Когда все было закончено, я взяла газету с мертвыми попугаями и бросила их в мусоропровод, который находится рядом с лифтом. Вернувшись к себе, я долго мыла руки, оттирала их щеткой.
Через два дня домоуправ забрал у меня ключ. О похоронах фрау Руппрехт он ничего не знал. Родственники еще не объявились. До прояснения ситуации домоуправ решил поставить ее мебель и кое-какие вещи в подвал.
Он спросил, не возьму ли я на время птиц, хотя бы нескольких. Я ответила, что собираюсь уехать, и он раздраженно пробормотал: понятно. Никто не хочет возиться с птицами покойницы. Я спросила, где сейчас ее тело. Домоуправ все еще злился.
— Почем мне знать, — проворчал он и скривил губы. — Где полагается, там и спрашивайте.
Домоуправ возился в соседней квартире до позднего вечера. Чтобы заглушить этот шум, я включила телевизор. Хорошо, что домоуправ забрал ключ. Мне было бы неприятно заходить вечерами в пустую квартиру кормить и поить птиц. «Птицы покойницы», сказал домоуправ. Было что-то досадное и навязчивое в необходимости этих визитов. Покойница должна была забрать своих птиц с собой.
За два дня до сочельника я пошла покупать подарки. В магазине деликатесов я, особенно не выбирая, накупила вина, пряностей, всяких консервированных яств. Сложив целую гору моих покупок, продавщица спросила:
— Это все?
— Надеюсь, — ответила я и расплатилась.
Судя по количеству подарков, я никого не забыла из тех, кому должна что-нибудь подарить к празднику. На прощание продавщица пожелала мне «счастливого рождества».
Дома я собралась завернуть подарки в цветную бумагу и пройтись карандашом по своей записной книжке с фамилиями и адресами. Против каждой фамилии уже стояли карандашные галочки, оставшиеся с тех праздников, когда мне приходилось ломать голову над такой бессмыслицей, как «индивидуальные» подарки. Теперь я больше не стараюсь придумывать особенных подарков. Достаточно любого. Да я и не знаю, что такое «индивидуальный» подарок. Пожалуй, если его действительно подарить кому-нибудь, то человек испугается. Не знаю, каким был бы этот подарок для меня, но думаю, если бы он был впрямь «индивидуальный», я бы расплакалась. Тогда я узнала бы, что я за человек. Пока я этого не знаю. И даже не ясно, хочу ли узнать. Жить мне еще лет тридцать. Во всяком случае, так утверждает статистика. И я не уверена, что прожить эти тридцать лет мне будет легче, если узнаю, кто я, собственно, такая. Я живу без особенных проблем. Как каждому нормальному человеку, мне иногда страшно, что я могу сойти с ума. Достаточно иметь пару таких случаев среди знакомых, чтобы понять, как легко это может произойти, и тут никто не может считать себя в полной безопасности. Я почти уверена: самый прямой путь к сумасшествию — это задуматься, что ты за человек. Современная психиатрия имеет кое-какие успехи, зато и пациентов у нее столько, сколько никогда не бывало. Я не питаю особой неприязни к психиатрии или нейропсихологии. Но и особенной симпатии тоже. По-моему, у любого человека можно найти все что угодно, стоит только захотеть.
Продавщица пожелала мне счастливого рождества. Я собралась ответить тем же, но она уже разговаривала со следующим покупателем. С напряженной гримасой любезности она укладывала новую гору бутылок и консервов. «Индивидуальные» подарки очередного покупателя.
В сочельник я обедала с Генри в ресторане. На рождество он собирался к семье. Мы старались об этом не говорить. Ему не хотелось предвосхищать ссоры с женой. А Новый год мы решили встретить у моих родителей в Магдебурге.
После обеда я уехала. Генри проводил меня до машины. Когда мы попрощались, Генри сунул мне в руку маленький сверток. Не надо, пожалуйста, подумала я и улыбнулась.
Сдвинув шляпу на затылок, он глядел на меня. Я смотрела на него в зеркальце заднего обзора, пока он не скрылся за дверями, другими машинами, прохожими, словно канул в сырую, серую мглу асфальта.
11
Утром после рождества я сказала матери, что хочу пофотографировать и вернусь домой только к вечеру. Мать удивилась — ведь я все давно сфотографировала в округе. Ландшафт меняется, возразила я. Было заметно: мать обиделась. Наверное, догадалась, что дома мне скучно и я ищу предлог куда-нибудь уйти. Она догадывалась об этом, а я догадывалась, что она все понимает. Поэтому я была благодарна ей уже за то, что она прекратила расспросы и отпустила с миром. Несмотря на все мои возражения, мать всучила мне с собой кофе и бутерброды.
Мне действительно было тут скучно. В сочельник я приехала к родителям довольно поздно. Они уже все приготовили, и после обычных несердитых упреков мы прошли к елке. Я похвалила елку — отец наверняка возился с ней целый день, — и это его очень обрадовало. Мы вручили друг другу подарки. На минуту я пожалела, что купила их без особого выбора. Но родителям подарки понравились — по крайней мере вид у них был довольный. Подарки оказались необычными и дорогими, а это для родителей значит немало.
Позднее мы, как всегда, сидели перед телевизором. Матери хотелось со мной поговорить, но мы мешали отцу, сказала мать. По случаю праздника выпили вина. Мать всегда так говорит — «по случаю праздника». Неожиданно мать расплакалась, я даже не поняла почему, да она и сама, наверное, не знала причины. Ведь если не надо причин, чтобы не плакать, то какие особые причины нужны для слез?
По телевизору ничего, кроме детских хоров и струнных квартетов, не было, отец его выключил. Родители стали расспрашивать, как мне живется, и я постаралась рассказать им что-нибудь такое, что могло их заинтересовать или обрадовать.
Мне не хотелось ложиться спать первой, чтобы не обидеть их. Поэтому я оставалась с родителями и бодрилась.
Уже довольно поздно позвонила сестра, прежде обещавшая провести сочельник дома, но два дня назад она предупредила по телефону, что приедет на день позже.
Голос у нее был очень веселый. Сестра казалась немного пьяной. Она пожелала нам всего хорошего, и мы по очереди брали трубку, чтобы пожелать ей того же. Когда трубку передали мне, сестра засмеялась и сказала: завтра тебя ждет сюрприз. Я ответила, что буду рада ее видеть. Последний раз мы встречались с ней здесь же у родителей на прошлое рождество. Сестра взяла с меня обещание не сердиться на нее. Не успела я поинтересоваться, с какой стати мне на нее сердиться, как она повесила трубку. Я еще немного посидела с родителями. Мать о чем-то рассказывала, а отец то и дело пытался нас чем-либо попотчевать. Потом он заглянул в телевизионную программу и, не найдя ничего интересного, предложил во что-нибудь поиграть. Ни мать, ни я играть не захотели, и вскоре мы легли спать.
К обеду следующего дня появилась моя сестра Ирена с Хиннером. Он теперь работал хирургом в окружной больнице. Я не ожидала его встретить, и мать сделала вид, будто тоже удивлена. Но я догадалась, что именно она и пригласила его. Я никак не могла отговорить ее от попыток свести нас. Она надеялась, что все еще образуется. Прежде мать гордилась нами, точнее, нашей семьей: о ней было что порассказать знакомым. Мы оба были честолюбивы, и нам сопутствовал успех. Любая мать мечтает о таком браке для своей дочери. В глубине души она считала наш развод просто несостоявшимся, недействительным, ибо он не вписывался в ее мечты.
Тем более обескуражило ее это рождественское явление Ирены с Хиннером.
Мать ждала Ирену и пригласила Хиннера. Но вряд ли она могла предположить, как и мы с отцом, что те придут вместе.
Ирена работает учительницей в Ростоке. Она вышла замуж за инженера, который ее постоянно раздражает. Он кажется Ирене человеком пошлым и заурядным. Она и при нас называет его неудачником и рохлей. Ирена относится к нему свысока, и у мужа всегда бывает обиженное и страдальческое лицо, а мы делаем вид, будто ничего не замечаем, не слышим. У Ирены с мужем есть пятилетняя дочь, которая, на свою беду, похожа на отца.
Муж Ирены остался с дочерью в Ростоке. Не знаю, что ему наплела сестра. Матери она заявила, будто хотела отпраздновать рождество и Новый год одна, и просила ни о чем не спрашивать. Это было несколько дней тому назад во время телефонного разговора.
Когда мать увидела Ирену вместе с Хиннером, щеки у нее пошли пятнами. Мать не впадает в истерику и не ругается, если что-нибудь выше ее разумения. Она остается спокойной и приветливой — только покрывается красными пятнами.
Здороваясь, Хиннер поцеловал меня. Мы сели обедать. Разговор за столом шел непринужденный, даже слишком непринужденный, чтобы быть вполне обычным. Только отец вроде бы ничего не замечал. Он просто удивился, что они пришли вместе, расспрашивал сестру о муже и о внучке. Сестра отвечала односложно.
На кухне, помогая матери мыть посуду, сестра попросила ничего не рассказывать мужу. Он, вероятно, будет звонить и справляться о ней. Пусть мать что-нибудь придумает, а она потом сама все объяснит, когда вернется домой. Мать только молча кивнула, наклонив голову над мойкой. Короткими энергичными движениями она крутила в руках тарелку. Щеки у матери опять пошли пятнами.
Я отнесла посуду в комнату. Хиннер расположился в кресле, курил сигару. Когда я вошла, он встал, попытался помочь, но не знал чем. Мы стояли в нерешительности. Наконец Хиннер спросил, как я живу, работаю. Самого его назначили в сентябре старшим врачом. Я удивилась. Хиннер много лет жаловался, что в больнице у него неважные перспективы и ему трудно продвинуться. Он злился, бывал желчен, саркастичен. Впрочем, о новой должности Хиннера я уже слышала от матери. Он заметил удивление, понял причину и объяснил, что за последние два года обстановка в больнице переменилась к лучшему. Теперь у него неплохие отношения с шефом, который даже берет его на международные конгрессы. Словом, его ценят. Я спросила, вступил ли Хиннер в партию. Он ответил утвердительно и добавил, что все иначе, чем я полагаю. Этот шаг серьезно обдуман. Я перебила его, сказав, что вообще ничего не полагаю. Хиннер снова сел. Перехватив мой взгляд, он спросил, не сержусь ли я.