26 июля английское правительство рассматривало вопрос об основных задачах военной миссии в Москве. Все согласились с тем, что британским военным представителям следует вести переговоры очень медленно, пока не будет заключено политическое соглашение. В решении кабинета министров указывалось, что начинать переговоры нужно не с предоставления советским военным представителям информации, касающейся английских планов, а стремиться к тому, чтобы «русские информировали английских и французских представителей относительно того, что они могли бы сделать, например, чтобы оказать помощь Польше»626.
Переговоры военных миссий при самом оптимистическом раскладе, т. е., если бы миссии вылетели в Москву самолетом, а не поплыли на старом тихоходном корыте, не могли начаться раньше первой декады августа. И до 1 сентября, конечного срока, намеченного Гитлером в своем пресловутом «Плане «Вайс» для начала вторжения в Польшу, оставалось бы, максимум, 20 дней. Пусть точная дата начала польской кампании была никому не известна, но элементарная логика военных говорила о том, что после 1 сентября, даже если Гитлер и начнет вторжение в Польшу, Советскому Союзу нечего опасаться: на разгром польской армии Гитлер отводил 2–3 недели. Фактически, даже с учетом того, что Красная Армия пришла на помощь вермахту, и Польша воевала на два фронта, немцам понадобилось на это больше месяца. После такой крупной военной операции Германии потребовалось бы время для перегруппировки сил и пополнения боезапасов, которых даже перед началом войны было не густо – от шести дней до двух месяцев войны для сухопутных сил, и лишь военно-морской флот имел полный комплект боеприпасов. Военно-воздушные силы имели запас бомб только на три месяца. Ощущался острый недостаток моторного топлива и горюче-смазочных материалов. Главное командование вермахта требовало создания запаса боеприпасов на 4 месяца, чтобы обеспечить армию до тех пор, пока промышленность не перестроится на выпуск военной продукции627. Также ощущался острый недостаток различных видов сырья.
В ходе военных действий с Польшей и германские танки подбивали, и самолеты сбивали, и боеприпасы расходовали. Без восполнения техники и боеприпасов вступать в войну с Советской Россией, с ее гигантскими территориями, отвратительным климатом и ужасными дорогами, не пополнив запасов, было не просто опасно, а смертельно опасно. А для восполнения нужно было время – германская промышленность при работе в одну смену и дефиците сырья быстро этого сделать не могла.
Таким образом, при всех самых благоприятных условиях вермахт не мог начать вторжение в Советский Союз раньше 1 октября. Но начать войну в России поздней осенью не решился бы даже сумасшедший. Так что, зная неуступчивость Кремля по вопросу политического соглашения, затягивание военных переговоров в августе месяце – вполне разумный ход: если не удастся подписать политическое соглашение и военную конвенцию, то самим фактом переговоров можно остановить Гитлера.
26 июля состоялась продолжительная и весьма содержательная беседа Астахова с Шнуре об улучшении германо-советских отношений. Шнурре сказал, что, во-первых, правительство Германии всерьез намерено не только нормализовать, но и существенно улучшить эти отношения, и готово предложить Советскому правительству на выбор все что угодно – от политического сближения и дружбы до открытой вражды. Понимая, что сейчас все страны стоят на распутье, определяя, на какую сторону стать, Германия не желает, чтобы создалось представление, будто она не исчерпала возможностей сблизиться с Советским Союзом в столь решающий момент. Она дает Советскому Союзу эту возможность, но, к сожалению, Советский Союз этой возможности не замечает и на проявления доброй воли со стороны Германии не реагирует. На инициативы Вайцзеккера Советское правительство ничего не ответило. Шуленбург, беседуя с Молотовым также не получил определенного ответа, тогда как посол совершенно конкретно ставил вопрос, предлагая, например, продление или освежение советско-германского договора о ненападении и нейтралитете 1926 года, который, если в него вчитаться, предоставляет большие возможности для сближения.
Астахов спросил, отражает ли то, что сказал Шнурре настроение высших сфер Германии? Шнурре возмутился и сказал, что никогда бы не стал говорить все это, не имея прямых указаний свыше. Он подчеркнул, что именно так считает Риббентроп, который в точности знает мысли фюрера.
Астахов заметил, что Советское правительство до конца не уверено в том, что декларируемое изменение германской политики серьезно, и рассчитано надолго вперед. Шнурре достаточно резко спросил, какие еще доказательства требуются Советскому правительству? Германия уже неоднократно показала, и впредь готова реальными делами доказывать возможность договориться по любым вопросам, дать любые гарантии. Германия не представляет себе, чтобы Советскому Союзу было выгодно иметь дело с Англией, Францией и Польшей, когда есть полная возможность договориться с Германией. Если Советское правительство действительно намерено серьезно говорить на эту тему, то заявление, подобное тому, что только что сделал Шнурре, можно услышать и от гораздо более высокопоставленных лиц германского правительства. Шнурре заявил, что лично он был бы очень рад, если бы ему удалось поехать в Москву, где он смог бы развить эти мысли в беседе с высшими советскими руководителями.
Отвечая на замечание Астахова о неприкрытой германской экспансии в прибалтийские государства и в Румынию, Шнурре сказал, что деятельность Германии в этих странах ни в чем не нарушает советских интересов. Впрочем, если бы дело дошло до серьезных разговоров о сотрудничестве, то Германия пошла бы целиком навстречу Советскому Союзу в этих вопросах. Балтийское море должна быть общим. Что же касается конкретно стран Прибалтики, то Германия готова в отношении них повести себя так, как в отношении Украины. От всяких посягательств на Украину Германия отказалась, исключая, впрочем, ту часть, которая входила ранее в состав Австро-Венгрии, и относительно которой положение пока окончательно не прояснено. (Речь идет о Карпатской Украине – бывшей территории Чехословакии, которую Гитлер в марте 1939 года отдал Венгрии, и, возможно, о Галиции. – Л.П.) Еще легче было бы при наличии доброй воли со стороны Советского Союза договориться относительно Польши. (Выделено мной. – Л.П.).
Астахов посчитал, что беседа заходит слишком далеко, а инструкций у него нет, и перевел разговор на более общие темы, заговорив о германских устремлениях в Восточную Европу, в частности, на Украину и далее на Советский Союз, изложенных в «Майн кампф», где Англия мыслится как союзник Германии. Отвечая на эти упреки, Шнуре сказал, что фюрер не отличается таким уж большим упрямством, и он прекрасно учитывает все изменения в мировой обстановке, произошедшие за это время. Книга была написана 16 лет назад в совершенно других условиях. Сейчас фюрер думает иначе. По его мнению, главный враг в настоящее время – Британская империя. Совершенно новая ситуация в Восточной Европе создалась в результате краха германо-польской дружбы. Эта «дружба», и ранее бывшая крайне непопулярной в народе, рассыпалась в течение буквально суток. От Данцига Германия не откажется – это можно усмотреть хотя бы из «Майн кампф». Астахов спросил, что произойдет, если Польша согласится уступить Данциг? Ведь тогда «дружба» может возобновиться и, следовательно, политика в отношении Советского Союза снова изменится в худшую сторону. Шнуре ответил, что этого не произойдет: восстановиться германо-польские отношения уже не могут, они расстроились непоправимо.
На вопрос Астахова, почему невозможно восстановление дружеских отношений между Германией и Англией, Шнурре ответил, что Британская империя никогда не уступит Германии ни клочка из своих богатств, никогда не согласится вернуть Германии колонии, отнятые у нее после мировой войны. Германское правительство считает, что Советский Союз может стать на путь сближения с Германией и Италией, как это было в рапалльский период. Этому способствует и то обстоятельство, что Италия и Германия хотя и боролись с коммунизмом, но, будучи по сути своей, социальными государствами, настроены против капиталистического способа эксплуатации человека человеком, стремясь всячески ограничить влияние крупных концернов и фирм, поставив их на службу интересам общества. Крупные капиталисты Германии и Италии давно потеряли влияние на правительство.
Уклонившись от дискуссии на эту тему, Астахов спросил про Японию. Он сказал, что ему не вполне ясно, почему Германия пошла на установление с ней дружеских отношений, несмотря на то, что Китай имеет достаточно емкий рынок и неисчерпаемые запасы необходимого Германии сырья, в то время как дружба с Японией, так же как и с Италией, ничего экономически ценного Германии не принесет. (Доставка грузов из Китая не могла бесперебойно осуществляться без лояльного отношения Советского Союза к транзиту грузов через свою территорию, а это лояльное отношение, как вскоре выяснится, во-первых, стоит очень дорого, а, во-вторых, вовсе не гарантировано и не вечно. – Л.П.). На это Шнурре ответил очень неохотно, как бы давая понять, что это замечание попало в больное место. Дружба с Японией, сказал он, – это факт. Однако в Германии полагают, что это никоим образом не препятствует установлению дружественных отношений с Советским Союзом. К тому же многие в Берлине считают, что отношения между Советским Союзом и Японией также могут измениться к лучшему.
Шнурре повторял прежние доводы о желательности сближения с СССР, о необходимости начать разговоры на эту тему, поскольку момент сейчас для этого исключительно благоприятный и упущенная ситуация может не повториться. Астахов саркастически заметил, что об этом он неоднократно заявлял в разговорах с германскими деятелями в течение первых двух лет своего пребывания в Германии (