношении дочери. Тем не менее он оставался ее отцом – иначе его бы здесь не было, у ее постели. Что могло произойти с домашней, милой и послушной девочкой, какой Лариса, несомненно, когда-то была? Теперь отыскать ответ на этот вопрос так же сложно, как найти новый морской путь в Индию...
Как я ни старалась помочь Олегу с дневником умершей старушки, у меня ничего не вышло: я только еще больше запутывалась в ее записях. Лежа на диване с включенным телевизором, я выписывала имена и фамилии из ее тетрадки в блокнот. Не знаю, зачем я этим занималась – все равно там отсутствовали адреса и номера телефонов! Чаще всего встречалось имя некоего Бориса. «Борис сказал, что начал исследования по homunculus». «Сегодня Борис получил лабораторию для своих исследований. Похоже, homunculus становится более или менее реален?» Что это значит?
На одной странице я наткнулась на странное изображение человечка. У него была большая уродливая голова, похожая на те, что рисуют у воображаемых пришельцев, тоненькие ручки и ножки и сгорбленный позвоночник – эта Арамейченко воистину обладала странноватым чувством юмора, а уж художница из нее была вообще никакая!
– Да брось ты это дело, – посоветовал Шилов, вернувшись с работы. – Не найдем мы родственников – и бог с ними, потом объявятся, как до дележа наследства очередь дойдет!
– Нет, – упрямо ответила я, – мне нужно разобраться. Конечно, получится не так быстро, как я планировала, но что-то в этой тетрадке есть... Что-то таинственное, понимаешь?
– Шерлок Холмс ты мой недоделанный, – тяжело вздохнул Олег, присаживаясь на краешек дивана.
Ничуть не обидевшись на эти слова, я спросила:
– Слушай, а можно узнать, где работала эта Прасковья Федоровна? Ну, до того, как вышла на пенсию?
Шилов пожал плечами:
– Наверное, можно... А зачем тебе?
Я и сама не понимала, почему меня так заинтересовала личность умершей пациентки мужа.
– Может, через Пенсионный фонд? – предположила я, не унимаясь. – Там же должны быть сведения: когда человек оформляет пенсию, он должен предоставить трудовую книжку...
– Слушай, вот уж не думал, когда давал тебе этот чертов дневник, что ты станешь носом землю рыть! – изумленно воскликнул Олег. – Я просто хотел, чтобы бабулю похоронили родственники...
– И она этого заслуживает! – перебила я. – Представляешь, каково это – когда всем на тебя наплевать, когда нет никого, кто пришел бы на твои похороны? Она же не бомж, не опустившийся человек, а врач, который, наверное, сделал людям немало добра – должен же быть кто-то, кому не все равно?
Олег покачал головой.
– Ты – ужасное создание, – резюмировал он нашу короткую беседу. – Однако, как ни странно, я люблю тебя именно за это – никогда не знаешь, чего от тебя ожидать!
– Сколько вы еще можете продержать Арамейченко в морге? – пропустив его слова мимо ушей, спросила я.
– Ну, думаю, пару суток она еще потерпит, если это так уж необходимо, а потом все равно придется...
– Я постараюсь управиться побыстрее, – пообещала я.
Утром я позвонила в Пенсионный фонд. Получить необходимую мне информацию оказалось не так уж и просто: чиновники обычно любят, когда приходишь к ним на прием – это придает им сознание собственной значимости, ведь «ходоки» порой проделывают долгий путь, чтобы добраться до их места работы, вынужденно отрываются от собственных занятий и так далее. Тем не менее мне повезло, и через пару бесполезных звонков мне все же удалось наткнуться на неравнодушного человека, готового выслушать меня даже по телефону. Я объяснила, что пытаюсь разыскать бывших коллег недавно умершей женщины, и дама на другом конце трубки пообещала перезвонить, как только найдет интересующие меня сведения. По правде сказать, я не очень-то поверила, что она это сделает, поэтому уже собиралась снова снять трубку, как вдруг действительно раздался звонок и все та же дама сообщила мне, что Прасковья Федоровна Арамейченко работала в Педиатрическом институте на кафедре неонатологии и медицинской генетики, одновременно практикуя в городской детской больнице номер два. Душевно поблагодарив женщину, я повесила трубку и с чистой совестью отправилась на работу. До двух часов было просто не продохнуть, а тут еще и Охлопкова вдруг решила вызвериться и потребовала, чтобы я сдала все отчеты за неделю, поэтому пришлось задержаться, лихорадочно дописывая бумажки.
Наконец, освободившись примерно около четырех, я рванула в Педиатрический. Когда-то я хотела поступать туда, но в последний момент почему-то передумала, несмотря на то, что конкурс был меньше, чем в Первый мед. Как выяснилось, в деканате не помнили сотрудницу по фамилии Арамейченко, но это меня не удивило: девочки, работающие там, наверняка еще не родились, когда Прасковья Федоровна вышла на пенсию. Тогда я попросила найти мне самого старого сотрудника кафедры, и меня направили к Ольге Самуиловне Ропшиной. Едва завидев эту женщину – маленькую, сухонькую, с густой копной совершенно седых вьющихся волос, – я сразу поняла, что она именно та, кто мне нужен. Узнав, кем я интересуюсь, Ропшина посмотрела на меня с удивлением.
– Параша? – переспросила она. – Параша Арамейченко, вы сказали?
Так странно было слышать уменьшительное имя Прасковьи Федоровны, ведь так уже давно никого не зовут – только в старых советских фильмах еще можно встретить подобные имена!
Я кивнула.
– А почему вы спрашиваете?
– Видите ли, она умерла.
– Умерла?! Боже мой! Когда?
– Пару дней назад, в больнице.
Ропшина поднесла руку к глазам и сняла очки.
– Она ведь всего на три или четыре года старше меня, – пробормотала женщина. Я ее прекрасно понимала. В определенном возрасте люди становятся очень восприимчивы к уходу из жизни своих сверстников, ведь каждая такая смерть напоминает о том, что и они неуклонно приближаются к последней черте, за которой, возможно, ничего нет.
– Понимаете, я пытаюсь разыскать ее родственников, – объяснила я. – Ну, чтобы похоронить достойно, как полагается. Не знаете случайно, к кому бы мне обратиться?
Ропшина покачала головой.
– У нее никого не было, – сказала она. – Параша была очень одинока с тех пор, как...
– С тех пор как – что? – поторопилась спросить я, так как женщина неожиданно замолкла. Она посмотрела на меня с сомнением, словно раздумывая, стоит ли продолжать.
– Ладно, – вздохнула она наконец. – Все равно это ей уже не повредит, верно? Да и вообще – теперь к таким вещам относятся гораздо более терпимо, чем в наше время. А тогда ведь могли и на партсобрание такой вопрос вынести! Параша много лет была любовницей профессора Немова...
– Как вы сказали, простите? – перебила я, услышав знакомое имя.
– Профессор Немов, – повторила Ропшина, удивленно глядя на меня. – А в чем, собственно, дело?
– Н-нет, ничего, – пробормотала я. – Извините. Продолжайте, пожалуйста!
– Так вот, как он умер, она замкнулась в себе, у нее как будто пропала цель в жизни. Параша практически забросила научную деятельность, а ведь раньше являлась одной из ведущих сотрудниц кафедры. Только работа в больнице, казалось, приносила ей хоть какое-то удовлетворение.
– Значит, он умер...
Я запомнила фамилию врача, который вел Елену Агееву во время и после ЭКО. Это, очевидно, другой Немов, просто однофамилец.
– А этот профессор Немов – чем он занимался? – поинтересовалась я.
– Генетическими исследованиями. Неблагодарный, скажу вам, труд в те времена – слава богу, хоть кафедру открыли, ведь генетика долгое время считалась лженаукой, а ученые, занимавшиеся ею, – практически еретиками от науки! А у Бориса Геннадьевича, профессора Немова, сформировалась отличная группа, которая занималась, в числе прочего, вопросами клонирования.
– Клонирования? Но ведь это считалось запрещенным?
– Теперь это уже не тайна: они получили государственный заказ. Вам, надеюсь, понятно, от кого конкретно он поступил?
– От спецслужб? – уточнила я.
Ропшина наклонила голову в знак подтверждения.
– Из лаборатории Немова вышло немало видных ученых-генетиков. В России только сейчас эта наука стала по-настоящему развиваться, да и то нельзя сказать, что широко. В развитых странах Европы генетика стоит на одной из самых высоких ступеней среди всех научных областей, а у нас... Знаете, ведь Немова считали сумасшедшим? И я, признаюсь, тоже так думала.
– Сумасшедшим? – удивилась я. – Почему это?
– У него были такие идеи... Понимаете, в то время они казались бредовыми, но сейчас, спустя столько лет, когда генетические исследования стали наконец приносить первые плоды, я пересмотрела свое мнение. Немов был гением, которого не поняли и не оценили в его время, и огромные возможности, которые могла бы получить страна уже много лет назад, оказались навсегда упущены!