Сразу Платов им поверил или нет, неизвестно. Да и вряд ли такой человек, как Петр Анатольевич Платов, смог бы ошибиться в людях при его опыте и талантах. И Берия безоговорочно согласился с мнением Платова. И тогда родилась особая оперативная группа Главного управления НКВД. Условия были жесткие, и мотивация тоже. Да и как было иначе! Беспрекословно выполнять все приказы и задания. Ошибка, отказ, невыполнение – и снова камера, и тогда уже никто не отменит приговора, снова откроются папки дел. Да, Платов присматривался, внимательно и долго присматривался, потому что задания были такого уровня сложности и секретности, что доверять слепо было просто нельзя.
Это потом уже, в далеком 1944 году, немыслимо далеком, несмотря на всего лишь три календарных года разницы, были признаны их заслуги, возвращены звания и награды. Но в том 41-м, страшном, далеком, невыносимо тяжелом физически, морально… все было иначе. Ломался металл, ломались люди, но выстояла армия, выстоял народ, выстояла страна! Простой советский солдат выстоял, стерпел, собрался с силами и пошел на запад, громя врага, освобождая свои города и села. А тогда Коган не зря напомнил про трибунал.
– Значит так, товарищи! – уверенно сказал Морозов. – Отвожу нам сутки на подготовку. Дождемся к утру сведений разведки, определимся с направлением и участком прорыва. Особенно важна форма прорыва. У нас две цели. Первая – вырваться из окружения к своим. Вторая – в процессе этого нанести врагу максимальный урон. А сделать это можно только маневрируя, атакуя неожиданно в уязвимые места. В обороне мы такого результата не достигнем. Это и психологически важно. Засесть в норах и отстреливаться на собственной земле – тягостно для советского воина. Мы по ней пойдем и будем бить врага там, где сможем. Главное в боевой обстановке – завладеть инициативой.
– Тогда вывод первый, – вставил Буторин, разглядывая карту. – Окружить нас немцам здесь сложно. С помощью пехоты можно, конечно, но во многих местах техника не пройдет. Со стороны проселочной дороги местного внутрирайонного значения они прошли и атаковали нас. Это самое опасное направление, откуда они могут нас атаковать и с помощью танков тоже. Второй участок со стороны шоссе. Здесь лес расходится от наших укреплений крыльями, как воронка, как амбразура ДОТа. Мы можем простреливать участок шоссе длиной почти в километр. Но немцам, чтобы атаковать нас со стороны шоссе, придется сходиться в колонну, в плотные ряды, и от нашего огня потери у них будут серьезными. Ну а выйти к нам с техникой в тыл они не смогут. Овраги, пересеченная местность, леса, балочные леса. Вот сюда нам и придется прорываться, но осознавая, что немцы могут нам тут устроить ловушку, засаду.
Тогда, в 41-м, немцы еще и предполагать не могли тех масштабов партизанского движения, которых оно достигнет очень скоро. Одурманенные речами Геббельса, мнением Гитлера, что Советский Союз – колосс на глиняных ногах, что начни Германия войну, и сразу в тылу поднимутся противники советской власти, а специальные отряды диверсантов-парашютистов, выброшенные в советских тылах, помогут народу ударить «железной палкой по ногам этого колосса». Тогда они еще думали, что сломить сопротивление окруженных советских солдат просто, что советские люди подавлены и деморализованы. И тогда во многом эта ситуация помогала нашим подразделениям, оказавшимся в тылах наступающей немецкой армии. Не имели немцы в своих оккупационных гарнизонах столько сил, чтобы противостоять, чтобы воевать полноценно с окруженными советскими подразделениями. А в планы армейских частей не входила борьба с окруженцами и партизанами. Ломались все планы немцев, трудно ломались и не сразу. Чтобы командир немецкой дивизии, следовавший на фронт, вдруг остановил движение дивизии и принялся воевать с окруженными русскими подразделениями, ему нужен был приказ своего командования, а оно не могло понять, поверить, что какие-то там голодные советские подразделения в тылу, без связи, техники и патронов, могут представлять какую-то угрозу. Приказы приходилось отправлять чуть ли не из Берлина по таким пустяковым вопросам. Не решались они в 41-м во взаимодействии гитлеровских частей и соединений. Не предусматривались они планами операций, не предусматривались идеей плана «Барбаросса». По этим планам просто не могло существовать какого-то организованного сопротивления, каких-то окруженных, отчаянно сражающихся советских частей.
Сосновский с Боэром в сопровождении десятка советских солдат, переодетых в немецкое обмундирование, благополучно преодолели минное поле по проложенному проходу, где остались лежать саперы, ожидая, когда разведгруппа вернется, чтобы провести их назад. И если случится беда и разведчики погибнут, то саперам придется быстро убрать вешки, отмечающие мины. Облюбовав большую авиационную воронку, Сосновский с полковником расположились в ней. Михаил отправил три пары бойцов определить, где немцы устроили свои позиции и что там у них имеется из техники. Другую группу он отправил в сторону шоссе, где вечером слышались подозрительные звуки моторов. Возможно, с шоссе сошла какая-то колонна, которую утром отправят атаковать русских.
Они лежали на рыхлой земле, вдыхая ее запах, запах нескошенных трав и кислый запах взрывчатки, разорвавшей эту землю. Сегодня перед выходом в разведку Боэр признался, что в молодости писал стихи, подражая Гейне. И, говоря об этой войне, говоря о том, что он увидел здесь в результате нашествия гитлеровских войск, Боэр очень эмоционально и красочно описывал свое состояние, свое восприятие ужасов войны. Войны, которую принес фашизм.
– Я вижу, чувствую, Михаил, – говорил немец, – как разорванная пастью войны земля дышит гарью и смертью. Война наложила свой багровый отпечаток на все вокруг, превратив цветущие пейзажи в апокалиптическую картину разрухи.
И это действительно было так. Сосновский не мог не согласиться с немецким антифашистом, с теми чувствами, которые тот испытывал. Это горе ведь принесла сюда его страна, его народ. Он своими глазами видел, что в лесах, некогда зеленых и полных жизни, зияли проплешины обожженной земли. Стволы вековых деревьев, словно изувеченные калеки, тянулись к небу, опаленные огнем, иссеченные осколками. Листва, посеченная смертоносным дождем, пожухла, превратившись в бурую труху. Земля под ногами была усеяна обломками веток, осколками стекла и металла, перемешана с пеплом и кровью. В воздухе витал густой тошнотворный запах гари и разложения, заглушающий все остальные ароматы лета. Редкие птицы, уцелевшие в этой мясорубке, жалобно кричали, оплакивая утраченный покой и мир.
Русские города, гордо возвышавшиеся над равнинами, превратились в руины. Мощные взрывы разметали здания, превратив их в груды искореженного металла, обломков кирпичей и бетонных плит. Улицы, некогда полные жизни и суеты, опустели, заваленные обломками и мусором. В домах, лишенных окон и дверей, зияли черные провалы, словно глазницы мертвеца. Сквозь разбитые стены проглядывало небо, напоминая о былом величии и безвозвратно утраченной надежде. Дым от пожаров, клубясь, поднимался в небо, заслоняя солнце и окутывая все вокруг пеленой мрака.
А поля? Бескрайние поля, которые совсем недавно обещали богатый урожай, были изрыты воронками от взрывов, усеяны обгоревшими остовами танков и бронетехники. Золотистые колосья пшеницы, не успев созреть, почернели и сгорели. Земля, пропитанная кровью, утратила свою плодородность. Лишь кое-где, между воронками и остатками военной техники, пробивались хилые ростки, напоминая о том, что жизнь, даже под гнетом войны, все еще пытается пробиться сквозь тьму.
И среди этих бескрайних лесов и полей стояли русские деревни, словно малые островки жизни, которые тоже не избежали общей участи. Многие из них были полностью уничтожены, стерты с лица земли огнем и взрывами. От деревянных домов остались лишь обгоревшие бревна и пепелища. Жители, уцелевшие в этой кровавой бойне, но потерявшие все, лишенные крова и надежды, скитались по лесам и полям. Их глаза, полные ужаса и горя, отражали всю глубину трагедии, разразившейся на их земле. Лишь кое-где на окраинах уцелевших деревень дымились печи, да изредка слышался плач ребенка, напоминая о том, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается. Но это была уже другая жизнь – жизнь, отмеченная печатью войны, жизнь, полная горя и страданий.
Тогда, еще до войны, работая в Германии, Сосновский и не подозревал, что эта нация, гордившаяся своим величием и своим прошлым, может опуститься до такой степени цинизма в своем отношении к другим народам. Осознание собственного величия отразилось в извращенном, гипертрофированном пренебрежении к истории, культуре других народов, просто к факту их существования в этом мире. И гитлеровцы несли свое отношение к другим народам, попирали их мир своей военной машиной, ордой оголтелых фанатиков, садистов, презирающих весь остальной мир.
Земля стонала под гусеницами танков, небо застилал дым пожарищ, воздух пропитался гарью. 1941 год принес на советскую землю не только войну, но и оккупацию, период невиданных ранее зверств и унижений, навсегда вписанный в летопись Великой Отечественной как символ человеческой жестокости и несгибаемого духа сопротивления. Тогда, в далеком 41-м, оперативники особой оперативной группы столкнулись только с началом этой политики геноцида других народов. Фашистские захватчики, опьяненные своей безнаказанностью и расовой теорией превосходства, сразу же установили на оккупированных территориях режим террора. С первых дней вторжения начались массовые расстрелы евреев, коммунистов, партизан и всех, кто подозревался в нелояльности к новому порядку. Впереди будут ужасы Бабьего Яра, Дробицкого Яра, Хатыни, десятков и сотен других мест, ставших символами трагедии, где были зверски убиты десятки, сотни тысяч ни в чем не повинных людей. Их вина заключалась лишь в их происхождении или политических убеждениях, ставших смертным приговором в глазах фашистских палачей.
Сосновский еще не знал тогда, что систематическое истребление мирного населения было лишь одной стороной оккупационного режима. Другой стороной стала экономическая