Харбисон резко вернулась к настоящему.
– Решение за тобой, Лесс. Оставляю тебя с наилучшими на свете пожеланиями. Подпишешь ли ты, глава отдела, свою часть отчета о проекте «Уолтер» или рискнешь его закрытием? – она постаралась интонацией выразить неизбежность такого исхода. – Ты понимаешь, что как только отдел закроют, работу передадут другим, и первый Уолтер в любом случае отправится на «Завет»?
Штейнмец проницательно на нее посмотрел.
– Я не уверен, что ты пойдешь на такой риск. Любой провал неверно оцененного синтета может поставить под угрозу всю миссию. А это, в свою очередь, подвергнет риску все будущее «Вейланд-Ютани».
Она не стала оспаривать этот анализ.
– Все так, с поправкой, что доклад о подобном происшествии из дальнего космоса на Землю займет столько времени, что ты, я и сам мистер Ютани умрем задолго до того, как наступят последствия.
Про себя она добавила: «И никакого рассмотрения твоей кандидатуры на Нобелевскую премию, Лесс Штейнмец».
Внезапная новая мысль заставила ее добавить:
– Ты думаешь, что подобное могло произойти с миссией «Прометея»? Ошибка синтета Дэвида?
Он отвел взгляд.
– У нас определенно нет способа узнать, что произошло с Питером Вейландом и его кораблем. В глубоком космосе возможно все что угодно. Весьма вероятно, что мы никогда этого не узнаем, – Штейнмец снова посмотрел ей в глаза. – Поскольку он был первым в своем роде, с Дэвидом всегда были… сложности. Именно их мы с моей командой, работая сверхурочно, пытались найти и разрешить. Мы считаем, что это нам удалось, но мы пока что не уверены на все сто процентов.
Харбисон снова поджала губы.
– Ты мог бы сказать, что твоя команда уверена на девяносто девять процентов? Восемьдесят девять?
Она ждала ответа. Инженер заговорил, когда она уже почти поверила в то, что этого не произойдет. Заговорил с очевидной неохотой.
– Что-то в этом духе. Хотя мне больно это говорить.
– Почему? Ты – инженер, а не математик. Тебе позволительно определенное отклонение.
С чувством удовлетворения она отвернулась и направилась к двери.
– Если бы ты строил мост, а я бы спросила, простоит ли он тысячу лет… если бы ты ответил, что можешь гарантировать только девятьсот и еще девяносто пять – я была бы вполне довольна.
– Только если бы это не ты ехала по мосту в девятьсот девяносто шестом году, – пробурчал Штейнмец.
Харбисон почувствовала, что довольно она с ним нянчилась и умасливала.
– Ты подпишешь выпуск Уолтера?
Долгий миг ей казалось, что вся эта встреча, как и многие другие до нее, закончится ничем. Наконец инженер кивнул, но не глядя на нее. Его внимание снова полностью занимали мониторы.
– Дай мне с командой еще неделю. Я верю, я надеюсь, что к этому времени мы сможем закрыть все оставшиеся пробелы.
– Я в тебя верю, – стоя в дверном проеме, она оглянулась. Голос Харбисон был твердым. – У тебя есть двадцать четыре часа. Ты умный человек, Лесс. Очень умный человек. Собери его.
Дверь закрылась, оставив Штейнмеца наедине с его мыслями. Перед ним продолжали сиять три монитора. Факты, графики, и на одном – лицо. Лицо Уолтера.
Рядом с ним отображалось лицо его предшественника, Дэвида.
Оставалось решить только несколько с виду небольших проблем. Он твердо сказал себе, что их разрешат. Согласно сказанному Харбисон, у него не было выбора.
Два лица, смотревших на него в ответ, были идентичны. То, что скрывалось за ними, одинаковым не являлось. Маленькие, крохотные отличия. Штейнмец провел рукой по черепу и положил ладонь на шею.
«Удачно вышло», – подумал он.
Удачно вышло для Харбисон, для Гилеад, для капитана Брендона и его команды, и для тысячи с лишним колонистов, которые связали свое будущее с неизвестной дальней планетой. Повезло им, что Лесс Штейнмец любил свою работу. Он склонился над мониторами.
Он сделает так, чтобы Уолтер заработал.
Слишком много смертей. Слишком много умирающих.
Он знал, что видит сон, но не мог проснуться. Никогда это у него не получалось. Сюжет всегда проигрывался до конца. Сон был пыткой, потому что он никогда не знал, когда видения придут. Так же, как не знал точно и того, откуда они берутся или почему он их видит. Если вообще в этом был какой-то замысел, или игра разума, или генетика, или атмосфера, или хоть что-то, позволяющее ему – единственному из всех людей – это видеть.
Бесконечно их претерпевать.
Иногда обитатели его видений были настолько реальными, настолько близко, что он был уверен: стоит потянуться, и можно будет до них дотронуться. Жертва, изодранная, окровавленная, выпотрошенная, с оголенными костями. Или один из беспощадных и ужасающих убийц. Он не мог выбирать, потому что был беспомощен. Выбирать, что делать в видении, он не мог так же, как и решать, видеть ли их вообще.
Подсознательно он знал, что в комнате присутствуют и другие люди. Они часто оказывались там, когда он просыпался. Они утешали его, промокали лоб, регулировали его дыхание и наблюдали за жизненными показателями. Они делали записи, толковали их, создавали рисунки и анимации по его крикам. Несмотря на всю возможную точность, рисунки не в состоянии были равняться с тем, что он видел во снах. Даже самые жуткие из них.
Но этого страха хватило, чтобы убедить остальных. Чтобы завербовать их. Чтобы убедить, что нет такой жертвы, которая не стоила бы того, чтобы предотвратить воплощение его снов в реальность. Новобранцы были храбрыми, преданными.
Некоторые также были немного безумны, но это никоим образом не уменьшало их эффективности. Скорее даже помогало. Когда противостоишь ужасам вне человеческого понимания, небольшой дисбаланс психики помогает сделать их более терпимыми.
12
Дункан Филдс был безумен. Безумен не от злости, не от воздействия гормонов, даже не потому, что его довела жена – всю свою жизнь он был холостяком. Нет, он был поистине, полностью, основательно безумен.
В смысле – свихнулся.
Сошел с ума.
Либо это, либо он был пророком. Или просто хитрым манипулятором – мнения сомневающихся сильно расходились. Однако для его последователей это не имело значения. Они верили в то, во что верил он. И между собой все они разделяли одну мысль, одно убеждение превыше всего.
«Ти-би-ди».
Для непосвященного это звучало почти по-детски – как нечто, что можно прошептать, играя с маленьким ребенком, или что можно сопроводить веселым насвистыванием в летний день. Для тех же, кто был в курсе, фрагмент ритмичной бессмыслицы являл собой предмет чрезвычайно серьезный. И при этом последователи Филдса уверяли, что не являются фанатиками.
Те, кто верил в его откровения, походили на членов религиозного культа не более, чем спортивные фанаты, заполняющие стадионы. Они трудились на обычных работах, занимались бизнесом и работали в общественных учреждениях. В их внешности, манере одеваться, в музыкальных предпочтениях или выборе диеты внешне не было ничего особенного. Они были всех возрастов и обоих полов. Но самое важное заключалось в том, что все они верили в то, за что боролись.
Будущее. Всего человечества. Не меньше.
На протяжении долгого времени пророк переезжал с места на место, из города в город, и даже курсировал между родным островом и континентом. Когда-то, давным-давно, он был пузатеньким оценщиком ущерба в страховой компании. Неженатый, хотя и с перспективами, симпатичный – если вам нравятся невысокие и упитанные люди, – он предпочитал следовать общепринятым стандартам в манере речи и выборе одежды.
Кошмары его изменили.
С самого начала он верил, что это не обычные сны. Кошмары не повторяются снова и снова, день за днем, неделя за неделей. Он стал бояться спать вскоре после того, как начались эти видения. Но, несмотря на силу разума, его тело было слабо. И нуждалось в отдыхе. Потому Дункан Филдс спал, и видел сны, и просыпался с криком.
Он пробовал лечить нервы. Пробовал успокоительные. Он пробовал экзотические травы и успокаивающую музыку, пробовал хорошие растительные лекарства и сомнительную фармакологию. Но ничто не предотвращало и не смягчало этих кошмаров.
На это ушло время, но в конце концов он пришел к логичному, хотя и невероятному заключению: его кошмары должны отражать реальность. Потому что их исключительной четкости, частоте повторов, точности образов не было иного объяснения. И то, что они предвещали, его пугало. Более слабый человек мог бы совершить самоубийство, чтобы избавиться от подобного.
Филдс же решил сражаться. Не только ради собственного будущего, но ради будущего своих человеческих собратьев. Это похвальное стремление не меняло того факта, что он был безумен.
Но в то же время он был убедителен. Записанные и истолкованные ужасы склонили немало колеблющихся новичков присоединиться к организации. Некоторые из них оказывались гениями, которые могли придать страху форму – они создавали визуальные образы, обладающие хотя бы частью внутренней жути. Было изумительным то, с какой эффективностью они проникли в психику Дункана. И этого хватило, чтобы он поверил в телепатию.
Этого оказалось достаточно, чтобы оказать влияние на маленькую армию последователей. Тех, кто не желал верить, иногда приводили в его спальню, чтобы они сами услышали его крики. Иногда обращенным собратьям даже приходилось физически удерживать новичков, чтобы те не пытались в ужасе сбежать из спального покоя.
Вероятно, именно его обычность помогала убедить столь многих, чтобы они присоединялись к крестовому походу. А возможно, играл роль тот факт, что он не хотел ничего для себя – ни богатства, ни собственности, ни славы, ни плотских удовольствий, ни безукоризненного низкопоклонства от толп последователей. Его дело было абсолютно альтруистичным, а «боевой клич» звучал настолько просто, насколько возможно представить.
«Ти-би-ди».
Здание, служившее движению штаб-квартирой, выглядело так же непритязательно, как и сам Филдс. Большинство древних овечьих ферм, расположенных в южном Хэмпшире, представляли собой отремонтированные оригинальные постройки и каменные стены на пастбищах. Никто из здешних обитателей не находил удивительным то, что текущие владельцы – кем бы они ни были – превратили такую постройку в эксклюзивный дом отдыха, объединенный с действующей фермой. Такое назначение и разделение функционала делало возможным постоянный приток и отток посетителей в большем количестве, чем можно было бы ожидать от обычной овцеводческой фермы. Этой же цели служили перепланировка и усовершенствование старых строений.