Алесь, лежа связанным на холодном полу, поперхнулся в кашле от негодования.
— Ну, ты и…
Ему не дали договорить. Хельга Штраус с наслаждением ударила ему в пах метким и опытным ударом ноги:
— Тебе, узкозадый жеребец, никто слова не давал!
Минич, раскрыв рот, застонал от боли, снова уходя в зареальность бытия.
— Я думаю, что крест у Кота, — продолжила певица. — Он был там, в ресторане, и он обыскал мой номер, и только он знал потайное место контрабанды, в котором я перевозила бриллианты из Штатов в Европу. Он их искал, а там и оказался крест. Но… Кот убит!
— Что? — переспросил Клаус.
— Его только что убили тут, в подвале замка, — Роуз наконец открыла глаза и тут же прикрыла их от света ладонью. — Кто-то в него стрелял. Я сама видела его труп. И журналист тоже. Мы были вместе, когда его убили… Его труп сейчас лежит на ступенях, ведущих в подсобные помещения. Поутру его точно найдут. Это будет так мило…
Настала пауза — Отто Клаус размышлял.
— Нужно обыскать его тело, — предложила ему Хельга. — И вообще унести труп отсюда. Сожжем, как других до этого. И надо обыскать его комнату в замке.
— Разумно, — кивнул ее немецкий начальник. — А если ничего не найдем, то нужно искать в номере гостиницы, который он снимал в Вильно. И вообще вскрыть все его там контакты. Все перерыть! Всем понятно? Этим и займемся…
Тут громко треснула пополам деревянная балка над выбитой дверью в подземелье, и сверху посыпался самый настоящий град из кусков кирпича. Прикрывая голову от падающих обломков, Клаус скомандовал:
— Конец разговоров! Сейчас тут все рухнет! Немедленно уходим!
Он, забрав ранец Радзивилла и положив туда чашу Ягайло, поспешил к выходу.
— Эй, коллеги! — поднял с пола голову связанный журналист, глядя в спины спасающимся. — А как же я?
Хельга Штраус обернулась на мгновение, взглянув на него как уже на покойника:
— Я бы добила тебя, чтобы не мучился, но мои эстетические вкусы не позволяют стрелять в столь породистого жеребца. Так что умрешь или от обвала, или крысы съедят.
Сказав это, она скрылась в проходе, а за ней оглянулась на него на секунду Эльвира Роуз. Девушка взглянула — и словно так и не увидела его. Потому что ее глаза, как показалось Миничу, заплыли от слез и вообще ничего не видели…
И едва они все скрылись в проходе, следом уже совсем треснула на две части балка над выбитой дверью, и посыпался сверху каменный град — и за две минуты выход был полностью завален обрушенным сводом.
Алесь, оказавшись в полной темноте, этого уже не видел, а только слышал. Наполовину разрушился и свод подземелья над ним, похоронив его в кусках кирпича. Из-за связанных Эльвирой сзади рук он не мог прикрыть даже голову, и несколько в нее попавших камней с потолка снова лишили его сознания…
И снова он впал в безвременье… Между жизнью и смертью…
Катила по почтовому тракту старая безрессорная бричка. Без лошадей. И без кучера. И он в ней лежал.
Плакали чибисы. Воздух был неподвижен и уныл, и лишь редкий ветерок касался лениво стоящих вдоль дороги верб, да шелестел изредка в густом бурьяне и дикой конопле. Далеко впереди еле были видны ветряные мельницы и белые колокольни какой-то деревни; за ней тянулись бесконечно холмы с зелеными ивами и усадьбами, а еще дальше, за старым храмом, синела река, и за нею туманилась даль. Все остальное было небом — небом без единого облачка, голубо-глубоким, непоправимо бесконечным, в котором терялся и тонул взгляд; и полуденное солнце, ленивое и сытое, едва держалось в знойном небе и давило с неба своей тяжестью.
— Сынок! Мой сынок! — подняла его голову с подводы покойная мать, вся в белом, от нее сладко пахло чем-то очень родным и детским. — Попей молока.
Алесь стал пить — и не в то горло попало. Раз кашлянул, два, еще — и дышать нечем. Хочется грудью воздуха набрать — а не получается… Хочется — но не выходит… Не выходит! Не выходит!
И, наконец, вздохнул полной грудью…
Но провалился в бездну. Вывалился из окна небоскреба и летел лицом вниз на автостраду. Дорога в ста метрах под ним была заполнена машинами, но они все почему-то стояли, и не было видно ни одного человека. Алесь падал, рассекая жаркий воздух, а когда до земли оставалось два этажа, ужас превозмог сон…
И он вернулся из смерти в эту реальность.
Он не знал, сколько времени провел без сознания. Может, несколько часов, а может — несколько дней… Обвал, похоже, спас его от крысиных зубов: падающие кирпичи распугали и передавили этих тварей. Все тело мучительно ныло от ушибов, на зубах скрипела кирпичная пыль, а глаза не открывались — веки слиплись от застывшей крови…
— Холера… — простонал Алесь.
Ему не верилось, что он все еще жив. И он еще раз простонал — уже от обиды, когда вспомнил, что его подло обманула певица и что чаша Ягайло теперь у немцев.
Первым делом следовало освободить связанные за спиной руки. Где только эта Роуз взяла веревки? Наверно, держала в своей сумке — запаслась заранее. Нацистская шпионка…
Журналист нащупал пальцами правой руки подходящий острый обломок кирпича и, словно ножом, попытался резать им веревку вокруг левого запястья. Дело шло медленно. Куда медленнее, чем ему хотелось, потому что вскоре он стал слышать сначала робкие, а потом все более уверенные шорохи крысиных лап вокруг себя.
— Этого еще мне не хватало… — подумал он, и тут же почувствовал, как что-то ущипнуло его затылок.
Потом ногу… Потом спину… А потом чьё-то зловонное дыхание обдало его лицо. Крыс привлекал свежий запах его крови.
— Холера! Холера! Холера! — уже почти кричал Алесь.
Времени совсем не оставалось — еще чуть-чуть, и его станут жрать заживо. Теперь его покусывали со всех сторон — как дичь на вертеле, и вот-вот эти зубы вопьются в его плоть со всей силой. И начнется кровавая вакханалия…
Он так лихорадочно пилил веревку острием битого кирпича, что стер его в порошок. Остатки пут он порвал из последних сил и резко сел, отбросив от себя с десяток голодных крыс. Тут же нащупал в кармане коробок спичек и зажег одну из них трясущимися руками. Свет распугал тварей, и Минич сумел найти под собой свой фонарик, который, к счастью, оказался работающим.
Теперь можно было расслабиться. Он, достав папиросы, с наслаждением закурил и уже без суеты развязал веревку, связывавшую его ноги. Папиросный дым и свет фонаря еще больше напугали крыс, и они теперь держались от него в нескольких метрах. Но не потеряв, правда, интереса к исходившему от него запаху крови и страха: тут и там из темноты поблескивали зрачки их возбужденных глаз.
— Похоже, панове, вы сегодня останетесь без ужина, — сказал крысам журналист, затягиваясь папиросой.
Закружилась голова, однако чувствовал себя он уже намного лучше и увереннее. Теперь можно было подумать и о том, что делать дальше…
Выход завалило обрушившимся потолком, и путь наружу там был полностью отрезан. Но что еще страшнее — когда Алесь попытался, карабкаясь по осколкам, подойти к выбитой железной двери, ныне погребенной под кучей кирпича и земли, то сверху опять стало падать что-то, не успевшее рухнуть ранее. Образовавшийся завал было не так-то просто расчистить из-за угрозы дальнейшего обрушения сводов подземелья. И, как понял с разочарованием Минич, прежде чем его откопают, он десять раз умрет от нехватки еды и пищи — даже если им не закусят за это время крысы. Да и станет ли его вообще кто-то тут искать?
— Ну, я и попал… — в сердцах сказал он себе и тут вспомнил, что видел рядом ящики с продуктами и вином, и даже бочку вроде бы с пивом. Правда, за полтора века там вряд ли что ныне окажется пригодным, даже если это не сожрали крысы.
И что вообще может уцелеть с 1812 года? Соль? Перец? Ну, возможно, чай и кофе. Удачей будет найти сахар — если таковой там был. Пиво сгнило, а вино стало уксусом. А вот коньяк или спирт, может быть, не пропал…
Воодушевленной этой мыслью, Алесь, то и дело оступаясь на кучах битого кирпича, отправился туда, где видел припасы для давно прошедшей войны. К его великой радости, этот угол подземелья вообще не пострадал от обвала. Он покопался в ящике с медикаментами и, обнаружив там пузырек со спиртом, откупорил его и обмыл свои раны — куда, как он полагал, его успели укусить крысы: мало ли какую заразу эти твари переносят. Все остальное в этом ящике сгнило: бинты, вата, какие-то мази.
Ящики с едой оказались пустыми, не считая слоя крысиного помета на дне и обглоданных свиных костей от каких-то копченостей. Что не являлось особой утратой, так как эти припасы не приспособлены для долгого хранения. Крысы сожрали и мешки с сухарями.
Потом вдоль стены следовали ящики с вином и бочонок с пивом — английским Stout Porter, как следовало из этикетки на бочке. Но, заметив за ними уже в самом углу лежак с останками князя Радзивилла, Минич тут же о них забыл. Он снова захотел осмотреть прах легендарного воина — благо времени у него для этого теперь было навалом.
Алесь присел перед телом, освещая его фонариком. В первый раз он не успел подробно оглядеть саблю в руке князя. Богато инкрустированная, дорогая и — что он сейчас заметил — с бурыми пятнами на лезвии. Журналист догадался, что это кровь врагов — зримое свидетельство последнего сражения.
«Здесь нельзя ничего трогать, — подумал Алесь. — Это принадлежит истории и историкам. И я обязательно сюда вернусь вместе с учеными, чтобы донести до мира последние минуты жизни Доминика Радзивилла».
Другая, правая, рука князя покоилась на груди. На указательном пальце перстень с гербом «Погоня» — и он отставлен, словно куда-то указывает. Минич невольно повернул голову в ту сторону. Там, в полутора метрах, у перпендикулярной стены стоял раскрытый секретер, на который он раньше не обращал внимания: тот был настолько покрыт толстым слоем пыли, что почти сливался со стеной.
Сдунув пыль и закашлявшись от нее, Алесь увидел небольшой блокнот и рядом