Я надеялась увидеть коллегу Генри: все-таки знакомый и хоть какое-то оправдание моего появления. Но его не было видно. В замешательстве я остановилась, поэтому все сразу же повернулись в мою сторону. Томительное ожидание, неловкость, приглушенные разговоры о покойном, о превратностях судьбы и капризах погоды. Круг тем ограничен, новый человек прерывает разговоры, и каждый с облегчением начинает его разглядывать.
Я достала из сумки сигареты, но тотчас положила их обратно. Курить здесь не принято.
Меня продолжали разглядывать. Нас томили, вероятно, одни и те же вопросы: «К кому? На чью панихиду? Нужно ли поздороваться? С кем?» Я зашла в цветочный магазин сразу за воротами кладбища. Звякнул дверной колокольчик. В круглом павильоне с кафельным полом было сыро, всюду зелень, белые ленты. Стеклярусная занавеска отгораживала подсобные помещения. Через витрину было видно стоявших подле часовни. Вошла продавщица, сухопарая женщина в черном, с глубокими складками у рта. Отпечаток работы, каждодневной близости к смерти.
— Что вам угодно? — Она взглянула на мои гвоздики.
— Вы не могли бы сказать, чья сейчас будет панихида?
— Спросите служителя.
Голос у продавщицы был усталым. Ее догадка подтвердилась, я ничего не куплю.
— Где найти служителя?
— Где-то там.
Женщина показала на кладбище. Вернувшись в подсобку, она поглядывала оттуда сквозь стеклярус, пока я не вышла из магазина.
Рассматривая цветы в витрине, я решала, как быть дальше. Может, я попала не на то кладбище и Генри хоронят совсем в другом месте? В отражении витрины я увидела, что дверь часовни открылась. Я обернулась. Из часовни вышел человечек с кривой шеей. Он что-то сказал, однако слов я не расслышала. Одна из групп зашевелилась и снова остановилась в нескольких шагах от часовни. Я подошла к ним, но не успела открыть рот, как человечек сам спросил меня, не жду ли я панихиду по Генри Зоммеру. Я кивнула. Он сказал, что церемония начнется через несколько минут.
Теперь я примкнула к группе человек в двадцать, взгляды которых сделались еще пристальнее. Одернув пальто, я принялась глядеть попеременно то на свои цветы, то на туфли.
Двери часовни распахнулись, и нам пришлось посторониться. Четверо мужчин пронесли гроб, за ним шли трое молодых людей, все не старше двадцати, с длинными неопрятными волосами. Я проводила их глазами. Один из парней перехватил мой взгляд. Подняв голову, он коротко посмотрел мне прямо в глаза и ухмыльнулся. Я отвернулась. Двери закрылись, чтобы тут же открыться снова. Сложный церемониал похорон. Человечек с кривой шеей жестом пригласил в часовню. Я вошла последней. Перед алтарем стоял гроб. Принесенные венки и цветы человечек разложил на помосте. Делал он это умело, соблюдая определенный порядок: венки разместил по центру, ленты с надписями аккуратно разгладил. Мои гвоздики где-то затерялись.
На передней скамье сидела женщина с двумя детьми. Заметив ее взгляд, я попятилась к задним рядам. В репродукторе раздался легкий щелчок, послышался шорох пластинки, шелестящие приливы и отливы, дрожание воздуха. Потом орган заиграл фугу. Слишком громко. Приземистый человек, видимо служитель, приглушил звук. Он сидел на стуле у проигрывателя. Рядом с алтарем открылась дверца, и появился священник. Он подошел к небольшому пюпитру, положил на него книгу и замер. Вид у него был такой, будто он про себя читает молитву. Через некоторое время священник поднял голову и взглянул на служителя. Затем сдержанно откашлялся. Служитель тоже посмотрел на священника, сделал музыку еще тише, а потом осторожно снял звукосниматель с пластинки. Раздался щелчок, и музыка умолкла. Священник начал свою речь. Он говорил о Генри. На минуту мне пришла в голову идиотская мысль, будто священник зачитывает личное дело Генри, собираясь взять его к себе на работу. Слова священника были благозвучны и изысканны, а голос — красив. Он обратился к вдове, молодой женщине с двумя детьми в первом ряду. Интересно, заметила ли она, какой мягкий у священника голос? Удивительно приятный, уверенный и полный достоинства. Священник честолюбив, не иначе. Любопытно, священники изменяют женам? Я полистала книгу псалмов, лежавшую передо мной. Предписанные песнопения, предписанные жесты. На каждый случай приличествующий ритуал. Вот в чем преимущество традиций. Не надо думать, как одеться. «Когда уходить отсюда придется в последний путь, то я тебя не забуду и ты меня не забудь». Смерть как возвращение к своим? Я не знала, что Генри был верующим. Пожалуй, он и сам этого не знал. Коррективы вносятся посмертно. Попади мое мертвое тело какой-нибудь индийской секте, его обратят в прах на индийский манер. Служитель вновь опустил звукосниматель на пластинку. Жаль, я бы еще послушала священника. «Речист», — приговаривала бабушка, когда ей нравился какой-нибудь мужчина. Священник из речистых. Бабушке он понравился бы.
Жена Генри опустила голову. Время от времени она что-то шептала детям — вероятно, делала замечания. Мне была видна только ее спина.
Музыка закончилась. Выключив проигрыватель, служитель поспешил к дверце, откуда вышел священник, открыл ее и махнул рукой. Появились четверо мужчин в засаленных цилиндрах — те самые, что вынесли первый гроб из часовни. Они встали двумя парами. Служитель быстро убрал венки и цветы. Пока священник, держа требник в левой руке, подошел к вдове, протянул ей правую руку и что-то шепнул, мужчины ловко подняли гроб на плечи. Они сделали несколько шагов, но служитель остановил их. Он, видимо, был чем-то вроде Maître de plaisir этой траурной церемонии. Священник вместе с вдовой и детьми встал за гробом. Теперь поднялись и другие, разобрали венки и цветы, пристроились сзади. Образовалась траурная процессия. Я сидела в последнем ряду, поэтому все уже собрались у выхода, пока я нашла свои гвоздики, — на черном сукне они выглядели совсем засохшими. Служитель распахнул двери и дал знак носильщикам.
Путь до могилы казался бесконечным. Носильщики шли по все новым и новым дорожкам между могил. Мне было жарко, но пальто снимать не хотелось. Показалась открытая могила. Гроб поставили на жерди, положенные над ямой. Носильщики развернули длинные лямки, протащили их под гробом и взяли лямки на плечо. Один из носильщиков убрал жерди, гроб опустили вниз. Я встала так, чтобы видеть жену Генри. Она все время что-то говорила детям. Священник подвел ее к железной чаше с землей, взял горсть земли и бросил на гроб. То же сделала жена, за ней дети. Они остались перед могилой. Бросив свою горсть земли, каждый из присутствовавших подходил к ним, пожимал руки или обнимал.
Земля падала на гроб удивительно тихо. Я ожидала громкого стука, а слышался скорее шорох. «Стук земли о крышку гроба». Где-то я читала такое. Я не знала, обо что вытереть грязную руку. Похлопать ладонями вроде неприлично. Я потерла пальцы, но толку от этого было мало. Подавая руку жене Генри, я почувствовала на ладони землю. Мы взглянули друг на друга. Глаза ее были неподвижны, взгляд полон тоски и ненависти, будто она хотела навсегда запомнить мое лицо. Некрасивая, ожесточившаяся женщина, она до сих пор искала виновного в том, что жизнь так просто разрушила все ее надежды. Сейчас ударит, подумала я, влепит пощечину прямо у могилы мужа. Эта мысль рассмешила меня. Быстро отняв руку, я подошла к детям. Потом мне подал руку священник. Я надеялась, что своим мягким голосом он произнесет какую-нибудь стандартную фразу. Но он просто пожал руку и улыбнулся привычной соболезнующей улыбкой. Жаль. В нескольких шагах от могилы люди собрались вновь. Они ждали окончания церемонии. Я быстро прошла мимо, надеясь, что сама найду обратную дорогу. Спиной я чувствовала взгляд жены. За первым же поворотом я сняла пальто, повесила его на руку и обернулась, но увидела сзади одни могилы и неподвижные пыльные деревья.
Потом я долго ездила по городу безо всякой цели. Зашла в кафе неподалеку от дома, выпила коньяку и попыталась вспомнить Генри. Сакральный акт. Мне казалось, это нужно ради него. За мой столик подсели двое мужчин. Оба навеселе. У одного на правой щеке багровел лишай. Мужчины взяли водки себе и мне. Я отказалась. Мне хотелось вспомнить Генри, мертвого Генри, похороны, мягкий волнующий голос священника. Но у меня ничего не получалось.
2
Мы были знакомы с Генри год. Он жил на моем этаже в высотном доме, где я живу и сейчас. В доме только однокомнатные квартиры. Их называют теперь «апартаментами». Ребенком, точнее, подростком я представляла себе под этим словом нечто иное. «Апартаменты» часто упоминались в романах, которые я тогда читала. Это были залы с роскошными гардинами и золотыми канделябрами, с дамой в вечернем платье и господином во фраке или смокинге. Умопомрачительная обстановка. Наши «апартаменты» совсем другие. Здесь живут одиночки: холостяки, незамужние женщины вроде меня или старики. Летом тянет мусоропроводом, иногда туалетом. Всюду играет радио. Даже утром в воскресенье. И вообще весь дом полон звуков. Они проникают сквозь стены, по трубам. Несмолкающий, невнятный гул. К нему привыкаешь, перестаешь замечать. Тихо становится только поздней ночью. Тогда в доме потрескивают лишь трубы парового отопления.
Когда Генри сюда въехал — не знаю. Жильцы у нас меняются часто. Молодые женятся или выходят замуж, старики умирают. Наш дом — временное жилье. Промежуточная стоянка. Знакомств тут заводить не стоит, впрочем, я их вообще не люблю. В знакомствах соседей есть что-то навязчивое. Почти ежедневные встречи, неизбежные разговоры, натужная любезность — все это становится в тягость. А после развода особенно хочется пожить без повседневных монотонных обязательств. Надоело изо дня в день общаться с совершенно чужими людьми, претендующими на близость только потому, что мы примелькались друг другу. Назойливость, от которой нет спасенья. Мне предпочтительней молчаливая деликатность собственной мебели. Столы и стулья не так навязчивы. В них есть сдержанное достоинство. Впрочем, и это скучно.
Это было в апреле или мае. Я ждала лифт. В нашем доме вечно приходится ждать лифт. Может, старики нажимают не те кнопки? Пожалуй, для двадцатиодноэтажного дома со столькими жильцами двух лифтов просто не хватает.