Тут, конечно, чаем не отделаешься. Так, значит, считайте сами: сам, зам, зав и еще человек девять-восемь… Н-да…
И собаку, и кошку надо будет спрятать подальше, запереть где-нибудь. И попугая, чтоб лишнего не сболтнул. Да и детей тоже. Чтоб вопросов не задавали. Они у меня любопытные.
Но вот плюс, что хорошо было бы — дорогу к нам сюда точно подремонтировали бы. Точно. Вот ради этого я бы даже согласилась председателя принять. Мне все соседи по нашей улице были бы благодарны. Сколько каблуков здесь полетело, сколько шаровых опор, поворотных кулаков, а сколько велосипедов сломалось…
Ой! А главное-то я и не сказала. Бургомистр-то к Кате на велосипеде приезжал. Во-первых, Катин дом был недалеко. Во-вторых, это экологично для города, в котором бургомистр бургомистром служит. Он всем пример показывает. И в-третьих — это очень полезно для здоровья.
Вот на таких условиях, как у Катюши, я бы согласилась принять бургомистра. Так что приходите, бургомистры…
ШТЕПУЛЯЧКИ
К моей бабушке приходит патронажная Ляля-медсестра: сделает укол, чай пьют, сплетничают про Путина, Ющенко и Буша. Потом Ляля, как всегда, произносит свою коронную фразу: «Буш-Буш объелся груш, а работа ждет», — и собирается уходить. И как всегда, обуваясь в прихожей, жалуется, что у бабушки полы холодные, ну очень холодные полы. А обувь все равно снимает, хотя бабушка ей говорит не снимать, потому что Ляля — медсестра, чистоту любит и бабушкин труд ценит…
Бабушка получила пенсию и купила тапки для Ляли, такие нарядные: мягкие, синие, с усатой мордой. Бабушка их назвала Штепулячки.
У бабушки есть колдовская привычка всему в доме давать имена. Цветок у нее — Вася. Второй цветок, выросший из отростка Васи, зовется Василич. Пальто свое бабушка зовет Жорик-пижон. Грелку электрическую — Миша-теплый. Телевизионный пульт — Гавка-холера. Холера, потому что пропадает все время куда-то. Светильник в прихожей — Шлимпон, с этим светильником у бабушки свои счеты. Разные вещи — разные характеры, разные имена. Давая им имя, бабушка обращается с ними бережно, как с живыми. И все вещи с именами служат бабушке верно и с любовью.
Тапки она назвала Штепулячки.
Ляля по случайному совпадению тоже купила себе тапки. Тоже синие, мягкие, с усатой мордой. И никак их не назвала. У Ляли нет такой привычки. И очень скоро эти тапки — Штепулячки и их близнецы, тапки без имени, — встретились.
У бабушки в прихожей темновато. Шлимпон иногда включается. Иногда бастует. Старый потому что.
— Надень там тапочки, Ляля, — бабушка Ляле из кухни. Вот как вовремя она тапки Ляле купила, синие, мягкие, с усатой мордой, потом надо не забыть Штепулячки в шкаф убрать, подумала бабушка, чтоб были они только для Ляли.
— Да уж надела, — ответила Ляля. Вот как хорошо, что она тапки купила, синие, мягкие, с усатой мордой, теперь ей бабушкины холодные полы не страшны, надо не забыть сложить тапки в сумку, чтоб и у других больных переобуваться, потому что у них тоже полы холодные.
Как всегда, укол, чай с пирожками, поговорили, а потом «Буш-Буш объелся груш» — и Ляля-медсестра засобиралась к другим больным уколы делать. Переобулась и сложила тапки в целлофановый пакет.
А вечером они обе чуть не сдурели. Ляля — медсестра патронажная — не могла понять, почему у нее в пакете не два, а три тапка: два правых, один левый, синие, мягкие, с усатыми мордами. Пересчитывала-пересчитывала — опять получалось два правых, один левый, три. Закрывала пакет, потом резко открывала — все равно получалось три. Закрывала глаза, зажмуривалась, резко открывала — три!
А бабушка облазила всю прихожую, такую иллюминацию устроила, Шлимпон врубила на все пять рожков, вывалила из шкафчика в прихожей все тапочки и туфли, долго на полу сидела, анализировала: вот одна Штепулячка, откладывала ее в сторонку, потом искала-искала, перебирала всю обувь, и вроде — ага, вот же она, вторая, а это оказывалась та же самая Штепулячка, отложенная в сторонку. Ужас просто какой-то, заснуть не могла, удивлялась.
Разъяснилось все только на следующий день.
Но сколько нервов ушло, сколько нервов…
А все из-за ерунды. Из-за тапка синего, мягкого, с усатой мордой. Из-за Штепулячки…
ИЗ ПАПКИ «ТОЛЬКО ДЛЯ СВОИХ»
Есть сообщества на планете, объединенные идеями, символами и планами. Есть благородные и мудрые, великодуховные и светские. С точки зрения человека с хорошим зрением. Например, с точки зрения моей мамы… Есть другие общества — не буду о них, отвратны объективно с точки безупречного зрения Всевидящего.
Я тоже состою в обществе людей одной системы символов, симпатий и воспоминаний. В обществе людей, которых можно узнать по мелким незначительным деталям и совпадениям. Например, в детстве, болея ангиной, вы смотрели рисунки Эффеля? Бидструпа? Читали-перечитывали Бруштейн, Грина, А. С. П. и тайком от мамы — «Яму» Куприна? («Тебе это читать еще рано» — такое вы слышали часто?) А Галич и Высоцкий на старом магнитофоне? «Тише! Сделай тише! Соседи!» А в университете «Лолиту» на английском дают на одну ночь. И это вместо книги «10 дней, которые потрясли мир». И Жильбер Беко, «Бэтти-Энн», «July morning», Булгаков, etc. and etc…
И ненависть. Например, строиться. И к тем, кто любит строиться. Мама говорила, что нельзя так ненавидеть. В каждом человеке может быть убит Моцарт. Хм, — это я, — так убит же. А мама мне, мол, не смей возражать Экзюпери. Ему сверху видней.
Ощущение, что твое место не здесь, что разминулся с чем-то важным по рассеянности, недомыслию, не рассмотрел ЗНАК и потерялся в спиралях. И живешь не то и не там. И что это принадлежит кому-то другому, кто так же мечется там в поисках своего…
Вполне вероятно, я должна быть сегодня гимназисткой-смолянкой, «макать» свечкой, читать тайком Чарскую, быть влюбленной в блистательного юнкера,
ИЛИ жизнерадостной дворнягой, грязной и беспечной,
ИЛИ отрешенным ламой буддийского монастыря,
ИЛИ верблюдицей в одесском зоопарке, трепетной и нежной, с восторженным и влажным взором,
ИЛИ тридцать девятой женой арабского эмира, в шальварах и печали,
ИЛИ знакомой гусеницей Миши Бару, шальной безумной гусеницей, болтавшейся вокруг М. Б. по скамейке «взад и вперед»,
ИЛИ пламенной эсеркой, близорукой, к сожалению многих,
ИЛИ фельдъегерем, белозубым и усатым, в запыленном плаще, в треуголке.
Да важно ли, кем я могла бы быть. Главное сегодня — топать по земле уверенно, легко и ритмично. Ходить и заглядывать в лица людей, собак, верблюдов, гусениц. И спрашивать: «А когда ты болел в детстве, ты рассматривал рисунки Эффеля? Старинную книжку с японскими гравюрами? Старые открытки с репродукциями великих мастеров? Ты читал Экзюпери и Бунина, когда ты болел ангиной?» И если вы ответите «Да», меня узнавая, это и будет мое тайное общество. Это и будет мое место…
Музыкант Толя-Лабиринт неплохо зарабатывал на свадьбах и юбилеях, но теща его, директор детского сада, настаивала, чтобы Толя имел постоянную работу. Во-первых, чтобы в старости получать пенсию, во-вторых, чтобы не спиться. И Толя-Лабиринт пошел работать в детский садик музруком.
Специфика его работы в том, что он не только песенки с детьми разучивает, но и проводит занятия по ритмике и танцам. Как-то я видела, как во время занятия Толя-Лабиринт играл полечку, не глядя на клавиатуру фортепиано, сидя к нему боком, а сам громко считал и размахивал своими длинными ногами, пришлепывая по паркету немалыми своими ступнями, демонстрируя переменный шаг с подскоком, а в паузах еще и прихлопывал ладонями.
Дети у него не поют всякую детскую ерунду про мишку-с-куклой. Нет. Они душевно исполняют песни Толиной юности. Есть специальный у Толи список песен, которые он называет любовно «райсобес». Из этого списка дети знают уже целую кучу песен. Например, «Чилиту» или «Замечательный сосед». Я сама слышала, как дети с удовольствием напевали: «Мы будем петь и смеяться, как дети…»
Толя на мой вопрос, нравится ли ему работа, ответил: «Еще бы… Ангелы… С ними я предаюсь добродетели…»
Рано утром по улице идут двое деток — крошечные, прямо игрушечные, мальчик и девочка двойняшки. В игрушечных башмаках, в маленьких одинаковых шапочках. Их сопровождает медленно и чинно огромная лохматая собака неопределенной породы. Она не суетится, не обнюхивает землю, не мотается туда-сюда, не метит деревья, как это принято у собак на прогулке. Она выступает степенно, ответственно, солидно, она делает работу — сопровождает детей в школу. Дети заходят в здание школы, собака, вытянув шею, следит за детьми, сидит еще немного, вздыхает и укладывается под деревом — большая тяжелая голова на лапах, — лежит неподвижно, только водит бровями. Неподалеку лежат и сидят собачки разных пород и мастей, не пререкаются, не обнюхиваются — они на задании, ждут. На порог выходит завхоз, собаки, видя его, переглядываются и как по команде схватываются и разбегаются. Двор пуст. Уроки начались.
Помню, как я отвела свою дочь в первый класс, Линка очень боялась, поэтому первый месяц я дежурила в школьном саду на лавочке. Она выбегала на переменке, прижималась ко мне, и ей становилось легче. И очень часто мы сидели там, в саду, вдвоем, я и маленькая собачка. Она пряталась от грозного завхоза школы под лавочкой, на которой я сидела. И однажды начался дождь, и мы с собачкой все равно сидели мокрые, как бобики, и Линка, видимо, отпросилась у учительницы и выбежала на порог и закричала: «Мамочка, беги домой, не сиди. Я уже не буду бояться!»
И я побежала домой. А маленькая собачка осталась. Наверное, хорошего она человека ждала.
После Второй мировой войны многие кошки Великобритании носили на ошейничках награды-жетончики, где было написано: «Мы тоже служим Родине».
Британские кошки ловили мышей и крыс, которые во множестве развелись тогда на Британских островах.