Подошел Клеменз со шприцем.
— Посмотри на себя. И это ты называешь "начеку"? Ты же едва держишься на ногах. Человеческий организм — чертовски эффективная машина, но всего лишь машина. Если от нее требовать слишком многого, недолго и до опасной перегрузки.
Рипли закатала рукав.
— Не учи меня. Я знаю, когда и чего могу от себя требовать. Давай свой коктейль.
По-прежнему стоя в углу, Голик забормотал:
— Не понимаю, почему меня всегда ругают. Странно, правда? Я, конечно, не идеальный человек, но, ей-богу, не понимаю, почему одни люди всегда стараются обвинить в своих маленьких бедах других.
— Очень глубокая мысль. Спасибо, Голик. — Клеменз улыбнулся, наполнил шприц и проверил уровень.
В ожидании укола Рипли случайно взглянула на Голика. К ее удивлению, тот обернулся и оскалился бессмысленной, идиотской улыбкой. Рипли с отвращением отвернулась; ее мысли были заняты более важными проблемами.
— Ты замужем? — неожиданно спросил Голик.
Рипли даже вздрогнула.
— Я?
— Тебе обязательно надо выйти замуж, — серьезно заявил Голик. — Завести детей… Ты симпатичная девушка. У меня таких было много. Только не здесь, на Земле. Они любили меня. И ты тоже умрешь.
Голик замолчал и задумался, насвистывая незамысловатую мелодию.
— Ты не ответила на его вопрос, — сказал Клеменз.
— Какой вопрос?
— Ты замужем?
— Зачем тебе это знать?
— Просто интересно.
— Нет.
Клеменз подошел к ней с готовым шприцем.
— Как насчет того, чтобы уравнять наши шансы? — спросила Рипли.
Клеменз задумался:
— Ты не могла бы выразить свою мысль более конкретно?
— В свое время я спрашивала тебя, как ты сюда попал. Ты уклонился от ответа. Позже я поинтересовалась, откуда взялся номер заключенного у тебя на затылке. Ты снова не ответил.
Клеменз отвернулся.
— Это долгая и скучная история. К тому же, боюсь, немного мелодраматичная.
— Так расскажи, развлеки меня.
Рипли, скрестив руки на груди, снова села на койку.
— Видишь ли, моя беда в том, что я был умен. Очень умен. Понимаешь, я знал все. Я считал себя выдающейся личностью и потому искренне полагал, что найду выход из любого положения. До поры до времени так оно и было.
Тогда я только окончил медицинскую школу. Мне удалось попасть в пять процентов лучших выпускников — и это несмотря на то, что уже тогда я приобрел скверную привычку. Впрочем, я был совершенно уверен, что у меня всего лишь вполне допустимое привыкание к мидафину. Тебе знаком этот препарат?
Рипли медленно покачала головой.
— О, это изумительная смесь пептидов и прочего. После очередной дозы мидафина ты чувствуешь себя непобедимым и в то же время не теряешь трезвости суждений. Правда, для этого нужно поддерживать его концентрацию в крови на определенном уровне. Будучи ловким парнем, я без особого труда доставал нужное мне количество мидафина в тех же учреждениях, где в то время работал.
Меня считали многообещающим молодым врачом; все отмечали мой исключительный природный дар, мою прозорливость, смелость в принятии решений и исключительно заботливое отношение к пациентам. Никто не подозревал, что моим первым пациентом был я сам.
Это случилось в медицинском центре, куда я был направлен по окончании школы. Меня приняли охотно. Я работал за двоих, никогда не жаловался, почти не ошибался в диагнозах и выборе лечения. Однажды после тридцатишестичасового дежурства я пошел домой, принял тройную дозу мидафина и забрался в постель в предвкушении изумительных снов. В это время зазвонил интерком.
На заправочной станции центра взорвалась цистерна под высоким давлением. Для ликвидации последствий аварии вызвали всех, с кем удалось связаться. Тридцать человек получили более или менее серьезные ранения, нескольких пришлось отправить в стационар, остальные нуждались лишь в беглом осмотре, перевязках и тому подобном. Ничего сложного, ничего такого, с чем не мог бы справиться молодой специалист средних способностей. Я рассудил, что лучше все сделать самому, а потом побыстрее смыться домой, чтобы никто не успел заметить, что для человека, поднятого из постели в три часа утра, я слишком энергичен и весел. — Клеменз задумался, собираясь с мыслями. — Так вот, из тридцати раненых одиннадцать умерли — я назначил им слишком большую дозу обезболивающего. Такая мелочь. Такая ерунда. С этим справился бы любой болван. Любой дурак. Вот что значит мидафин. Практически никогда не влияет на трезвость суждений и правильность решений. Только в исключительных случаях.
— Я тебе сочувствую, — тихо сказала Рипли.
— Мне не надо сочувствовать. — Клеменз ничего не хотел прощать себе. — И тогда никто не сочувствовал. Я получил семь лет тюрьмы, пожизненный испытательный срок, а моя лицензия навечно опустилась до категории 3-С со строгими ограничениями, где и как я могу практиковать. В тюрьме я избавился от своего губительного пристрастия. Но это уже не имело значения. Вокруг было слишком много родственников умерших. У меня не оставалось ни малейшей надежды на пересмотр решений суда, на снятие ограничений. Я скомпрометировал профессию врача, и на моем примере было очень удобно учить других. Понятно, что врача с таким послужным списком не спешили взять на работу. Так я и оказался здесь.
— И все же я тебе сочувствую.
— Мне? Или ты жалеешь о случившемся? Об этом сожалею и я. Но что касается приговора и вытекающих из него ограничений — я получил то, что заслужил. Я заслужил такую судьбу, потому что лишил жизни одиннадцать человек. Небрежно, как бы между делом, с идиотски-самоуверенной улыбкой на лице. Наверно, те, кого я убил, тоже подавали надежды. Я разрушил одиннадцать семей. Мне никогда этого не забыть, но я научился нести свое бремя. Между прочим, в этом одно из преимуществ Фиорины. Тут учишься жить в мире со всем своим прошлым.
— Ты отбывал срок здесь?
— Да, и поэтому очень хорошо знаю эту разношерстную банду. Когда они решили остаться на Фиорине, я присоединился к ним. Все равно меня бы никуда не взяли. — Клеменз нагнулся и снова взялся за шприц. — Итак, после всего, что я рассказал, ты доверишь мне сделать инъекцию?
В этот момент за спиной Клеменза из вентиляционного отверстия, расположенного под самым потолком, бесшумно вылезла огромная чужая тварь. Также бесшумно чудовище приземлилось, присев, чтобы не потерять равновесие после прыжка, потом выпрямилось в полный рост. Способность такого гигантского существа двигаться совершенно бесшумно поражала, но еще больше пугала человека. Рипли видела, как тварь сделала несколько шагов и нависла над ничего не подозревавшим, улыбавшимся Клемензом. В тускло освещенном лазарете огромные резцы твари отливали металлическим блеском.
Рипли безуспешно пыталась издать хоть какой-то звук. Как ни странно, но даже в таком состоянии она успела заметить, что внешне тварь заметно отличалась от тех, с которыми ей приходилось сталкиваться прежде. У этого чудовища голова была крупнее, а туловище массивнее. Сознание парализованной страхом Рипли отметило и другие, менее существенные отличия.
Клеменз наклонился к Рипли и тут заметил что-то неладное.
— Эй, в чем дело? У тебя затруднено дыхание? Я могу…
Чужая тварь в мгновение ока оторвала Клемензу голову и отшвырнула ее прочь. И даже после этого Рипли не закричала. Она хотела, пыталась, но так и не смогла издать ни звука.
Тварь оттолкнула истекающее кровью, обезглавленное тело Клеменза и уставилась на Рипли. Уж лучше бы у этого чудовища были глаза, подумала Рипли, а не какие-то неведомые визуальные рецепторы. Тогда можно было бы заглянуть ему в глаза, как бы страшен ни был его взгляд. Где-то она читала, что глаза — зеркало души.
Но у чужой твари не было ни глаз, ни — скорее всего — души.
Рипли охватила мелкая дрожь. Прежде она спасалась от тварей бегством, сражалась с ними, но в закрытом лазарете, напоминавшем сейчас гробницу, некуда было бежать и нечем сражаться. Все было кончено. Рипли даже почувствовала облегчение. По крайней мере теперь не будет ни ночных кошмаров, ни пробуждений в холодном поту на неведомых планетах. Будет только тишина.
— Эй, ты, пошел отсюда! — вдруг заорал Голик. — Слушай, развяжи меня. Я тебе помогу. Мы убъем всех этих ублюдков.
Исчадие ада медленно повернулось мордой сначала к Голику, потом снова к женщине, неподвижно сидевшей на койке. Одним прыжком оно взлетело к потолку, ухватилось гибкими пальцами за край того же вентиляционного отверстия, из которого вылезло минутой раньше, и исчезло. Сверху до Рипли донесся дробный перестук. Эти звуки становились все тише и тише и скоро стихли совсем.
Рипли не двигалась. Итак, с ней ничего не произошло. Чудовище ее не тронуло. Правда, в сущности, она ничего не знала о чужих тварях. И все же, что ее остановило? Может, эти твари не нападают на больных? Или ее остановил крик Голика?
Рипли не знала, радоваться тому, что она осталась в живых, или нет.
9
В столовой перед строем своих подопечных стоял Эндрюз. Он молча изучал их лица, на которых читалось любопытство и ожидание. Тем временем Диллон готовился к традиционной молитве.
— Всем встать, приготовиться к молитве. Восславим Господа.
Заключенные беспрекословно повиновались и приняли подобающие богослужению позы. Диллон продолжал:
— О Боже, дай нам силы все претерпеть. Сознаем, что мы всего лишь жалкие грешники в твоих руках. Да не разорвется круг до назначенного часа. Аминь.
Кверху взметнулись сжатые в кулак руки, после чего заключенные сели. Диллон обвел их взглядом и резко сменил тон:
— Что за бардак вы устроили? Обгадили всю колонию! У нас произошло убийство! У нас изнасилование! Наши братья попали в беду, а вам наплевать! Я не потерплю больше такого свинства! В беде надо держаться вместе.
Последовало гробовое молчание. Эндрюз выждал, пока внимание всех заключенных не переключилось на него, и многозначительно прокашлялся:
— Вот именно. Благодарю вас, мистер Диллон, — начал он в своем обычном безапелляционном тоне. — Итак, я собрал вас для того, чтобы еще раз положить конец разным сплетням и слухам. Для этого я считаю необходимым ознакомить вас с фактами. А факты таковы.