к сопротивлению.
— Согласен, — покачал пальцем Алесь, жуя лимон. — Еще больше это воодушевит самих нацистов. У них там два года назад создали RPL — Министерство пропаганды Геббельса. Они это сразу раструбят: мол, враги, то есть мы, лишились святынь, которые с 1410 года нам давали победы над немцами. Это действительно стоит многих и многих дивизий…
— Ладно, убедили… — потер подбородок Янкович. — Эти нацисты вообще свихнулись на мистике. Но превращают ее в пропаганду, что уже не мистика, а факт, который можно пощупать.
Он тоже закурил и, подумав, добавил:
— Хорошо. Что мы будем делать дальше? Выявились следующие направления поисков, — он стал загибать пальцы. — Пропавший автор письма и его «Фургон 99». И пропавший — как вы предположили — секретарь владельца Музея восковых фигур. Это, полагаю, имеет не очень большую перспективу. Как и вообще поиск других тел тех, кто был причастен к этим событиям и исчез. Актуальны три вещи: та певичка ресторана «Париж» и, соглашусь с вами, чаша Ягайло, которую теперь, завладев крестом Витовта, будут искать нацисты «Черной ленты». И, конечно, Отто Клаус.
— Весьма разумный ход мыслей, — похвалил его профессор.
— Я, конечно, сейчас передам, чтобы мои коллеги провели розыскные мероприятия по тем пунктам, которые я назвал первыми, — затянулся папиросой контрразведчик. — Но это мы им и оставим. Займемся последними пунктами. Певичка, Клаус и чаша Ягайло.
И он замолчал, ожидая предложений.
— Насчет певички… — стал вслух размышлять Алесь. — Я порой бываю в ресторане «Париж». В прошлом году там пели Бригида Буш и потрясающая Канизия. В последнее время там появилось две новых. Одна Мартина, другая, если не ошибаюсь, Эльвира Роуз. Обе, как мне говорили, популярны у публики. Интересно на них взглянуть. Согласно письму, получается, что кто-то из них агент «Черной ленты»… Трудно поверить…
— Но кому-то из них Лещинский все-таки передал свое письмо с попыткой шантажа, — возразил, вздохнув, Янкович. — Но кому именно? И как это узнать?
— А давайте сегодня отужинаем в «Париже», — предложил журналист. — На ловца и зверь бежит…
— Как бы этот ужин не оказался последним… — покачал головой офицер Дефензивы. — Впрочем, что-то предпринять все равно нужно… Ладно, договоримся так: приходите в ресторан к восьми вечера. Я тоже там буду, но сделаем вид, что мы не знакомы. А перед рестораном на всякий случай будут дежурить мои люди. Возможно, нам удастся что-то узнать…
— У них крест Витовта, и мы должны попытаться его вернуть, — сказал Дайнович. — Нельзя позволить им увезти святыню в Рейх.
— Боюсь, что крест они уже отправили в германское посольство, — ответил Янкович, вставая с кресла. — Ну что же, панове, до вечера… Ужинаем в ресторане…
Ресторан «Париж», восемь часов вечера того же дня.
За одним из столиков, недалеко от небольшой сцены и оркестра, сидели Алесь и профессор, оба в темных костюмах, бабочках и белых сорочках. Звучала ненавязчивая музыка, на стенах между картинами с видами Парижа неярко горели лампы, и в полумраке официанты сновали между столиками. Здесь любили проводить вечера в основном иностранцы и местная богема — аристократы и буржуа. Густо пахло дымом сигар и женскими духами.
— Не люблю места, где собирается подобная публика, заметил Чеслав Дайнович, оглядываясь по сторонам.
Справа от них ужинал известный банкир с женой и взрослой дочерью, слева владелец ювелирного магазина с любовницей. В зале оказалось и много других богатых и влиятельных людей. За одним из дальних столиков сидел в черном костюме офицер Дефензивы Янкович с какой-то дамой, и он время от времени бросал на них как бы случайные взгляды.
Профессор и Алесь заказали графин «Зубровки», морс, антрекоты, гусиный паштет, марсельский салат и спаржу. Уходя, официант сказал им, что сегодня поет Эльвира Роуз.
— Говорят, она откуда-то из Запада приехала, — тихо сказал профессору Алесь. — Уж не из Германии ли? Но родилась вроде бы где-то у нас. Неужели она работает на немецкую разведку?
— Если так, то это виленская Мата Хари, — усмехнулся Дайнович и поднял голову: — Кстати, вот появилось и главное действующее лицо… Герр Отто Клаус…
Журналист искоса взглянул туда, куда смотрел профессор. Пустой столик в дальнем от них углу занял немец в черном смокинге. Худой и длинный, лет за пятьдесят, с пенсне в глазу и с вертикальным шрамом на правой щеке. Выражение лица высокомерное и, как показалось Алесю, какое-то каменное и застывшее. Тот, ожидая официанта, сидел неподвижно, с выпрямленной спиной и сложенными руками.
— Настоящий прусский аристократ из Кенигсберга, — сказал Минич и осекся на полуслове.
Немец направил на него свой взгляд — внимательный и ледяной, от которого журналисту мгновенно стало не по себе. Он опустил глаза. Через минуту взглянул снова — немец все так же на него смотрел, как кобра на мышь.
— Похоже, он меня узнал, — сказал Алесь профессору.
— Я тоже это заметил, — тихо ответил тот, повернув голову в другую сторону. — Какой на редкость тяжелый взгляд… Поистине, это опасная личность… Уж не ошиблись ли мы, решив сюда прийти?
Появился официант с подносом, он поставил на столик графин с «Зубровкой» и прочее заказанное.
— Давайте, дорогой пан профессор, выпьем, — налил рюмки побледневший Минич. — А то что-то неуютно тут как-то стало… Опять перед глазами шесть трупов, которые ночью видел. И эти мертвецы исчезли… Кошмар возвращается…
Они выпили. Потом еще. После нескольких рюмок спиртного журналист почувствовал, что наваждение ушло. Но когда на сцене появилась певичка Эльвира Роуз, наваждение вернулось — уже другое.
Увидев ее, Алесь забыл абсолютно обо всем и сидел с раскрытым от удивления ртом.
Из блокнота Алеся Минича:
«Она появилась из сумрака на свет сцены — и словно наполнила собой все вокруг. Пурпурное платье, белые локоны волос, ярко-голубые глаза, алые губы, открытые белые плечи — и удивительный голос, который казался зареальным, наполненным обворожительной магией. Но более всего меня поразило, что всю свою песню она смотрела только на меня. Словно пела для меня одного — и в зале были только двое: я и она…»
Затихли все ресторанные голоса, наступила полная тишина, и певица в пурпурном платье с почти открытой белой грудью запела, глядя на журналиста:
Ты можешь не знать,
Что будет поздней,
Не надо гадать,
Я буду твоей.
Ты мог не хотеть,
Так этим болей.
Хочу тебе спеть:
Я буду твоей.
Судьба нам двоим
Прошепчет скорей:
Ты будешь моим,
Я буду твоей.
Забудь о других,
Бокал мне налей.
В объятьях твоих
Я буду твоей.
А если умрем,
То ты не жалей.
Мы вместе уйдем,
Я буду твоей…
Замолкли звуки чарующей и одновременно странной мелодии, труба и скрипка отыграли последние аккорды, певица застыла недвижно, опустив лицо… А зал взорвался аплодисментами и криками «Браво!».
Когда свет на сцене погас, а публика вернулась к своим тарелкам и разговорам, Алесь продолжал сидеть, как истукан, глядя уже в сумрак, откуда на него в последний раз взглянула, уходя, Эльвира Роуз.
— Поразительная женщина! — покачал головой профессор, отрезав кусочек антрекота, насадив его вилкой и отправив в рот. — Что-то в ней крайне необычное. Не только голос, манеры… А то, что внутри ее самой. Одну женщину можно сравнить с фиалкой, другую с ромашкой, а третья похожа на жасмин. А эта — орхидея. Хотя взяла себе сценический псевдоним Роуз, то есть роза… От нее буквально веет каким-то экзотическим волшебством… Кстати, дорогой друг, она явно вас знает. Интересно, откуда? У вас нет соображений на этот счет?
Журналист наконец понемногу вернулся в реальность и, сглотнув комок в горле, прокашлялся:
— Что? Простите, я прослушал, что вы говорили…
Алесь потер ладонью лицо и мотнул головой. Дайнович, взглянув на него, усмехнулся и налил еще по рюмке «Зубровки»:
— Теперь мы с вами будем жалеть, что застали только ее последнюю песню в этот вечер. Увы, ее выступление на сегодня уже окончено… А жаль…
Минич проглотил «Зубровку» и, не закусив, стал смотреть в пространство перед собой.
— Это какая-то магия… — согласился он через минуту и добавил: — Но что-то мне подсказывает, что мы с ней еще увидимся…
Словно в ответ на его слова проходящий мимо столика официант незаметно сунул в руку Минича маленький листок бумаги — так, что никто в сумраке зала вокруг и не заметил. Никто, кроме профессора. Алесь положил руку с запиской на стол, прижав ее ладонью, а потом прикрыл листок своей пачкой папирос. Вытащил из пачки папиросу, прочитав заодно содержание сообщения. Потом передвинул пачку Чеславу Дайновичу. Тот, тоже доставая папиросу, прочел написанное. Вернул пачку соседу, Минич спрятал ее в карман вместе с запиской.
— Ну, что скажете? — спросил Алесь.
— Похоже, события начинают разворачиваться, — задумался Дайнович, пыхнув дымом. — И пришли мы сюда не зря. Но… Это может быть опасно. А вы что думаете?
Журналист снова смотрел в пространство и будто ничего перед собой не видел, кроме волшебного образа певицы на сцене. Он пожал плечами и с безнадежностью в голосе сказал:
— Кто не рискует, тот не пьет «Зубровку».
Профессор, фыркнув, ответил:
— Все наоборот, мой юный друг. Это тот, кто пьет «Зубровку», неразумно рискует. Впрочем, вариантов у нас нет, так что пожелаю вам удачи. Главное — не потеряйте голову… Русалки своими песнями гоже завлекали матросов, а чем это для них кончалось — полно преданий… Если что-то пойдет не так, встречаемся в сквере за Музеем восковых фигур, там укромное место…
Алесь кивнул, но как-то механически, он снова был под магической властью женщины-орхидеи, и снова в его голове звучали слова из ее песни «Я БУДУ ТВОЕЙ».