– А чего мне теперь – грустить, что ли?
– Значит так, – сказала Ира. – Ты завтра утром пойдешь к ним и вернешь деньги.
– Чего?
– Не «чего», а пойдешь и вернешь. Всё до копейки.
– Что? – У Миши было столько слов на это, что он не знал, какое сказать первым. – Да они – уроды, зарплату зажимают! Штрафуют за каждый чих! Они копейки жалкие у пацанов отбирают и ведут себя как мрази! Хуже ментов! Как можно честным трудом прожить честному человеку, скажи, как?! Когда все против него! Если ты своим горбом деньги зарабатываешь, на тебе все ездят! Как с этим быть?! Как выживать? Если у тебя жена не работает и ребенок еще маленький? Как его кормить?!
Закончил Миша на высокой ноте. Наступила тишина, в которой было слышно, как сопит Ванечка.
– Закончил? – спросила Ира.
– Да!
– Завтра пойдешь и вернешь деньги!
– Может, мне еще извиниться перед ними?
– Надо будет, извинишься.
– Это мне говорит человек, которого я лично за руку поймал?! – это был запрещенный прием.
– Я больше не ворую, – сказал Ира.
– Давно ли?
– С тех пор, как у нас Ванечка.
– Ага. Ворованный ребенок.
Ира задохнулась от возмущения.
– Да как ты… как ты можешь такое говорить?! Да еще так громко?!
– А ты не выпендривайся, – сказал Миша.
– Я не хочу тебя видеть, ясно! Не хочу с тобой в одной постели спать! И сексом не хочу с тобой заниматься! Какой же ты гад!
– А секс-то тут при чем? – искренне удивился Миша.
Ночью позвонил Геныч. Усатая ночная фея. Кашлянул, рассыпал лунную волшебную пыльцу и сказал в трубку:
– Алло? Ты спишь?
– Конечно, я сплю, – сказала я. – Два часа ночи.
Геныч помолчал:
– Ротманский скончался.
– Очень жаль, – сказала я. – А кто это?
Геныч очень удивился:
– Ты что, не смотрела «Тракторину»?
– Нет, – ответила я и подумала: «Почему это его так удивляет?»
– Это неправильно, – сказал Геныч. – Этот фильм тебе надо посмотреть.
– Прямо сейчас? – спросила я.
Геныч, со свойственной ему занудливостью, пустился в объяснения. Оказалось, умер народный артист, советская кинозвезда, исполнитель главной роли в черно-белом фильме фиг знает какого года, под названием «Тракторина». Фильм я смотреть не стала, а утром поехала к вдове Ротманского. Вдова была вдове моложе покойного. А тот умер в возрасте девяноста восьми лет. Вот и считайте.
Я смотрела на старинные часы, размером с входную дверь. Часы стояли в прихожей. Я смотрела на них в течение всего разговора. Это значит, что меня дальше прихожей не пустили.
– Примите мои самые искренние соболезнования, – сказала я вдове артиста Ротманского.
– Вы смотрели «Тракторину»? – спросила вдова.
Да что ж они все к этой «Тракторине» привязались?! Врать не хотелось. Особенно в такой момент. И я сказала правду. А зря.
– Вы знаете, пока нет. Но я собираюсь…
– Тогда вы вряд ли поймете душу Павла Сергеевича, – остановила меня вдова артиста.
– Я обязательно посмотрю. Обещаю.
Вдова взглянула на меня, как гордый первопроходец на гнус (совокупность кровососущих двукрылых насекомых).
– Даже если посмотрите, вы вряд ли оцените эту кинокартину.
Я едва скрывала раздражение:
– Почему вы так решили?
– Я могу быть с вами откровенной? – Ротманская понизила голос.
– Да, конечно.
– Ваша манера, ваши повадки. С зимы двухтысячного года я перестала обманываться в людях такого сорта.
Какого я сорта, я так и не поняла. Судя по всему, не высшего.
Жестко мотивированная подобным неласковым приемом, я устроила звезде «Тракторины» первоклассные похороны. Я поставила на уши Дом кино, добилась телеграммы из администрации президента и скидки на венки.
В зале сменялись огромные черно-белые фотографии. Ротманский в своей лучшей форме. В молодости он был красавчиком.
Когда выносили гроб из Дома кино, публика хлопала, кричала «браво», гудели автомобили. Тут еще, как специально, дождь пошел, и я прослезилась. Остановилось движение, рукоплескали Брестские улицы – и Первая, и Вторая.
Однако вдова всего этого не оценила.
– Где я должна расписаться? – спросила она в офисе.
Я показала пальцем на ведомости:
– Здесь и здесь. У нас строгая отчетность. Вот ручка…
Она поставила подпись.
– Я вижу, здесь написано «фонд», – сказала она.
– Да, у нас фонд.
– А я думала, у вас тут шарашкина контора. И хорошо живет фонд на сэкономленные на похоронах деньги?
Меня словно кипятком обдало.
– Что вы имеете в виду?
– Можете не отвечать, – Ротманская смотрела на меня сверху вниз. – Это был риторический вопрос. Народного артиста похоронили, как собаку за гаражами.
– Подождите, вы же говорили, что вас всё устраивает!
– А у меня был выбор?! Вот ваша ручка. Возвращаю. У вас же строгая отчетность.
Она положила мою ручку с выражением брезгливости на лице и вышла.
А потом я плакала. Я плакала, граждане судьи. Рыдала у себя в клетушке, а перепуганный Геныч носил мне туда коробки с бумажными салфетками. На следующий день я пришла к Филимонову с докладом. Лицо опухшее, красное, движения порывистые.
– Расстроила тебя вдова? – спросил Филимонов.
– Геныч вам всё рассказал?
– Помнишь, ты меня спрашивала?
– Спрашивала? Вы о чем?
Филимонов уперся руками в спинку кресла:
– Спрашивала, зачем себя очернять? Всё просто. Чтобы ты ни делал, публика сама о тебе всё придумает, в самом лучшем виде. Вернее, в самом худшем виде. Так что лучше, если ты сам станешь распускать о себе плохие слухи. Так, по крайней мере, ты можешь их контролировать.
Филимонов еще сказал, лучше выглядеть плохим, в другое сейчас никто не верит. Что ж, подумала я, выгляжу я неважно. Значит, я на правильном пути!
Ира катила коляску по тротуару, словно не коляска это была, а таран. Миша еле поспевал за ней.
– Ира! Погоди! Да подожди ты! Ир!..
– Я с тобой не разговариваю.
– Ну, извини, – Миша на ходу развел руками.
– Вообще не хочу слышать твоих извинений!
– Я вернул деньги.
– Прекрасно, молодец. Купи себе медаль.
Пошли дальше молча.
– Как же ты меня бесишь! – сказал Миша после паузы.
– Прекрасно. Тогда чего ты здесь делаешь?
– Это и мой ребенок тоже, между прочим!
Ира резко остановилась:
– С чего это?
– Это я его украл, если ты забыла.
– Не важно, кто украл, – сказала Ира со значением. – Важно, кто воспитал.
– Важно, кто кормит!
– Кормилец нарисовался.
– Представь себе.
Ира встала перед коляской, словно защищала младенца своим телом.
– И много ты курьером заработал!
Это было очень обидно. В Мише неожиданно проснулся пролетарий-интернационалист:
– Всё своим трудом, между прочим! Вот этими вот руками! – Подумав, он добавил: – И ногами!
– Ты на работу вернулся?
– А тебе-то что? – спросил Миша.
– Вернулся или нет?
– Подожди… – Миша замер, как сурикат, вглядываясь в даль.
– Чего ждать-то? Мы на что жить будем?
– Да подожди ты! – прервал ее Миша. – Посмотри, вон там…
Ира прищурилась:
– И что там такого?
– Узнаешь?
– Кого? Не понимаю ничего!
– Цыганка! – Миша обернулся к ней, глаза – круглые, как плошки. – Та самая, у которой я Ваню украл!
Шестая глава
«Цыганка с картами, дорога дальняя». Цыганка была без карт. Она стояла уперев руки в бока и разглядывала сумки по миллиону, выставленные за стеклом на витрине. Дизайнер собрал на витрине Эйфелеву башню и развесил на ней сумки. Пара сумок стояла у подножия башни. На стекле было написано: «Парижское настроение». Цыганке парижское настроение не передалось. Скорее, она была в настроении разбить стекло, сгрести сразу все сумки и пуститься наутек.
– Это точно она! – сказал Миша, глядя на нее со стороны.
Ира автоматически вышла вперед и прикрыла собой коляску:
– Она и она! Пошли отсюда.
– Куда? – удивился Миша. – Подожди! Я к ней подойду.
– Зачем это? – Ира нахмурилась.
– Про ребенка спросим. Интересно же, откуда он у нее взялся?
– Мне вообще не интересно, – сказала Ира. – Ванечка наш теперь, и всё. Я так себе это понимаю.
– Ну, наш, конечно. Просто надо выяснить…
– Что тебе надо выяснить? – зашипела Ира. – Ну, что?!
Миша замялся:
– Ну, прошлое его. Откуда он вообще…
– Плевать на прошлое. Надо жить настоящим.
– Ты не можешь за него решать. Это неправильно, не по-человечески.
Миша пошел к цыганке.
– Стой! Стой, я сказала! – Ира бросилась было за Мишей, но вернулась к коляске. Ей хотелось бежать от этой страшной женщины, увезти ребенка подальше, спрятать. Но бросить Мишу она тоже не могла. Воры своих не бросают. Ну, может, какие-то и бросают, но Ира была не из их числа.
Миша тем временем подходил к цыганке. Та заметила его отражение в витрине и резко обернулась.
– Чего тебе? – сказала она с акцентом, который даже умелому пародисту сложно было бы повторить.
– Здравствуйте, – сказал Миша приветливо. – Тут такое дело. Несколько месяцев назад я у вас вырвал сумку.
– Что? – цыганская монобровь пошла волнами.
– Ну, украл, – поправился Миша.
Цыганка сильнее нахмурилась, а потом захохотала, распахнув рот, показав все золотые зубы.
– Украл? У меня?! – захлебывалась она. – Да ты шибанутый, парень. Украсть у меня нельзя, понял! Такого не бывает!
– А я украл, – сказал Миша упрямо. – А в сумке ребенок был. Живой и здоровый. Вы откуда его взяли?
– Дурак, что ли? Какой ребенок? – напряглась цыганка.
– Ванечка, – ответил Миша с нежностью.
– Слышь ты, Ванечка, топай отсюда! Какой такой ребенок?
– Маленький, – ответил Миша серьезно. – Глаза у него разного цвета. Вы откуда его взяли? Мальчика?
Нависла цыганка над Мишей, коснулась его своей могучей грудью: