Группа пробирались двое суток по болотам, обессиленные оперативники еле переставляли ноги. Неизвестно, что происходит вокруг. Шум боев – сильных боев – слышался то справа, то слева. То вообще за спиной. Люди готовы были уже начать охотиться, хоть птицу какую-нибудь подстрелить и съесть ее сырую. Кроме мухоморов, никаких грибов не встречалось. И когда неподалеку вдруг затрещали кусты, Сосновский решительно взялся за автомат. А вдруг это какая-нибудь косуля или просто кабан? Он поднялся с земли, и тут все услышали голос:
– А ну-ка, хендехох, фрицы!
– Неужели свои? – улыбнулся Михаил и крикнул в сторону кустов: – А ну-ка выйди сюда, я покажу тебе фрицев, морда ты рязанская!
– Вообще-то тульская, – возразил голос, и на тропу вышли несколько человек в маскировочных костюмах и с автоматами «ППШ» в руках. – Кто это тут такой драчливый?
Эпилог
Все пронеслось в голове с такой ясностью, будто это было вчера. И последний переход по болотам, и встреча с советской дивизионной разведкой, и эвакуация в тыл, и перелет в Москву. И вот спустя три с небольшим года они четверо стоят перед памятником на могиле тех, кого знали лично, с кем сражаясь, прошли многие километры по лесам в том далеком 41-м году.
– Здесь нет фамилии самого Морозова, – сказал Коган, – хотя указано, что это бойцы 1449-го стрелкового полка. Значит, тот, кто хоронил, видел документы погибших бойцов.
– Может, он не погиб? – предположил Буторин.
– Тогда еще хуже, – вздохнул Сосновский. – Тогда он попал в плен. Пошли в деревню, там должны наверняка что-то знать про эту братскую могилу. Кто-то же недавно памятник поставил.
В основном им встречались женщины. Одна вела на веревке козу, другая гнала теленка в поле. Некоторые возились на огородиках возле своих домов. Всюду следы войны. Несколько сгоревших хат, обгоревшее дерево, остов сгоревшей и проржавевшей машины. Танковая гусеница на околице. Шелестов остановил пожилую женщину в черном платке, назвавшуюся Евдокией Васильевной, и стал расспрашивать про памятник.
– Так мы через два дня пришли туда, – кивнула женщина, и на ее глаза навернулись слезы. – Они там долго отбивались от фашистов. Так там все и полегли. Раненые были, наверное, так фашисты всех добили, шли и добивали из автоматов. Очень озлился фашист, много эти ребятки там их постреляли. Герои! А мы, когда немцы уехали, ребят и похоронили. Сюда, к деревне, перенесли, здесь на виду, на пригорке, и похоронили всех. Документы были при них, вот фамилии для памятника мы и сохранили.
– А где все те документы? – спросил Коган.
– Так военным передали. Мимо колонна шла, мы машину остановили и командиру, такому статному, с усами, и передали документы этих солдатиков. Сказали, где похоронили и как они геройски сражались. Больше и не знаю, что вам еще рассказать. Неужто тот командир не передал документы куда следует?
– Не знаю, мамаша, – пожал Шелестов плечами. – Мы постараемся узнать и сообщить про то, как погибли ребята. Мы же всех их хорошо знали.
– И, значит, лейтенантика ихнего знали, который жив-то остался? – с грустью спросила женщина?
– Что? Лейтенант жив?
– Евдокия Васильевна, милая, где же этот лейтенант? – чуть ли не хором воскликнули оперативники.
Но тут случилось странное. Увидев столько радости и энтузиазма в глазах командиров, женщина опустила голову и как-то странно вздохнула. Она вытерла глаза уголком платка и тихо сказала:
– Да живой он, да не совсем. Пойдемте. Сами увидите.
Оперативники молча пошли за женщиной, и у самой реки она остановилась у покосившегося дома. Посмотрела на офицеров и сказала:
– Он как малый ребенок теперь. Не помнит ничего. Говорит мало, больше молчит. Сидит и молчит. Попрошу воды подать, подаст. Дров нарубить может, а так молчит и только смотрит. Он же… без ноги. Думали, что не выживет. Но у нас тут фельдшер старенький был тогда, он ему операцию сделал. Нога-то у лейтенанта держалась на одной коже. Сделал фельдшер все как надо, выхаживали, в жару метался, бредил он долго, а потом стал поправляться. Так вот и выходили. Он мне вроде как сын теперь.
Оперативники тихо и даже как-то несмело стали входить в дом. В кухонной части у печи на лавке сидел изможденный человек с бородой, длинными волосами с сединой. Левой ноги у него не было до колена. Там был простой грубый протез – обычная выструганная деревяшка. Когда в дом вошли люди, человек повернул голову. Он поднял глаза на гостей и вдруг на глазах помолодел. Он уже не выглядел как глубокий старик, в глазах стало появляться осмысленное выражение.
– Вы? – прошептал Морозов. – Здесь? А где… война кончилась?
Только к вечеру в голове у лейтенанта что-то прояснилось. Он с горечью осознавал, что у него нет ноги. Он говорил, расспрашивал, вспоминал. В дом вошел водитель комендантской машины и стал жаловаться, что ему попадет, ведь на два часа его отпустили. Но Шелестов прикрикнул на солдата, а потом сжалился и усадил за стол вместе со всеми. А потом Морозов вдруг вспомнил все, и у него на глаза навернулись слезы.
– Значит, Березин не дошел? Я трех солдат отправил со знаменем полка на мотоцикле. Сказал, что мы прикроем. Приказал спасти знамя. Раз не дошли, значит, никто и не знает. Все зря. Мы отстреливались до конца, а потом меня ранило, и я отползал в лес. Не помню больше ничего.
– Олег, вспомни, вспомни, в каком направлении уходили ребята, кому ты знамя полка доверил?
Морозов сидел за столом и тер ладонями виски, потом глаза, мотал головой и никак не мог вспомнить, а потом все же сказал:
– Там дорога лесная через овраг. Они по ней должны были на мотоцикле пробиться.
– Поехали, – решительно произнес Шелестов.
Морозов мог еле передвигаться. Без посторонней помощи он даже не сумел забраться в кабину машины. Местные жители рассказали, что овраг тут в лесу один, это километров в пяти отсюда. Получалось, что от того места, где принял последний бой Морозов со своими бойцами, совсем недалеко от оврага. Дорога выходила из леса прямо к другой деревушке, небольшой: всего с десяток домов тут уцелело.
Нашлись жители, которые помнили, что в лесу была стрельба. А потом старик из их деревушки, по фамилии Бережной, расхрабрился и пошел в лес смотреть – и нашел трех убитых красноармейцев. Их похоронили, конечно, как водится, на общем погосте. А был еще мотоцикл. Бережной его завести не сумел, так он его в одиночку три дня катил до деревни. И фашистов не побоялся. Только они тут и не появлялись больше: что взять, когда ни скотинки, ни птицы не осталось.
– Что за мотоцикл? – насторожился Буторин. – А где сейчас мотоцикл, а что еще было кроме мотоцикла?
– Да кто же его знает, что было, – пожала плечами одна женщина. Но тут другая, постарше, проворчала:
– Так он его к себе в сарай и спрятал тогда, сеном скрыл. А как помер, про мотоцикл этот ваш все и позабыли.
Сенной сарай совсем развалился. Столбы подгнили, крыша провалилась, сено сопрело и почернело. Оперативники, боясь, что остатки сарая рухнут им на голову, стали осторожно разгребать сено, и вскоре показалась люлька мотоцикла с немецким номером. Разбросав сено, они выкатили его на солнце и увидели в люльке железный ящик с ручками, вроде ротного сейфа. Он оказался не заперт, и Коган с Буториным открыли его, поддев какой-то железкой. Со страшным скрипом крышка откинулась, и Морозов, стоявший рядом, вскрикнул. В ящике, аккуратно свернутое, лежало знамя – и тот самый журнал боевых действий, что до последнего момента вел Морозов. Лейтенант кинулся разворачивать его… 1449-й стрелковый полк. Слезы навернулись на глаза Морозову, и он прижал ткань к губам.
Через неделю в подогнанной по фигуре офицерской форме с непривычными Морозову лейтенантскими погонами он со знаменем в руках предстал перед Берией и Платовым. Коротко выслушав доклад Шелестова, нарком, который уже был извещен об обстоятельствах дела, подошел к лейтенанту и обнял его.
– Я лично доложу товарищу Сталину, лейтенант Морозов. – Можете быть уверены, что ваш полк будет сохранен в составе Красной армии. Вы сохранили знамя полка, а значит, его честь! Спасибо, лейтенант, от имени Родины и всего советского народа!
– Служу Советскому Союзу! – дрогнувшим голосом ответил Морозов.
Шелестов слушал Берию, а сам снова думал о том, что войны выигрывают в конечном счете не генералы, а солдаты. Солдат выстоит там, где ошибется в своих расчетах генерал, солдат выстоит и без генерала. Это генерал не обойдется без солдата. Ведь солдаты – это как раз и есть народ. И если народ поднимется, стиснет кулаки, тогда держись любой враг, никто перед ним не устоит. Вот такие вот батальоны, такие вот пехотные лейтенанты и простые солдаты двигают мир, ломают хребты прославленным армиям. Они приходят и говорят: «Все, хватит!» Придут и эти солдаты в Берлин, придут и сломают окончательно хребет нацисткой гадине. И напишут на стенах поверженного Рейхстага… или что у них там в Берлине есть: «Все, хватит, мир!»